Как скала тверда любовь, Словно сталь, светла… У меня любовь такая Быть к тебе должна, — я чувствовал, что эти слова у нее идут прямо из сердца. Тверда как скала. Такова ее верность – и моя тоже. Потому что в беде и в радости мы были верны друг другу. Кроме того одного раза. Но что теперь об этом думать… Бедняжка Мод. Умерла молодой. Чахотка. Это семейное. Джимми Кинг называет чахотку романтической болезнью, но выглядит она ближе к концу не очень романтично. Ужас и боль. Даже прикосновения невыносимы. Но бедняжка Мод получила ужасный удар. Ее жестоко бросили – меньше чем за месяц до свадьбы. Сейчас, кажется, чахотка ушла в прошлое. Брокки иногда к этому близок. Я узнаю по взгляду. Джулия. Почему в нашей семье столько мужчин творят глупости из-за женщин?.. Я точно вел себя как дурак с Элси Хэар. Но когда она меня бросила ради Элмера Вансикля, я это пережил. Никакая девушка меня не сломает. Счастья им двоим не было. Вансикль не мог удержаться ни на одной работе. Пил. Я встретил Элси несколько лет назад на Всеканадской выставке в Торонто. Не узнал бы, если б она сама не назвалась. Растолстела и потеряла передний зуб, и залепила дыру пластырем. Смешно и жалко. Она говорила вроде как подыгрывая. Не то чтобы с заискиванием, но уважительно. Уважительно ко мне! А ведь когда-то я был ее рабом, и она не может этого не помнить. Счастливо отделался. Она говорила ужасно неграмотно. Она бы меня позорила, в отличие от Вины. Вина шла вверх, и я тоже, и часть пути мы карабкались вместе. Броненосец-консорт, как у Бернарда Шоу в той пьесе. Что же случилось? Та ужасная ссора, наверно. После нее так и не стало как прежде. Но она хранила верность. Мы оба хранили верность. Я знаю, ее беспокоит, что я общаюсь с женщинами и среди них попадаются очаровательные, но у них нет того, что есть у нее. Унаследовано от предков-лоялистов? Возможно. Кажется, теперь люди, мнящие себя передовыми, не верят в наследственность. Но я происхожу из семьи портных и точно знаю, что первосортное сукно из шерсти второго сорта не сделать… Что будет с Брокки? У него хорошие задатки с обеих сторон, хоть он и высмеивает воззрения своей матери, и мои тоже. Но он не слишком плотно соткан. Жидковато, как говаривал дядя Дэвид, щупая ткань. Он-то знал, хоть и женился в конце концов на Ангеле. Мэри Эванс по прозвищу Ангел. Не потому, что в ней было что-то ангельское – так называлась таверна, где она была хозяйкой. Хороший паб. Прямо у церкви Девы Марии, где же еще быть таверне «Ангел». Ангел Благовещения. Таверну назвали так в те дни, когда церкви и пабы стояли не слишком далеко друг от друга – гораздо ближе, чем следовало бы, по мнению методистов. В «Ангеле» всегда было весело. Надеюсь, старина Дэвид весело прожил остаток жизни, хоть и вел себя как свинья по отношению к патеру. Старина Дэвид любил свободу и веселую жизнь больше респектабельности… Я уже дошел до конца главы, но, кажется, не воспринял ни слова. Но конечно, я эту книгу уже много раз читал. Вудхаус никогда не подведет. Почти как музыка. Смысл есть, но он не бывает четко очерчен – так, чтобы в него можно было ткнуть пальцем. Только ощущение. Наверно, для этого я его и читаю. У него Страна потерянной отрады оживает, по крайней мере частично… Вина пошла в постель, но еще не спит, я знаю. Мин понесла ей наверх это чертово горячее молоко. Я все время твержу Вине, что от молока бывает запор, а от запора – бог знает какие болезни. Но ее ничем не проймешь. Самоинтоксикация. – Брокки, не знаю, как ты, а я пошел спать. И я знаю, что ты собираешься делать, сын. Поставишь пластинку – Чайковского, на минимальную громкость – и будешь растравлять свое страдание по Джулии. Счастье страдания. Не думай, что тебе удастся его избежать. Я-то знаю. Ты просто подпитываешь его другой музыкой. (6) БРОКУЭЛЛ (Когда отец выходит из библиотеки, Брокуэлл выжидает, пока тот поднимется по лестнице и зайдет в спальню к Мальвине – поболтать с ней