* * * Георгий в полной мере ощутил, что значит быть частью социума, когда в его квартире начали циклевать паркет. Засунув в рюкзак ноутбук и несколько дисков, он позвонил Любе. – Конечно, приезжай. – Она, видимо, что-то готовит, Георгий слышит звон посуды. – Сядешь на кухне, дверь закроешь, и работай себе. Еще две недели назад он представить себе такого не мог, а теперь подхватил рюкзак и сказал «прощай» своей квартире, в которой деловито возились рабочие. Присматривать тут не за чем: из имущества, пригодного для кражи, – только компьютер, ремонтники точно его не украдут. Он вышел за две остановки до нужной – там был супермаркет, где водились отличные фрукты. Попутно прихватил гостинцы для животных и большую красочную энциклопедию для Женьки – в свой последний визит Георгий с удивлением обнаружил, что тот умеет читать, хоть и по слогам, но уверенно. Он сунул покупки в рюкзак и направился к выходу. – Привет! Георгий даже не понял сразу, что это с ним здороваются. Ну, некому было – Люба ждала его дома, а больше… – А я смотрю – ты, дай, думаю, подойду. Перед ним стоит остроносая рыжеватая барышня в зеленой курточке и джинсах, и Георгий пытается вспомнить, где он ее встречал, ведь барышня ему определенно знакома. – Я Ирина, соседка покойной Надежды. – Она деловито шмыгнула носом. – В больнице виделись. Точно – была такая, с апельсинами. – Добрый день. – Утро еще. – Ирина весело подмигнула: – А ты к сестрице Надькиной наладился, судя по покупкам? Как там пес и кот поживают? Милка-то в больнице еще. – Спасибо, отлично, пес почти здоров, кот прекрасен, как всегда. – Георгий улыбнулся в ответ, похвалив себя за это проявление социальной личности. – Вернется хозяйка и заберет их в целости и сохранности. – Ну, это хорошо. – Ирина засияла. – А у нас теперь тишина и благодать, еще и ремонт косметический в подъезде сделали. Милку решили не привлекать к расходам, скинулись за нее, – в больнице девка, мы же не звери. Теперь лестницы моем, дверь надежная, никто не шастает. Господи, а ведь раньше, как вспомню! Ночи всякий раз ждали с ужасом – какие чудеса нас ждут, сможем выспаться или полночи будем с полицией выдворять Надькиных гостей. Оно, конечно, нехорошо о мертвой так говорить, но ведь правда! И то сказать – натерпелись все. Кроме старой дуры Анны Витальевны, та слуховой аппарат сняла – и все, хоть из пушки стреляй. Что там Милка, когда ее выпустят? – Не знаю, – Георгий пожал плечами. – Я ведь с ней не был знаком, впервые увидел, когда в нее выстрелили, а это знакомством трудно назвать, так что в больницу к ней не хожу. Но Люба была – говорит, пока Милана без сознания. Он и сам не знает, зачем так сказал, соврал – и все. Что-то насторожило его в этом разговоре, хотя он и сам не понимает, что именно. – А, ну да, – Ирина кивнула, соглашаясь. – Точно, ты Милку ж не знаешь. Хорошая девка, спокойная, тихая. Жаль, что такое с ней вышло, кому она могла помешать? И полиция тоже – роют, роют, а все впустую. Тебя вызывали? – Нет, я же ничего не знаю. Так, на месте поспрашивали, и все. А что я им мог сказать… – Ну, и то. – Ирина заторопилась: – Ладно, побегу, а то моя маман снова гундеть примется: «Тебя за смертью посылать, шляешься неизвестно где», а я сюда за фруктами хожу, тут всегда свежие, Лешенька любит такие. Это мой сын, сорванец ужасный, спасу нет. Что ж, передавай привет псу и коту, они отличные ребята. Мелькнув зеленой курткой, Ирина исчезла в толпе, а Георгий, сбитый с толку, остался. Что-то его тревожило, и то, что он так явно и без особой причины соврал любопытной барышне, тоже. Он не мог понять, зачем это сделал, что насторожило его, и решил подумать об этом потом. Его жизнь изменилась настолько, что он ощущал себя, словно в вагонетке американских горок: мчится, и все, ни остановить, ни сойти, только ждать. Люба стала для него якорем, удерживающим среди волн. Георгий понимает, что это он должен стать ей якорем, но дело в том, что Люба ни в каких якорях, казалось, не нуждалась. Писала свои статьи, ездила по работам – тестировала сотрудников фирм на предмет чего-то там, твердой рукой вела свое небольшое хозяйство и, казалось, знала ответы на все вопросы. Но где-то внутри Георгий знал, что это не так, просто пробиться сквозь ту границу, которую провела Люба между собой и миром, он не смог. «Да и кто бы смог. – Он перескочил через лужу и направился в дому. – Она, по сути, сделала с собой то же, что и мой отец, просто ее клетка побольше». Георгий обошел машину, припарковавшуюся