Неужели кино может то, что до сих пор не удавалось другим видам искусства? Ни за что. Исключено. Но этот фильм попытается, а мне придется смотреть и чувствовать в меру своих возможностей, ибо в моем бестелесном состоянии чувства – последнее, чем я цепляюсь за ушедшую жизнь. Я чувствую так, словно у меня до сих пор есть тело, разум и все прочее, что заставляет живущего трепетать от радости или корчиться от боли. Но в комнате, которую мне сейчас показывают, никто не трепещет и не корчится. Вероятно, можно сказать, что эти люди преют – томятся на медленном огне в вареве своих эмоций, с некоей ужасной конечной целью. Трое, как кажется со стороны, читают; это так и есть, но чтение занимает лишь верхний слой их ума и души. Родри вроде бы углубился в любимого П. Г. Вудхауса. Мальвина читает «Сент-Эльмо», почти забытый роман времен ее юности. Брокуэлл упорно продирается через «Королеву фей»: часть ее входит в учебную программу по английской литературе Университета Уэверли, но Брокуэлл твердо намерен прочесть «Королеву» целиком, ибо уже сейчас ненавидит полумеры и теплохладность. Тетя Мин ищет фрагмент с усами Карла Второго; пазл состоит из пятисот фрагментов и ужасно трудный, как Мин постоянно рассказывает любому, кто готов слушать. Книги и пазл занимают лишь верхний слой их сознаний, таких разных. Каждый из четверых слышит музыку, звучащую аккомпанементом к чтению и мыслям. И я, терпеливый зритель, вместе с ними читаю, слушаю и ощущаю их внутренние монологи. (2) ТЕТЯ МИН (Музыка: «Вьюнок и пчела», исполняемая на банджо в стиле минстрел-шоу.) Этот? Нет, не подходит. Это, наверно, волосы одной из девушек. Говорят, у него было много девушек. Плохо видно. У них у всех лампы, конечно, но никому не приходит в голову, что мне тоже не помешала бы лампа. Куда он вообще едет? Брокки наверняка знает, но я не смею его спросить. Он мне либо голову откусит, либо тяжело вздохнет и объяснит тоном, в котором слышится: «Бедная глупая старуха Минни». О боже, о боже, эта молодежь! Когда они еще малыши, они тебя любят, но погоди; стоит им вырасти, и они начинают вести себя так, словно терпеть тебя не могут. Даже родные дети. Брокки так ведет себя с Винни. Холодная вежливость. Не более. Что вышло не так? Почему он не любит свою мамочку, как положено сыну? Мы с Винни любили свою мамочку. Всей душой. Бедная мамочка. Натерпелась со Старым Чертом. Он умер в приюте для нищих. Пережил мамочку на много лет. Дьявол заботится о своих. Конечно, Брокки не может думать ни о чем, кроме Джулии. Что ж, так устроен мир. Так было и у нас с Гомером. «Будь моим вьюнком, дорогая, а я буду твоей пчелой…» Я в жизни не встречала мужчины аккуратней Гомера. Ботинки всегда начищены и сверкают, как стекло. В нагрудном кармане всегда чистый белый носовой платок. И другой – в заднем. «Один, чтоб красоваться, другой – чтоб сморкаться» – так он говорил. Шуточек у него было!.. Задний карман он называл карманом для пистолета, будто он бандит! Как я обожала просто идти с ним по Колборн-стрит, он был такой элегантный. И можете мне поверить, я одевалась ему под стать. Шляпки с широченными полями. Он называл их шляпками в стиле Гейнсборо. Это такой художник. Наверно, любил большие шляпы. Шляпка с широкими полями, кисейное платье в крапинку, шелковые чулки и лакированные туфли – такие тесные, что я едва не охромела. И куча бус. Я всегда обожала бусы, а в то время они были в большой моде. Те красные! Они у меня до сих пор есть. Где-то лежат. Да, «все элегантные дамы предпочитают крупные бусы», как говорила мисс Макгаверн в ателье Огилви. А духи! Он все время дарил мне духи, когда мы уже обручились, когда стало