пару минут и выключить ей свет. Брокуэлл в самом деле ставит пластинку на ортофон, прикрутив громкость. Но не Чайковского; пластинку он взял из портфеля, с которым ходит в университет. Она называется «Июнь в январе»; голос певца и мелодия – слегка жалобные, почти скулящие, по моде того времени. В январе настал июнь — Потому что я влюблен.) «Просто удивительно, до чего сильно действуют пошлые мотивчики». Ноэль Кауард. Мистер Гилмартин, атрибутируйте цитату. «Личные жизни»[44]. Он удивительно прав. Эта песня пробирает меня так, как не пробирает более изысканная музыка. Потому что мои чувства пошлы? Нет; потому что это – голос моего поколения, а популярная романтика всегда сваливается в пошлость, и мне не судьба избежать того же самого. Во всяком случае, полностью избежать. Иначе быть мне занудным моралистом. Я-то лучше знаю или думаю, что знаю. Когда мне хочется романтичной музыки, я ставлю кого-нибудь из тяжеловесов, и мои предки думают: Ему всегда претит все то, Что так любезно мне. О как, должно быть, утончен Наивный сей юнец![45] Гилберт и Салливен. И весьма мудро замечено. В них гораздо больше мудрости, чем обычно думают. Как там?.. И боль, что почти наслажденьем томит, Сменит радость, что с болью граничит…[46] Никто не включит эти строки в «Большую хрестоматию викторианской поэзии» под редакцией сэра Артура Куиллер-Кауча. Однако старина Ку нашел место для многих строк, которые и вполовину не так хороши. Очень раздражает, когда Фрости все время зовет его «Ку», словно они близкие друзья. Доктор Джеймс Плиний Уитни Фрост, выдающийся поэт и лектор, преподаватель английского языка и литературы в Университете Уэверли. Олицетворение поэзии и хорошего вкуса, который мы хотели бы привить молодежи. Никогда не пытайтесь цитировать Ноэля Кауарда в разговоре с Фрости. Он неплохой мужик, если б только не был таким чертовски безупречным. Мне подавай старину Джимми Кинга, который всегда будет второй скрипкой при Фрости, потому что Употребляет. Я видел, как он Употребляет – прямо в этой комнате. У папы отличный шотландский виски… «Я трезвенник, но очень толерантен», – говорит Джимми, залив глаза – с таким видом, будто мы этой шутки никогда не слышали. А я – гордость и радость как Фрости, так и Джимми, потому что умею писать рефераты, какие им нравятся: безупречные для Фрости и весьма упречные, но с юмором, для Джимми. Я прекрасно знаю, как быть гордостью и радостью своих преподавателей, и выжимаю из этого все возможное. Вот только для папы и матери я не гордость и не радость. Чтобы стать отличником в их глазах, недостаточно быть отличником в изучении английского языка и литературы. Нужно отказаться от Джулии… Почему мать ее так ненавидит? Именно ненавидит, хотя когда я набираюсь духу пригласить Джулию к нам, мать – сама любезность и олицетворение светских манер. Начинает разговаривать со всей четкостью и правильностью, прямо из девятнадцатого века. Этот осел Бидуэлл вечно твердит, что она очень «светская дама», – он думает, это прекрасный комплимент для женщин постарше. Бидуэлл, мой главный соперник в учебе. Но ему никогда меня не обойти. Слабо́; пускай он все знает и все читал, даже Вирджинию Вулф читал и делает о ней доклады в клубе английской литературы, но он никогда в жизни не испытывал настоящего чувства. А если и испытывал, очень старается не допускать его в свои работы. В тот раз он жутко разозлил Фрости, намекнув, что в дружбе Теннисона с Хэлламом было что-то подозрительное. Тут такое началось! «Я не совсем уверен, что полностью понял ваши инсинуации, мистер Бидуэлл, но если мои смутные догадки правильны, я должен попросить вас больше не высказывать подобных предположений у меня на занятиях». Я лучше всех остальных знал, что имеет в виду Бидуэлл, потому что однажды теплой весенней ночью он предложил это мне. Надеюсь, мне удалось тактично сформулировать свой отказ. Не хотел задеть его чувства, но… нет уж, спасибо. Бидуэлл