прямо на въезде во двор, и направился к Любиному подъезду. – Гошенька, сынок! Георгий обернулся – за ним семенила маленькая щуплая старушонка – баба Зина из соседнего подъезда. – А я гляжу – ты идешь, вот и побежала. – Баба Зина, запыхавшись, подошла к нему. – Ты уж не сердись, что так тебя перехватила, но спасу же нет, слесаря не дозовешься. Кран у меня сорвало на кухне. Хорошо, что сын в свое время поставил на трубу такой, что воду в квартире перекрывает, но он в отъезде, а слесарь пьяный в дежурке дрыхнет. – Идемте, баба Зина, сейчас что-то придумаем. Любу только предупрежу. Но его телефон уже звонит. – Я тебя из окна увидела. – Люба смеется: – В следующий раз надень парик и бороду. Гоша, я уйду ненадолго, дома Женька и Леонид. Закончишь – поднимайся, Леня в курсе, что ты придешь. Баба Зина, причитая, повела Георгия к себе. – Ты уж прости, Гошенька, что побеспокоила. – Старушка вздохнула: – Второй день без воды маюсь: ни помыться, ни посуду… и ведь кран новый есть, а он, слесарь, значит, храпит – пьяный, собака, который день не просыхает, ирод проклятый. Георгий принялся за дело – благо сын бабы Зины держал в доме инструменты. – Саня в командировке, а невестка и рада бы помочь, да чем? Вон, гляди, Любашка куда-то уходит, как же ты… – Там Ленька, откроет мне. – Ага, доктор часто бывает. – Баба Зина с любопытством покосилась на Георгия. – Хороший парень, обходительный, врач. Опять же – человек безотказный: как ни попросишь, всегда придет, посмотрит, посоветует. А вчера, кабы не он, Ильинична точно дуба врезала бы, едва-едва без инсульта обошлось, и то лишь потому, что Леня слушать ее отказы не стал, а «Скорую» вызвал и додержал ее, пока машина ехала. И с Женькой куда как ладит… Гоша, ты не серчай, сынок, а скажи мне, как есть, я никому-никому, ты не думай. Вот ты ходишь к Любе, и Леня тоже… как же вы ее делить-то будете? Георгий так удивился, что даже перестал работать. – Делить? Вы о чем, баба Зина? – Ну, тут дело житейское. – Старушка уселась на табурет, и стало очевидно, что она приготовилась к беседе. – Дело молодое, а Люба вдовеет который год, но ведь не всю жизнь ей одной куковать, нужен муж – опора, защита… Так-то она куда как самостоятельная, каменная просто, я мать ее мужа покойного хорошо знаю, иногда вместе чаи гоняем, и она не нарадуется на Любу. И все это правда, но женщине нужен муж. Какая бы она ни была самостоятельная, а так уж богом положено – парой жить. И я всегда думала: подвернулся бы ей хороший парень, да чтоб с мальчонкой поладил, то-то хорошо было бы! А тут не один, а сразу два, да какие! И ты на все руки мастер и вообще человек очень положительный, видно, что образованный, и доктор этот… Ходите к ней вдвоем, только дальше-то что? Ты прости меня, старуху, вроде бы дело мое – сторона, сами разберетесь, а вот глядишь, и я на что-то пригожусь, хоть ты совета и не спрашивал. – Баба Зина, у меня на Любу никаких планов нет. – Георгий затянул последнее крепление, уселся на табурет и задумался. – Мы дружим, понимаете, просто так вышло… Кто знает почему – но он вдруг выложил бабе Зине все как есть: и об отце, и о том, как ушла мать, и как жили они с отцом, и об этой злополучной банке с окурками тоже. Никогда и никому не рассказывал, кроме Любы, а тут словно плотину прорвало. – Понятно. – Баба Зина вздохнула, вдруг подошла и обняла Георгия: – Ты, сынок, главное, не замкнись опять. Жизнь такая, знаешь, все бывает. Ты еще молодой, какие твои годы, наверстаешь то, что упустил. Ну а друзья тоже нужны, конечно, и теперь они у тебя есть. Надо же с чего-то начинать, а друзья – это хорошее начало. Значит, доктора она выбрала. Что ж, совсем неплохо. – Да они тоже, по-моему, просто дружат. – Ну, то-то он сюда бегает как на службу да с мальчишкой возится. – Баба Зина тихонько засмеялась. – Вот как раз у доктора есть на Любу планы, тут уж точно, без ошибки. Может, сама Люба этого и не понимает пока, хоть и психолог ученый, но я жизнь прожила, научилась глядеть. Не зря сюда доктор ходит, и ведь по всему получается, что не устоит Любаша. Да и как тут устоять: красивая девка, в самую пору себе пару снова искать, что ж вдоветь-то остаток жизни. Жизнь проходит очень быстро, вот, кажется, только молодость, мир у ног, делай свою жизнь как хочешь, а оглянуться не успеешь – весь твой мир в квартире собран, и хорошо еще, если семья и друзья с тобой и ты с ними живым себя чувствуешь, а если в одиночку? Дети выросли и своей дорогой пошли, а ты вот тут и понимаешь, что дальше