Две маленькие ручки обхватили шею пса, и лицо малыша оказалось совсем рядом. Пахнет он карамельками, шоколадом и молоком, а еще немного – дымом, потому что пришел с прогулки. Бруно лизнул щеку человека, и тот рассмеялся. – Давай мультики? Сопя, малыш поднялся, влез на стул, дотянулся до планшета. Устроившись рядом с собакой, Женька включил планшет и запустил мультфильмы. Он отлично знает, как это делается, самое главное – достать планшет, и будь мама дома, она ни за что бы не позволила ему лезть на стол, но мамы нет, и бабы Лизы тоже. А мультики-то смотреть надо. А потому Женька со спокойной совестью достал планшет и запустил видео. Ведь Бруно тоже любит мультики, только по Декстеру нипочем не скажешь, что он любит, кроме еды и сна, хотя Женька подозревает, что коту тоже нравятся мультики, просто он этого не показывает – гордый. Женьке совсем не страшно быть дома одному, баба Лиза сказала: посиди чуток, там пенсию принесли, ну, а он что – сидит, уже большой, а чудовищ не бывает, мама говорила. А даже если бы и были где-то, вот даже в шкафу, так ведь теперь с ним Бруно – самый лучший в мире друг. Хотя, если дело дойдет до драки с чудовищами, кота тоже в угол не задвинешь. Женька твердо знает, чего ему нельзя делать: зажигать спички, открывать окна и балкон, трогать краны, рисовать на обоях, есть пластилин, подходить к газовой плите. И нельзя открывать двери – никому, никогда. Потому что у мамы и бабы Лизы есть ключи. В дверь позвонили, значит, кто-то пришел. Женька уже позабыл, что нельзя открывать дверь, и побежал в прихожую, но Бруно вскочил и, обгоняя малыша, бросился к двери с утробным рыком. Женька испуганно сжался в комочек: он никогда не слышал, чтобы пес так рычал, и надо тому, кто пришел, сказать, что Бруно отчего-то сердится, но пес оттеснил его от двери. – Тише, Бруно, тише! Но за дверью тишина, никто больше не звонит. Бруно понял – Враг нашел их. Он ушел, но это пока, а значит – вернется. И защитить Стаю, кроме него, некому, потому что никто больше не знает Врага, его видели только они с Декстером. Бруно знает, что нужно ждать, когда Враг появится снова. Он готов ждать. * * * Мила плавала в красноватом море, где было тепло и уютно. Она не понимала, как здесь оказалась, и понятия не имела, что надо выбираться – словно она всегда была здесь и никакого другого места не знала. Ее мысли пребывали в покое, она просто дрейфовала по бескрайнему теплому морю. Изредка до нее доносились звуки, но она не понимала их природу, не слышала их осознанно. Они просто были, и все, и Мила принимала их, как все в своей реальности, другой-то нет. Ее не тревожили сны, воспоминания, боль – она словно вернулась домой после долгого отсутствия, и это ее устраивало. Иногда ей начинало казаться, что она видит свет – где-то на поверхности, и думала о том, что стоит поближе его рассмотреть, но это требовало усилий, и она отступала. Свет был ей не нужен. Она не ощущала времени, не знала, день сейчас или ночь, да и забыла о том, что есть день и ночь, как и мир вокруг. Лишь иногда ее беспокоило… нет, не воспоминание, а тень эмоции, и хотя она не понимала ее сути, всякий раз это беспокойство нарушало ее уютное существование. И она долго силилась понять, что же это. Откуда-то издали она слышала какие-то звуки – не те, обычные, они приходили извне, – а нечто в собственном сознании. А потом пришло имя – Бруно. И теплое красноватое море стало вдруг совсем прозрачным, и свет очень близко. Ей надо вспомнить, кто это – Бруно. Потому что это важно. Тревога всколыхнула мир вокруг, и Мила изо всех сил плывет на свет. Но он все отдаляется. * * * Георгий рассматривал сидящих в кабинете полицейских. Одно дело – наблюдать их на месте преступления, где они деловитые и отстраненные, и совсем другое – вот так сидеть с ними, пить чай, слушать, о чем они говорят. Его жизнь за эти несколько дней изменилась полностью. Из отшельника, живущего в Интернете, он превратился в часть какого-то своеобразного сообщества, и люди не отвергали его, не смотрели косо, а, напротив, налили чаю, подали тарелку с хорошо прожаренной отбивной и горкой салата из свежих овощей, а потом продолжили разговор. – И что теперь будет? – Да что будет… – Бережной пожал плечами. – Если пустить все общим порядком, то светит твоей мачехе срок за ее художества, даже если условно. Мало того что возвела клевету на офицера, сообщила заведомо ложные сведения – зачем-то ей это понадобилось, понимаешь? Так что посидит теперь в КПЗ, подумает. А