все знает про Оскара Уайльда, с которым в нынешнее лето Господне в Уэверли нужно обходиться оч-чень осторожно. Бидуэлл прочитал материалы суда над Уайльдом в книге из серии «Примечательные судебные процессы Британии», умудрился ее раздобыть в спецхране библиотеки. Но он не знал, что человек, совративший Уайльда на кривые дорожки, был канадцем. Да, Роберт Росс, представитель одного из наших Первых семейств. Странный штрих к весьма жалкой роли Канады на поприще мировой литературы. Но Канада вообще странная. Уайльд, преданный мальчишками-рассыльными и безработными лакеями. Почему он их сразу не раскусил? Всегда непрочно, ненадежно зданье, Основанное на любви толпы[47]. Мистер Гилмартин, атрибутируйте цитату. Да, сэр. «Генрих IV», часть вторая. Как вы думаете, значит ли это, что Шекспир был снобом? А, мистер Г.? Не обязательно, профессор Дж. П. У. Ф. Возможно, это просто значит – он знал, что к чему, почем на рынке деньги и всякое такое. И вообще, снобы не всегда ошибаются. В.: А вы сноб, мистер Г.? О.: Время от времени, сэр, по мере необходимости и смотря по ситуации. Так же, как вы и все прочие люди… Любого возьми, он считает себя выше хоть кого-нибудь, верно, сэр? Мы с вами, например, снобы от литературоведения. Не то чтобы я ставил себя на равную ногу с вами, сэр, но я уже начинаю судить о людях по тому, насколько хорошо они знают английскую литературу. Но это вопрос непростой… Вот моя мать, например, считает, что Томас Гарди – первосортный автор, non penis canina[48], но я заметил, что порой она обращается к «Отверженным», а сегодня я застал ее за чтением «Сент-Эльмо», который наверняка получил какую-нибудь премию как Самый Худший Роман. Какой из этого сделать вывод? О вкусах не спорят. Тетя Мин к этой фразе неизменно прибавляет: «…сказала бабка, поцеловав корову». А мой отец вечно перечитывает Вудхауса и вдруг повергает меня в столбняк цитатой из Оссиана, которого, как выясняется, впитал вместе с материнским молоком. Я не читал Оссиана, но надо как-нибудь в него заглянуть… А что впитал с материнским молоком я? «Шведскую семью Робинзон», неплохо, а еще – «Детей воды»; проф. Дж. П. У. Ф. высочайше одобряет ее как подлинный образец английской литературы, но она к тому же одна из ужаснейших, нравоучительнейших детских книг – даже среди тех, что написаны пасторами низкой церкви[49]. Но еще – «Приключения Сэмми и Сюзи Хвостикс» и «День рождения крольчонка Пушистика», а это вообще никакая не литература… В.: Случалось ли вообще хоть кому-нибудь (за возможным исключением вас, сэр, проф. Дж. П. У. Ф.) вырасти на строгой диете из Лучших Образцов Человеческой Мысли? Нам всем нужна определенная доза мусора, чтобы оставаться людьми (опять же, за возможным исключением вас, сэр, проф. Дж. П. У. Ф.). Вроде «Июня в январе», так что давайте поставим ее еще раз. Удивит ли вас, профессор, если вы узнаете, что я вырос на газетных комиксах – да, всеми презираемых смешных картинках – и до сих пор глотаю их по нескольку штук в день? Я почерпнул из «Матта и Джеффа» множество ценнейших фраз. «Такое невежество действует освежающе», – говорит Матт, когда Джефф пытается написать слово «банан». А Джефф, добившись расположения прекрасной и грозной мисс Клатц, восклицает: «Матта кондрашка хватит от ревности». Мэгги, охаживая Джиггса скалкой, кричит: «Насекомое! Приземленный обыватель!» Я не могу без этих комиксов, как наркоман – без своей понюшки. Они не дают мне потонуть под грузом блистательности, устремлений, озарений, неземной красоты – то есть всего, что представляет собой английская литература. Разум не выносит величия в слишком большой дозе. Во всяком случае, мой разум. Очевидно, что вы, проф, этим не страдаете… В.: Скажите мне, проф, ради всего святого, как это получилось, что вас наградили таким имечком – Джеймс Плиний Уитни?