Оба смотрели в пол и на распахивание двери даже не оглянулись. Папа сказал сквозь зубы: – Не могу. Болит. Мама ответила будто с усмешкой – хотя я не видел, она в сторону смотрела: – К врачу сходи. – Не могу, – сказал папа с точно той же интонацией. – Болит. – Лекарства выпей, – предложила мама. Кажется, она в самом деле смеялась. – Выпил, три таб… – начал папа, быстро выгнулся, чуть не сорвавшись в ванну, мотнулся обратно, вскакивая, тут же рухнул на колени, сунулся головой в унитаз и зарычал. Я отшатнулся, не понимая. Мама задрала лицо к потолку и шмыгнула носом. И тут я понял, что папу рвет, а мама плачет. – Мама, – сказал я. – Наиль, – сказала она, не поворачивая головы. – Встали уже. Минутку подожди, ulım[13], ладно? Мы сейчас только умоемся и вам освободим. Ах, я же завтрак еще… Ну сейчас. Минут… – Она зажала нос и рот ладонью и отвернулась. – Ага, – сказал я и захлопнул дверь. Какой еще завтрак, она же вчера наготовила на месяц вперед, там мяса одного на ползарплаты небось – если, конечно, папа не подключится. Папа никогда столько не ел. Папа никогда не жаловался. Ни на что. Его два года назад с работы уволили, со скандалом, – но я об этом совсем случайно узнал и два месяца спустя: нечаянно в его почтовый ящик залез – а там письмо бывшему начальнику открылось. Письмо было копец какое резкое и наотмашь – это мы как раз в ипотеку влезли, – но и толковое. Я на папу тогда обиделся слегка – мог и сказать родному сыну про неприятности, – но зауважал совсем сильно. Работу-то он быстро нашел. Хотя это не физическая, конечно, боль – но я потому и вспомнил, что папа на новой работе, это логистическая такая компания, перевозками и хранением всяких больших грузов и товаров занимается, в аварию попал – ребра поломал и ногу. Месяц лежал, год хромал, украдкой что-то там глотал по ночам, – но я ни разу не слышал, чтобы он жаловался или даже умученное лицо делал. Он хихикал и называл себя победителем «КамАЗов». А уж как больно было – я представляю. Не зря же он с тех пор к валерьянке и пристрастился. Других лекарств и не признавал. А теперь говорит – три таблетки. Вот и тошнит. А от ножа какие раны бывают? Например, если сильно рукояткой в живот попал – от этого боли наутро возникают? Блин, что я опять про сон-то? Говорят же, что сон – небывалое сочетание бывалых впечатлений. Моя усталость – это бывалые впечатления и родительские болезни, ночная ерундистика – это небывалое сочетание, все нормально. Сейчас я зайду и прямо спрошу… Дверь распахнулась – я, оказывается, так и ждал у стеночки напротив, – и в коридор вышли мама и папа: свежие, подтянутые, задорные и с блестящими глазами. Мама воскликнула: – Чего стоим, бездельники? Живо сестру будить! Папа за ее спиной улыбнулся почти по-старому. А Дилька радостно завопила из комнаты: – А я встала давно! – Ой ты умничка моя. Пулей умываться и завтракать, – скомандовала мама. За завтраком тоже было почти по-старому: мама подкладывала всем разные кусочки, Дилька трепалась, болтая ногами, папа молча мёл, а я думал, как можно так одинаково худеть, если один такой прожорливый, а другая, кажется, третий день ничего не ест – только чай пьет. Много пьет, правда. Папа с мамой оба похудели, можно сказать, страшно. Нет, скорее, некрасиво. У папы щеки, например, ввалились так, что оттягивали нижние веки, и глаза сделались как у пса бассет-хаунда. И не блестели совсем – в отличие от маминых. Мама зато стала слишком остроносой и тонкогубой. Зато она хоть как-то с Дилькой беседовала. А папа, говорю, мёл. Молча. И первый раз голос подал, когда Дилька похвалила чудесную погоду. Всем корпусом повернулся к окну, поспешно набычился и промычал сквозь набитый рот. – Что? – спросила мама, не