можно. «Джер-кисс» – так они назывались. Пряные. Черная коробочка с попугаем. Он был невысокий. Хорошие вещи продаются в маленьких упаковках, так он говорил, вручая мне четверть унции «Джер-кисс». Маленький, и лысел спереди. Но лысел изысканно, а не как-нибудь. И пенсне. Это значит «прищеми нос» по-французски. Конечно, он был оптометристом и очки всегда носил по последнему писку моды. Пенсне, и стекла дымчатые – едва заметно тонированы фиолетовым. Он говорил, это чтобы глаза отдыхали. Это он ввел у нас в городе моду на тонированные очки. Иногда я спрашивала, не боится ли он, что от фиолетовых стекол покажется, будто у него синяки под глазами. А он только трепал меня за подбородок (если мы были не на улице) и говорил, что они придают ему страстный вид. Конечно, это очень вольный разговор, но мы все-таки были уже обручены, а уж когда он меня целовал!.. На прошлой неделе Брокки ставил пластинку на ортофоне, как это теперь называется. Вместо фонографов, как у нас были. Где девушка поет про своего возлюбленного, и у нее вырывается: «И ах! Поцелуи!» И на меня прямо нахлынуло. Пришлось сделать вид, что мне соринка в глаз попала. Фонограф, что Гомер подарил мне на Рождество, когда мы уже были помолвлены. «Эдисон». Толстые, тяжелые пластинки. Как печные конфорки, сказала мамочка. И к этому фонографу были пластинки. «Любимые арии из „Девушки из Иокогамы“». В шелковой пижаме Пойди скажи маме, Что я люблю тебя, Японочка моя! И «Коган в телефоне» – как мы смеялись… «Мне надо плотник, починить ставня, котогый висит на мой дом». Очень остроумная пародия на еврейчиков. Гомер тоже был остроумный. И хитрый. Он добавил к пластинкам еще одну для мамочки, с гимнами, а то она, пожалуй, велела бы ему унести фонограф обратно… «Древний нерушимый крест» и «Жизнь – это поезд в рай». Крепко сжимай рукоятки, Зорко смотри вперед! Мамочка любила все религиозное. Мы об этом шутили. Она, бывало, в воскресенье всю вторую половину дня сидела у окна гостиной, чтобы люди видели, с Библией в руках и очками на носу, да так и задремывала. Но она, конечно, искренне веровала. Мне так кажется. Она сказала, мне не следовало принимать такой дорогой подарок, фонограф. Мол, так ведут себя только дешевки. Крепко сжимай рукоятки. Но Гомер ее обошел. Сказал, раз мы обручены, это для нашего будущего дома. Хотя до этого так и не дошло. Мы не могли пожениться, пока его матушка была жива. Ее это убило бы. Она так говорила, во всяком случае. А я не думаю. Она была крепче старого сапога. Но все равно, Гомер не мог ей не верить. Это же его мать. И конечно, когда она наконец померла, мы стали готовиться к свадьбе, но тут мамочка сказала – со слезами на глазах, единственный раз в жизни я увидела ее плачущей: «Я надеялась, вы подождете, пока меня не станет». И это, конечно, решило дело. Не могли же мы дождаться смерти старой миссис Холл, а потом взять и пожениться прямо в лицо мамочке, как Винни тогда. И мы стали ждать, а мамочка не торопилась. Но в конце концов и она преставилась – не то чтобы я ждала ее смерти, меня никто не мог бы в этом упрекнуть, – а потом, когда еще год траура по мамочке не кончился, Гомер заболел воспалением легких и умер, и дело с концом. Он мне оставил все, кроме своего бизнеса, конечно. Фирма перешла к его кузенам. У меня до сих пор лежат его запонки и цепочка для часов, и, наверно, лучше их завещать Брокки. Но это не важно: на Гомеровы несколько сотен я открыла собственный бизнес, «Дом дивных шляпок». Все говорили, что это замечательное название. А уж дело я знала. Разве я не работала закупщицей у Огилви много лет? Я занималась и фетровыми, и соломенными, и перышками, и