завтра побеседуем. – Это… это так глупо и неприлично. – Люба ощущает ужасную неловкость, особенно перед красавцем-полицейским. – Денис Петрович, мне так стыдно, вы уж простите… – Просто Денис и на «ты». – Реутов улыбнулся Любе. – Значит, сотворила это непотребство она, а стыдно тебе? Перестань, глупости. Хотя папаша твой, конечно, очень меня удивил. Вроде бы на вид неглупый мужик, а надо же, угораздило его жениться на такой пустой никчемной бабе… – Это пошлая и многократно описанная в анекдотах история: секретарша и начальник. – Люба вздохнула, ощущая жгучий стыд и за отца, и за то, как повела себя его жена. – Она несколько лет была его помощницей: назначала встречи, составляла расписание, напоминала о разных важных вещах. А потом вдруг, десять лет назад, на2́ тебе: дочки, я женюсь. Бабуля тогда еще жива была, мы тоже в родительском доме жили, и он привел эту даму прямо туда. Ну, я была студенткой, так что домой являлась наездами, а Надя жила там постоянно. Вот с Надей они и схлестнулись буквально сразу. – Могу себе представить. – Реутов вспомнил злые глазки Татьяны Рудницкой. – Вот ведь и вправду – угораздило папашу. – Он всегда был очень занят, бизнес отнимал много времени, знакомиться ему больше негде. А эта барышня всегда рядом, из года в год. Ну, вот и… сладилось у них дело. – Любе неудобно так говорить об отце, а уж представить себе, что он с какой-то женщиной… Она содрогнулась. – Извините, мне все это сложно дается. В общем, когда я приезжала домой, обстановка напоминала зону боевых действий. Отец метался среди всего этого, пытаясь погасить пожар, но дело в том, что Татьяна была из того же теста, что и Надя: самозабвенная эгоистичная скандалистка. Никто не уступал просто из принципа, при этом мне тоже доставалось от обеих, потому что я упорно не желала в этих забавах участвовать. Полицейские переглянулись. Действительно, представить Любу участницей пошлой бабской склоки было невозможно. И как она ощущала себя, изредка приезжая в родительский дом и всякий раз окунаясь в непрекращающуюся войну между мачехой и сестрой, они лишь догадывались. – Бабушка умерла… Иногда я думаю: если бы не скандалы, она бы прожила дольше. – Люба покачала головой, вспоминая. – Или если бы папа это как-то пресекал, что ли. Но Татьяна все больше перетягивала его на свою сторону, и он… ну, он и раньше был с нами довольно сдержанным, а в какой-то момент закрыл наши карточки – мол, пора зарабатывать самостоятельно – и выселил из дома. Вот я приезжаю в субботу домой, а Татьяна бросает мне под ноги сумку и говорит: забирай свое барахло и проваливай. Даже к бабушке не впустила, и я больше двух месяцев ее не видела, ну а папа трубку не брал. – И как же… – Бережной не знал этих подробностей, но вдруг ощутил вину. – Куда же ты?… – Я просто перестала приезжать. Курс уже последний, квартира оплачена на полгода вперед, я собиралась замуж. Не пропала, в общем. А Надя устроилась у какого-то своего знакомого. На моей свадьбе отца не было, а бабуля приехала в ЗАГС и очень плакала, глядя на меня, – она скучала, радовалась и, я думаю, уже знала, что осталось ей недолго. Я ей потом звонила – первой сообщила, что забеременела. Она уже тогда болела, но Татьяна никого из нас на порог не пускала, хотя бабушка просила и отца умоляла, но он сделал вид, что ничего не происходит. У него есть такая манера: если ему что-то не нравится или он не хочет озвучивать неприятное решение, надо просто сделать вид, что он не слышит и вообще не понимает, о чем речь. А все неприятные решения осуществит кто-то другой, в его случае – Татьяна, с радостью причинявшая бабуле и нам с Надей кучу неприятностей. А потом звонок отца, первый за полгода: умерла бабушка, похороны завтра в двенадцать. Я приехала, конечно… Женьке было четыре месяца, и я оставила его на мужа. А Татьяна устроила на похоронах отвратительную сцену, пытаясь не впустить меня. Отец снова делал вид, что ничего не происходит. Их с Татьяной сыну было уже года три, и отец полностью был под влиянием жены и этого позднего отцовства. В общем, некрасивая и не очень веселая история. Любе больно вспоминать – и совсем маленькое, словно детское, иссохшее тело в гробу, и знакомое лицо, обрамленное платком. Особенно раздражал этот платок – бабушка при жизни носила шляпки и никаких платков не признавала. И Надя, непривычно трезвая, сжимает ее руку – тоже забытое ощущение, но тогда, в последний раз стоя около бабушки, они ощущали свою забытую общность, словно