отвлекаясь от намазывания очередного бутерброда для Дильки. Папа все так же, монолитом, повернулся к столу, глотнул так, что горло раздулось, как у кобры, и сказал, подняв и опустив руку: – Неприятно просто. – Что неприятно? – удивилась Дилька, а мама сказала: – Авитаминоз. К врачу, к врачу. – Сама, – ответил папа и откусил полбутерброда. Дилькиного. Дилька обиженно засопела, глаза у нее забегали и остановились у мамы за спиной. – Мам, смотри, какие голуби! – воскликнула Дилька. – Да, очень красивые, – согласилась мама, намазывая маслом последний ломоть. А ведь когда за стол садились, я целый батон почал. – Нет, ты смотри, один вообще белый! – не унималась сестра. Голуби были действительно красивые, один совсем белоснежный, второй коричневый в серую крапинку. Бродили по нашему карнизу, беспокойно косясь в комнату. – Да, я вижу, – сказала мама не оборачиваясь. – Да ты даже не оборачиваешься, – обиженно протянула Дилька. Мама резко выпрямилась, положив руки на стол, – нож брякнул о тарелку, – как-то непонятно приблизила лицо к Диле – не вставая и особо не вытягивая шею – и назидательно сказала: – Я знаю, когда и куда оборачиваться, поняла? Нет никаких голубей. Дилька и я посмотрели ей за спину. На карнизе было пусто. Я почему-то вспомнил дурацкий сон и понял, что пора все-таки спросить. Хотя бы о том, выходил ли папа ночью из квартиры. И тут папа захохотал – давясь и всхрапывая, задрав лицо к потолку и растопырив руки. Он был не распухший, не в плаще, а в костюме и лицо не отворачивал, – но все равно меня как в колодец макнули. Я застыл, боясь что-то сказать или пошевелиться. Больше всего мне хотелось схватить его или маму за плечи и трясти, бешено, со слюной и соплями, крича: «Что это такое? Что с вами? Зачем вы меня пугаете?» – Пап, у тебя дырка под мышкой, – сказала Дилька. – Зашить надо. Смех отрубило как топором. Папа выпрямился и стал внимательно рассматривать Дилю. – Надо, так зашьем, – сказала мама. – Все, закончили завтрак. Быстро в школу. 7 В школе как раз все было нормально. Уроки я сделал, в том числе устные, четвертные контрольные мы на той неделе добили. А подготовкой к ЕГЭ нас пока лишь пугали – всерьез грозили взяться с девятого класса. Так что можно было порадоваться напоследок. Мы все и радовались. Даже я. Напоследок. Два дня до каникул все-таки. Только Леха был не в настроении. Леха – он ведь какой. Он такой веселый троечник, и всем сразу видно, что веселый и что троечник. В смысле, Леха не тупой и не дебил с ухмылкой в пол-лица. Он, мягко говоря, разгильдяй, которому интереснее народ развлекать, а не корпеть там над чем угодно. Иногда это утомляет: когда, например, стоишь с Киром обсуждаешь трэш-свежачок – и тут Леха подваливает и начинает с невероятно серьезной миной задумчиво грассировать: – Кигг. Ты как… фницель. Кигг. Ты как… фницель. Кигг. И так до бесконечности – или пока ему не скажешь: – Лех, достал, иди вон к Ренатику. Леха, тут он молодец, немедленно отправляется к Ренатику и принимается уже ему выносить мозг рассказами про то, что Генатиг, ты как кагтофель. И поди пойми, что это значит, почему как шницель и при чем тут картавость, если Лехе по жизни и шепелявости вполне хватает. Но вообще с ним прикольно. Например, идем вдоль стройки, там бульдозер насыпь утюжит. Леха немедленно выскакивает перед его мордой и принимается изображать отчаянный бег в замедленной съемке, вытянутой ладонью к бульдозеристу – и вопить, как в кино: – Н-не-е-е-ет! Не губи-и-и де-ерево-о-о! Дерева там, конечно, сроду не было, а бульдозерист оказался спокойным или далеко от кабины отбегать поленился – но чесали мы всей толпой старательно. А когда Леха затихает, можно подойти к нему и сказать на ухо «коала».