[50] Нет, я ничего не имею против старины Дж. П. У. Никоим образом. Его нельзя назвать лодырем. А его лучшее достижение – то, что он привел Ниагарский водопад в каждый дом, как «Любовь цветет». Мощь водопада льется, мигая и дрожа, в стеклянный пузырек с крохотным острым хвостиком. Да, наша система гидроэлектростанций, которая превыше всяческой похвалы, вышла из чресел – извините за кажущуюся неделикатность выражений – Джеймса Плиния Уитни! В.: Так дело в этом? Неужели, когда вы все еще дремали в материнской утробе, вашим родителям было видение, что вы принесете канадской молодежи иной свет – свет Английской Литературы? Свет, невиданный на суше и воде[51], пока деятели вроде вас не начали перекачивать его в тысячи сияющих, вибрирующих ламп вроде меня, не говоря уже о много большем числе тусклых лампочек, годных только для чуланов и студенческих меблирашек? И у каждого из нас – крохотный острый хвостик на конце, чтобы прокалывать пузыри самомнения людей, не верящих в наш авторитет; вы в этом деле виртуоз, а, проф? О да, теперь я понимаю. Ваше имя, Джеймс Плиний Уитни Фрост, – один из великолепных каламбуров, которые так любит жизнь, но оценить их способны лишь немногие. Такие, как я… Однако «Июнь в январе» больше не подпитывает мою меланхолию. Что теперь поставить? «Любовь в цвету»? В душе весна — И вот она… Нет, потому что Бидуэлл давеча сочинил на нее пародию и исполнил в столовой студенческого совета: А вот сквозняк. Он, словно враг, Чиханье мне несет. Нет, не сквозняк, Вот я простак — Моя любовь цветет! Пародия может уничтожить подобный шлягер, но бессильна против подлинно талантливого произведения… Может, выпить? Нельзя. Старуха Мин замеряет уровень в графине, клянусь. Старая проныра. Если мне хочется поддать, приходится брать ржаное виски в монопольке и пить за компанию с Бидуэллом у него в комнате, в пансионе. Самую маленькую бутылку, «медвежонка». Из стаканов для полоскания рта, разбавляя водой из-под крана. Не для утонченных ценителей, но черт с ним. Как ужасны эти пансионы для студентов! А хозяйки – настоящие акулы! Это нельзя называть пансионом. Это меблированные комнаты. Там ведь не кормят. Студенты, которые не могут жить дома, как я, живут в меблирашках и едят в столовой студенческого союза. Фрикасе из ослиной печенки и оранжевое желе на десерт. Когда папа был молодым печатником, он жил в пансионе – в Торонто и недолго в Нью-Йорке. Три пятьдесят в неделю за комнату, завтрак, обед и ужин. Стирка оплачивается дополнительно. Постельное белье меняют раз в две недели. Он говорит, что кормили не так уж плохо, но однообразно. Где-то там есть пансион, Ой, далёко он. Там дают три раза в день Яйца с ветчиной. Чуть унюхают жильцы Яйца с ветчиной, Так три раза в день они Поднимают вой. Тоже пародия. На церковный гимн. Как эти ханжи-викторианцы обожали пародии на все, перед чем были обязаны благоговеть! Фольклор пансионов. Вот, например: Не будешь мил с хозяйкиной дочуркой — Добавки не увидишь пирога. Папа говорит, что, по его опыту, ни одна хозяйская дочь не была мало-мальски соблазнительной. Ни на пенни. Очень характерно, что после стольких лет жизни в Канаде он все еще говорит «пенни»… Конечно, на самом деле он здесь не жил. В сердце своем. Сердцем он в Уэльсе. Земля потерянной отрады. Может, она у всех есть? У профессора Дж. П. У. Ф. это Гарвард, где он писал диссертацию. У Джимми Кинга – Эдинбург, где он жил словно бы современником Бёрнса и сэра Вальтера Скотта, а Байрон заглядывал к ним на огонек на пути в Ньюстед. А мать – я знаю, где ее Земля потерянной отрады. Время, когда она была «бизнес-барышней», и первые годы брака, до того, как все пошло прахом и между ней и папой образовалась какая-то трещина. У него душа авантюриста, это понятно, но я порой задумываюсь насчет матери. Что-то потерялось или погибло на жизненном пути… Если нельзя выпить, надо еще музыки. Чайковского. Нынешние великие умы определили его во второй разряд. О, эти критики! Как они придирчивы ко всему, что известно кому-либо, кроме них, что не является их