украшениями – вишнями, райскими яблочками, самыми разными цветами… Меня мало кто мог обойти. Я была креативная, теперь это так называется. Художница от шляпного ремесла… Чертовы автомобили! Как только они вошли в моду, каждый захотел купить себе автомобиль, и женщины тоже стали водить, и все хотели ездить с опущенным верхом, чтобы ветер в лицо – и прощайте, шляпки! Конечно, кто постарше, продолжали их носить, но это поколение с годами вымерло. Я ставила в витрину шляпку, в которой не стыдно показаться на люди, но она там так и висела неделями – разве что кому-нибудь нужно было приодеться на свадьбу, ну или на похороны, если шляпка из мятого бархата. Я расстраивалась, а потом стало еще хуже. Пришлось попросить у Родри дополнительный капитал, почему же нет? Разве мы не родня? Он в конце концов раскошелился, но без удовольствия, надо сказать. Наверно, Винни его заставила. Она знает, как добиться своего, а Родри слаб, только хорохориться умеет. Слаб, и я его не боюсь. Ни на йоту. Он преуспел, этого у него не отнять. Но ему везло, а везет не всем. Как же Винни его заполучила? Это была загадка, но кое-кто из девушек говорил, что она его поймала «на отскоке», после Элси Хэар. Он слишком гордый и не желал быть брошенным. Считал себя великим сердцеедом. У него был такой вид, вроде бы манящий, но вместе с тем и неприступный, а это действовало на девиц как валерьянка на кошек. И до сих пор действует. И Винни его ревнует, что хотите говорите. Она до сих пор ревнует, а в этом городе найдутся женщины, готовые в него вцепиться. Участницы драматической группы, как они это называют. Вечно просят его играть в постановках. Хорошо, что он в основном занят. Да и какие роли он мог бы играть? Стариков. Предложи ему сыграть старика, он тебе спасибо не скажет. Но меня не удивит, если… Он одевается молодо, не по возрасту. А сколько тратит на одежду, одному Богу известно. Я всегда была бедная, а кто бедный, тот видит жизнь с изнанки и замечает то, что другие упускают. Я старалась. Определенно старалась. Но ничего не помогало, и я пала духом, и те деньги, что Родри мне одолжил, не помогли во времена автомобилей и флэпперш, которые вообще не знали, что такое шляпка. Стриженые вертихвостки! Если б мы в свое время так себя вели, люди бог знает что сказали бы! Закатанные чулки! Не успела и война кончиться! Вот как эта Джулия. О, Брокки меня не обманет. Ни в жизнь! Я замечаю, как он смотрит – когда думает, что я ничего не вижу… Винни уже клюет носом. Скоро захочет идти спать. Пойду-ка я разогрею молоко. Надеюсь, эти мерзкие иностранцы уже убрались из кухни. Они так на меня смотрят, будто хотят убить… Но сначала попробую все-таки найти усы Карла. Как тогда говорили? Целовать мужчину без усов – что есть яйцо без соли… (3) МАЛЬВИНА (Читает «Сент-Эльмо» Аугусты Джейн Эванс; фоном служит музыка, «Когда б я мог» в исполнении Эмилио де Гогорса – запись фирмы «Викторс Ред Сил». Еще на один слой глубже звучат ее размышления.) Как приятно снова видеть «Сент-Эльмо». Это Мин его нашла, под кучей всякого мусора, что Родри навалил в дальней комнате. Зачем она там рылась? Вынюхивала. Она еще девочкой все время вынюхивала. Пятьдесят лет, не меньше. Я его купила после того, как посмотрела постановку. Ида ван Кортленд. Я не встречала женщины элегантней. Та последняя сцена, когда Сент-Эльмо говорит: «Неужели Эдна Эрл благочестивей Господа, которому служит?» Пауза, она смотрит ему в лицо, а потом произносит: «Никто никогда не имел столько слепой веры, столько беззаветной преданности, сколько я дарю вам, мистер Мюррей; вы моя первая, последняя и единственная любовь». Нынче так уже не разговаривают. Но