они снова маленькие и теперь должны друг о друге заботиться. Визгливый голос мачехи, выкрикивающей оскорбления, дрогнувшая рука Нади – и Люба, сдержавшая ее тогда, сумевшая остановить разгорающийся скандал, потому что это были похороны бабушки, а она ненавидела скандалы. Осознание того, что Нади больше нет, вдруг наполнило Любу – и она ужаснулась. Все эти дни она даже не думала о произошедшем, словно не осознавала непоправимость смерти сестры, как и вообще всякой смерти, но сейчас наконец пришло понимание. Она осталась одна. Как бы ни складывались их с сестрой отношения, это, по большому счету, не важно, потому что они были. И сестра была. А между ними – мама, и опять же не важно, что она оказалась жутким монстром из страшной сказки. Люба помнила ее веселой и ласковой. У них были кукольные чаепития, прогулки в парк, и папа тогда тоже был веселым и очень любил своих дочек. Но когда не стало мамы, то папы словно тоже, они с Надей остались друг у друга в опустевшем доме, где сновала бабушка, безуспешно пытаясь вернуть прежний свет. Но отец отстранился от всего, и они с Надей научились жить в этом доме, враз ставшем просто кирпичной коробкой. Пока жизнь не развела их по разные стороны. Но даже вот так они были друг у друга. Люба вспомнила портрет, который забрала из Надиной мастерской, – сестра думала о ней, раз уж написала его. А теперь ее нет. – Люба… – Ничего, дядя Андрей, я в порядке. – Кулачок Любы сжат так, что костяшки побелели. – Ничего. Я должна вам объяснить. Папа вовсе не плохой и не какой-то там дурак, просто иногда он не хочет разобраться в ситуации, он… ну, принимает ту версию, которая ему удобнее. Вот надоели ему тогда эти скандалы, а Татьяна говорит: дочери взрослые, с какой радости ты их содержишь, пусть идут на вольные хлеба и живут своей жизнью. Папа не возразил, ему хотелось покоя, даже такой ценой, и она устроила, как захотела: просто выбросила нас из дома, и все. Ну, дом-то был хороший… – Был? – Бережной силился вспомнить адрес сестры, но на ум ничего не приходило. – А что с ним? – О, это забавная история. – Люба отпила остывший чай, собираясь с мыслями. – Когда умерла бабушка, то оказалось, что она составила завещание. Дело в том, что папа оформил этот дом на нее, так ему было нужно. Ну, в случае неприятностей в бизнесе… В общем, по документам владелицей дома была бабушка. И она сделала смешную вещь – составила завещание на нас с Надей. – В смысле? – Ну, вот такой смысл: дом отходил нам с Надей, в равных частях. Отец в завещании упомянут не был. – Люба усмехнулась: – Думаю, это месть Татьяне, бабушка ведь не была волшебной феей, у нее имелся характер, просто, чтоб об этот характер споткнуться, нужно было сильно ее достать, и Татьяне это удалось. Она же наш дом превратила в памятник безвкусице, его оставалось после этого только сжечь. Но мы его просто продали – после года судов. – Судов?! – Ну да. – Люба вздохнула, ей неловко рассказывать эту историю. – Когда стало известно о завещании, папа подал в суд, чтобы признать его недействительным. Я… Мы с Женькой тогда жили в маленькой гостинке, которую нам на свадьбу подарили родственники. Они скинулись и купили нам крошечную квартирку, в которой было все – кухня, ванная, даже прихожая, просто все очень небольшое. Но мы были так счастливы, потому что это наша квартира, только наша! Миша там все обустроил – он многое умел делать своими руками. Но потом муж погиб, и мы с Женькой остались в той квартире вдвоем. Теперь я сдаю ее, ведь благодаря бабушке у нас есть другое жилье. Но тогда… – И отец с вами судился? – Дядя Андрей, ты не подумай, папа… он не негодяй какой-то, просто с Татьяной ссориться не хотел. А она такая, какая есть. Ну да. Реутов покачал головой. Уж точно – такая, какая есть: хитрая, подлая, готовая на любую низость, жадная и наглая бабенка. Но зачем жить с «такой, какая есть», он не понимал. И не понимал, как можно легко взять и выбросить из жизни собственных дочерей, а потом еще судиться с ними. – И что суды? – Все инстанции подтвердили, что завещание действительное. – Люба вспоминает заседания, где адвокат Артур Олегович, не глядя на них, зачитывал какие-то ходатайства. – Ничего не выгорело, дом мы по итогу продали и купили себе отдельное жилье. Просто Надежда оказалась в большой квартире, а сестре отдала жалкие крохи. Бережной покачал головой. Он понимал, что Люба тогда не спорила, взяла то, что отдала ей сестра, не сказав ни слова, – а та знала, что Люба не станет спорить.