монополией в каком-то смысле, что не звезда первой величины. Интересно, догадываются ли они, сколько сил, мужества и попросту таланта нужно, чтобы быть во втором разряде? Что именно Чайковского? Шестую, пожалуй. Старое доброе адажио ламентозо. Ты гляди, какая чушь написана на конверте: «Его музыка, странное сочетание утонченности и банальности, неизменно трогает сердце среднего слушателя, для которого музыка – дело скорее чувства, чем мысли». Господи помилуй! А вот еще: «Пока в мире есть люди сходного темперамента, пока пессимизм и мучительное сомнение владеют сердцами смертных и их вопль эхом отражается в интенсивно субъективном, глубоко человечная музыка этого поэта, рыдающего в песне и так полно воплощающего дух своего времени – его усталость, разочарование, живое сочувствие и убийственные сожаления, – музыка Чайковского будет жить». Хотел бы я знать, какой дебил с отсохшими яйцами это писал. Он сам небось считает, что это очень изящно… Шестая симфония начинается стоном. Очень подходит. Я часто стенаю. Писатели семнадцатого века порой говорят, что «стенают духом», и я именно этим занимаюсь, если стоны вслух принесут только неприятности. Я стонал на «Введении в психологию», когда Мартин предложил, чтобы мы рассказывали ему свои сны. Не для того, чтобы зачитывать их всем! Ни в коем случае. Только для того, чтобы он мог – у себя в кабинете – объяснить процесс сна и механизм его действия, а-ля Фрейд. Конечно, все строго конфиденциально. Но как это может быть конфиденциально, если Мартин будет знать, будет мусолить наши сны и выдумает бог знает что на их основе? Он не психоаналитик. Просто младший преподаватель, ему еще и тридцати нет, и пуглив, как кошка. Вероятно, подавленное сексуальное влечение. Хочет и не смеет. Конечно, хотел бы подобраться поближе к девушкам, и, надо думать, кое-кто из них клюнет. Я ожидал, что во вводном курсе нам будут рассказывать про основы – теорию обучения и прочее, но он преподносит какой-то недоделанный разбор всего и вся. Чтобы он разбирал мои сны? Ни за какие коврижки. Не хочу, чтобы он шарил у меня в мозгах пальцами, желтыми от никотина… О, стенания кончились, начинается аллегро нон троппо. Мой сон. На прошлой неделе. Сверкающий снежной белизной. Сумерки, близится ночь. Я в лесу, через который бежит неширокая тропа. Я стою у безлистого дерева и слышу колокольчики саней. Сани подъезжают, и в них оказываются, кто бы вы думали, мать и Джулия, сидят рядом, очень по-приятельски. Обе одеты в роскошные меха. Кучер на облучке тоже в тяжелой меховой шубе а-ля рюсс; он апатичен. Сани тормозят, и обе женщины тепло улыбаются мне. Я делаю шаг вперед, и тут Джулия распахивает свою элегантную шубу – и под шубой она совершенно голая и прекрасна, как никогда. Мать одобрительно улыбается, вроде бы благословляя нас. Джулия запахивает шубу, щелкает кнут, и сани едут дальше. У меня остается чувство неземного блаженства и удовлетворения… Почему у этого сна определенно русский колорит? И почему он явно относится к девятнадцатому веку, хотя все действующие лица живут сегодня? Должно быть, навеяло ярко выраженным северным духом Канады. У нас жаркое лето и роскошная осень, но именно зима определила характер страны и нашу психологию. Канадское настроение. Канадская любовь – не то чтобы холодная, но ей определенно далеко до итальянских страстей. Может, дело в том, что я прочитал столько русских романов и так узнавал себя в них, как никогда не узнаю́ в романах о юге? Вот такую психологию я хотел бы изучать, но, надо думать, проф Мартин не поймет ни слова из моих речей. А кто поймет? Наверно, Джимми Кинг, старый шотландец-романтик… На той лекции, когда он рассказывал о Байроне, он замолчал на добрых две минуты. Для паузы это очень много, но он стоял, глядя в окно на заснеженный кампус и теребя пластмассовую шишечку на конце шнура, которым открывают и закрывают жалюзи. Потом повернулся к нам и сказал убийственно грустно: «Думаю, никто из вас, болваны, не понял ни единого слова». Все вздрогнули и очнулись. Вот это настоящее образование! Он пробудил в нас понимание, что мы не соответствуем. Но… Байрон и, возможно, Пушкин, процеженные через твид шотландской души и жизненного опыта профессора Джеймса Александра Кинга, урожденного эдинбуржца, ожили для меня. Мне кажется, я точно понял, о чем он говорил, хоть я и болван, я первый готов это признать… Рассказал бы я свой сон профу Джимми? Незачем. Он сам побывал в той стране, и у него хватает ума не объяснять необъяснимое. Романтику нельзя уложить на стол и разделать, как труп, чтобы увидеть, отчего она когда-то была живой… Вот началась вторая часть. Аллегро кон грациа. Один из его нескольких изумительных вальсов, повествующий об изящной меланхолии, утонченности чувств, любви и всего прочего языком танца. Так умеет балет – если он выходит за пределы только техники, скакания на цыпочках. Балерины всегда с виду ужасно неприступны, но бесконечно желанны. Это потому, что они – абстракции, конечно. Абстракции образа любимой в глазах любящего… Проф. Дж. П. У. Ф. говорит: «Все великое искусство абстрагировано от жизни, очищено от наносного». Да, оно свободно от «дадут-ли-тебе-предки-сегодня-машину», «нет-мне-надо-сидеть-дома-и-зубрить-и-вообще-у-меня-эти-дни» и «боже-как-ты-ужасно-танцуешь-у-тебя-обе-ноги-левые». Этот вальс – абстракция благородных устремлений и нежных чувств. Нежных, но не слабых. О благородстве редко вспоминают в наши дни, особенно в студенческой жизни, но разве можно жить достойно, не помня о нем? Без него путь любви ведет только вниз, к чему-то такому, что может стать ужасно пошлым и грязным… Я схожу с ума от желания. Но мне нужен не только перепихон… Боже, ну и словечко! Он не значит ничего, если не сопутствует встрече на уровне чувств. Но если она не хочет, почему все время дразнит меня, как собаку клочком мяса? Она позволяет мне самые интимные ласки, допускает в любой укромный уголок своего тела, разрешает все, кроме самого главного, потому что это будет означать, что я ее завоевал, а для нее невыносимо быть завоеванной. Она ведет опасную игру. В ту ночь я ее едва не задушил… Конечно, я не маньяк и не стал доводить дело до конца. Ее взгляд перед тем, как я ее отпустил. Страх. Я бы не перенес мысль, что она меня боится. Но мы были на грани. Может, следовало взять ее силой? Это был бы конец всему. Я никогда еще так не сходил с ума. Но я могу вынести удивительно много полуночных мучений и все же назавтра явиться на занятия ровно к девяти утра. Надо думать, это значит, что из меня не выйдет байронического героя. Маловато пару в котле?.. У них в семье наследственное безумие. На него все намекают и никто не говорит прямо. Старик-дед. Когда-то известный профессор. Ныне узник в собственном доме. Умоляет, чтобы его не оставляли одного – боится, что набросится на горничную. В его-то годы! Мы тогда устроили вечеринку у него дома, когда Джулия должна была сидеть со стариком. Наверно, мы так шумели, что он услышал даже при своей полнейшей глухоте. Может, даже не услышал, а почувствовал. Он вдруг возник в арочном проеме, ведущем в гостиную, – как безумный Лир, всклокоченные, спутанные белые волосы и борода, халат распахнут, так что мы увидели его древнее тело, да-да, и его иссохшие интимные части тоже, как сыновья Ноя, узревшие отца голым. Он смотрел на нас слепыми глазами – его катаракты словно испускали голубой свет. «Эти молодые люди что, поселились у нас на постоянное жительство?» – спросил он с удивительной непререкаемостью для такого призрака. Мы разбежались. Как призраки от колдуна[52], сказал потом Бидуэлл. У него вечно подходящая цитата наготове. Есть еще другие. Дедушка просто самый заметный. Но этот намек на безумие – как горькие травы в джине. Тонкий, опасный и неотразимый привкус. Может, мне и не хватает пару, но я опасен своим романтичным воображением. А откуда оно взялось?.. Очень