уж ничего не будет. Вот это и есть в старости самое плохое – когда понимаешь, что осталось только прошлое, а на горизонте из всех значимых и ярких событий маячит лишь яма. Готов кран-то? – Готов, конечно. – Георгий поднялся. – Пора мне… Он решил спросить у Леонида, что он там думает насчет Любы. * * * Мила проснулась внезапно, словно кто под бок толкнул. В реанимационном отделении никогда не было настоящей тишины – из-за работающих приборов, тихих шагов медсестер, торопливого шепота врачей. Это не то место, где персонал может ночью вздремнуть. То и дело нужно подходить к больному, потому что реанимация – это своеобразное Чистилище, где кто-то незримый решает, кому куда. И Мила понимает, что оттуда отпустили ее лишь потому, что Стая без нее будет тосковать. Не пропадет, конечно, – Люба не даст, но… Сейчас Мила проснулась и слушала тишину. За время пребывания здесь она перестала замечать эти постоянные звуки и сейчас не понимает, что ее разбудило. Тишина изменилась. Нет, аппараты продолжают гудеть, но тишина стала другой, а Мила разбирается в этом. Она регулярно бывает в местах, где тишина поселилась, казалось, навечно. И всюду тишина разная. В заброшенном доме посреди леса, где сгнившие половицы мрачно приветствовали всякого, кто ступал по ним, а случалось это нечасто – тишина была глухая, пыльная, липкая. Она обволакивала, не давала дышать, воняла старой грязью и пустотой. Тот дом напугал тогда Милу – у нее было стойкое ощущение, что кто-то стоит за спиной. Бруно тоже скулил и прижимался к ней. Или тишина старого лесного кладбища, где сквозь могилы проросли огромные деревья. Как в такой глуши оказалось кладбище, Мила не ведала. Но она точно знала: люди иногда покидают какое-то место. Остаются дома, кладбища, колодцы, а люди уходят. Тишина везде разная, и в таких местах она всегда неприятная. Когда она полдня рубила здоровенные корни, проросшие сквозь почти незаметный холмик, эта тишина клубилась вокруг нее потревоженными тенями. Теперь Мила ощущает другую, и это совсем не тишина. Она села на кровати и попыталась встать. Днем она уже проделывала это, голова кружилась и болела, в глазах клубилась тьма, но встать получилось. Ее бокс был самым дальним от входа в отделение, Мила обнаружила это еще днем, осторожно выглянув наружу. Она и сама не знала, как услышала шаги. Это не кто-то из персонала, а больные тут не ходят, они лежат – каждый в своем боксе. В последние два дня Мила прислушивалась к звукам вокруг, потому что больше тут заняться было нечем. Она уже различала шаги хирурга Круглова, медсестер и Ивановны – санитарки. А эти шаги легкие, практически неслышные, и Мила вдруг принимает странное решение. Она переходит через узкий коридорчик и оказывается в боксе напротив своего. На кровати лежит парень с перемотанной головой – его привезли утром, и с тех пор он не издал ни звука, даже не стонал. Мила скользнула под кровать, натянула пониже одеяло и прижалась к стене. Она давно привыкла доверять своим инстинктам. Еще в детстве, когда пьяная компания, постоянно обитавшая в их доме, надиралась до синих слоников, Мила, в отличие от своих братьев и сестер, старалась держаться подальше от этих развлечений. Она рано научилась прятаться, потому что обычно в разгар веселья в дом врывались полиция и возмущенные соседи и всех, кого обнаруживали в доме, грузили в машины. Взрослые отправлялись в отделение, а дети – на передержку в приемник-распределитель, а там было ужасно. Так что Мила пряталась, а когда всех увозили, выползала из своего укрытия. Никто не пересчитывал многочисленную ребятню, так что отсутствие Милы ни разу не обнаружили. В таких случаях Мила оставалась дома одна и могла поесть, поискать каких-то денег – пьяные «гости» частенько оставляли свои вонючие куртки где попало, а полиция не ждала, когда они оденутся. Мила без зазрения совести потрошила карманы, добытые деньги и ценности считала контрибуцией и прятала столь же умело, как пряталась сама. И пока родителей держали в полиции, она ходила обедать и ужинать к соседям, которые жалели ее и старались накормить посытнее. Сердобольные соседки купали ее, находили чистую одежду. Вежливая приветливая Мила нравилась людям. Накопленных после экспроприаций денег потом хватило, чтобы уехать и больше никогда не возвращаться в тот жуткий дом, где ее братья и сестры из несчастных, никому не нужных детей превращались в агрессивных тупых тварей, способных на любое преступление и начисто лишенных каких-либо человеческих качеств.