надоедает так часто менять пластинки. Но это можно делать, не выпадая из настроя. Вот уже дошло до аллегро мольто виваче. Кажется, в этой музыке слышится безумие? Беготня, беспорядок, недостойная суета, и потом все разрешается уверенной темой, пророчащей гибель? Шествие? Не очевидное, как в «Фантастической симфонии», но определенно эти трубы подталкивают слушателя к… к чему? Конечно, не к виселице, но к тому, чтобы быть отвергнутым. Отвергнут самым дорогим, что есть у тебя в жизни. Потрясающе. До сих пор музыка тянула вниз. Все темы, казалось, увлекали в пропасть. Но теперь все хроматики ведут вверх, яростно и пугающе. Ну конечно. Это же пресловутый маниакально-депрессивный темперамент, про который все время болтает Мартин, так плоско его объясняя, будто любой человек, устроенный чуть сложней репы, не испытывает подобного хоть иногда. Вниз, вниз, вниз – и вдруг вверх, так что у души начинается морская болезнь. Сейчас будет последняя часть, адажио ламентозо… Вот она. Вынесу ли я? Конечно вынесешь, идиот. Ты сам напросился. Будь эти пластинки для тебя и впрямь невыносимы, ты бы их давно разбил. Но вместо этого ты подрядил мертвого композитора бередить твои раны и наслаждаешься каждой минутой. И боль, что почти наслажденьем томит, / Сменит радость, что с болью граничит, как обещает старый желчный циник. Был ли он циником? Подозреваю, что цинизм служил костылем раненому романтику. Но эта музыка… самоуничижение перед Возлюбленной. Найдется ли в романтизме более мерзкое, недостойное состояние человека? Мужское начало парализовано. Заковано в цепи. О чем же говорит Чайковский? Капитуляция и отречение от самого дорогого, этот опиум романтической души. Но не совсем. Я слышу протест против отречения. Затем – поражение и финальная покорность судьбе. Amor Fati. Боксер швыряет полотенце на ринг, обозначая конец поединка… Но что потом? Для подлинного романтика – кинжал или чаша с ядом. Но хоть я и опьянен романтизмом, хоть он и переворошил мою душу, к такому я еще не готов. Как это будет выглядеть? Как слабоумная, безумная выходка, и даже те, кто частично поймут меня, решат, что я сблефовал и проиграл. Скажут, что Джулия того не стоит. Так ли? Стоит ли она того, чтобы отдать жизнь?.. Может, я сошел с ума, принимая канадскую студентку за сфинкса? Сфинкс, достойный противник, с лапами льва и безумно нежной улыбкой на устах, задающих великий вопрос. Но какой именно вопрос? Как раз это меня и пугает. На устах Джулии—Сфинкса никакого вопроса нет. Какой бы вопрос ни возник, он – мой собственный; я задаю его сам, притворяясь, что его задает она. А если я убью себя – будет ли это из-за нее, или чтобы ответить на вопрос, который я сам себе задал? В конце концов, хоть я и люблю ее, насколько вообще способен любить, все сводится ко мне самому. Именно потому вся эта гамлетовская чепуха насчет самоубийства – лишь потакание себе, я просто играю в опасную игру на собственных чувствах. Как все романтики, надо полагать, я стою один и вижу Джулию в свете, который испускаю сам. Люди умирали, и черви их поедали, но случалось все это не от любви…[53] Опять цитата! Я подпитываю цитатами свой внутренний огонь. Ничья другая жизнь не стоит моей, и дело с концом. Мне слишком хочется узнать, что будет дальше, и потому я не стану опускать занавес в произвольно взятом месте. Лучше страдать и жить, в полной мере вкушая горечь страдания, чем отбросить коньки – ради чего? Джулия походит неделю грустная, а в ее дальнейшей жизни я буду лишь прискорбным эпизодом и, если она на это так смотрит, очередным скальпом на луке седла или еще одной черточкой на прикладе ружья. А мать и папа будут убиваться. Я знаю. Бо́льшая часть крови всегда попадает на случайных прохожих. Глубоко-глубоко у меня в душе что-то говорит: «Нет». Я хочу увидеть, что будет дальше. Любой ценой. Душа, на сцену вдумчиво гляди, Дождись финала, а потом суди; Здесь каждый день стал сценой; наконец,