видишь, что на самом деле. Да-с! Брокки засмеялся, когда увидел, что я читаю. Но я за всю свою жизнь прочитала больше книг, чем он, хоть он их и проглатывает. Я знаю, что сердце книги – это не только слова и то, что из них получаешь. Впрочем, я думаю, нынче в университете не интересуются сердцем чего бы то ни было. Сплошная голова и никакого сердца. Они и «Отверженных» теперь презирают. Ну пускай напишут лучше, вот что я скажу. И музыка тоже. То, что он покупает и ставит. Нигде ни единой мелодии. Попадаются хорошие песни. Та, что он вчера ставил, от которой Мин расплакалась. Ей не повезло в жизни. Во-первых, ее хворь. Вчера я видела, как у нее случился припадок прямо за столом. Она думала, никто не видит, но я видела. Теперь врачи называют это petit mal. Мы раньше говорили «эпилепсия», но эпилепсию теперь называют grand mal. Хорошо бы она не запирала дверь уборной. Вдруг у нее случится припадок прямо на толчке, и как тогда ее доставать? Но старую деву не отучишь. Старая дева. Я одна из нас троих вышла замуж. Больше всего мы боялись чахотки. У нас у всех были плохие легкие. У Мин не хватило характера против старой миссис Холл, а бедняжке Кэрри пришлось зарабатывать на хлеб после того, как папочка разорился, а я вышла замуж. Мамочка меня так и не простила, хоть я ей и посылала деньги по-тихому. Бедняжка Кэрри. Она играла как настоящая пианистка. Могла пойти по музыкальной части, если б ей хоть чуточку больше повезло. Она отбарабанивала «Большой концертный парафраз из „Фауста“ Гуно» так, что все только глазами хлопали. Там прекрасная мелодия вальса. Эд Гульд любил ей подпевать такими словами: – Петь я могу, как соловей! Сладкие трели сплетать! – Да ты совсем осоловел! Лучше иди-ка ты спать! Он думал, что это очень остроумно, только однажды мистер Йейг ему сказал: «Мистер Гульд! Когда некто насмехается над высоким искусством, оно не терпит урона, но это определенным образом характеризует насмешника». И Гульд прямо на глазах увял, что твой осенний листок. Мистера Йейга все уважали. На то Рождество он подарил мне «Отверженных» с очень милым посвящением. Он знал, что я ценю хорошие книги. Я ее перечитывала раз пять, наверно. «Отверженные» побьют «Сент-Эльмо» одной левой. Реальность! Вот что понимал Виктор Гюго. Реальность! А этот Гульд! Он мнил себя остряком. Однажды принес в контору шоколадные конфеты и угостил всех девушек. Кусочки мыла, он их покрыл шоколадом в кухне-кондитерской Элфа Тремейна. Но в те дни девушки, служащие в конторе, были диковинкой, и нам приходилось многое сносить. Мне хотелось оттуда выбраться. Выйти замуж. Не только для того, чтобы выбраться. Хотелось чуточку романтики в жизни. Не у одной Кэрри был талант. Я хорошо пела. Уже много лет не пою. Астма. От папочки, надо думать. С годами стало хуже. У нас у всех были плохие легкие. Но я обожаю хорошие песни. Де Гогорса. Когда б я мог к тебе прийти Лишь раз, один лишь раз. А ты б сидела взаперти, На руку оперлась, И так печальна, нету слов… Какой голос! Богатый баритон. Я слышала, как он пел на той репетиции. Но каждый раз, сходя со сцены, он проскакивал вперед своей аккомпаниаторши, а ведь она женщина! Джентльмен пропустил бы ее первой. Но он, конечно, был великий певец и много мнил о себе. Наверно, ему кое-что прощается. Когда б я мог к тебе прийти На твой печальный зов. Всю ночь готов я был идти, Чтобы уже в конце пути, Склонясь над спящею тобой, На ухо прошептать: «Моя любовь! Моя любовь!» Мне кажется, это песня жениха, который умер, не дожив до свадьбы. Де Гогорса пел почти как призрак, так тихо и таинственно, и очень нежно. Не дожив до свадьбы. Как у бедной Мин. Только Гомер Холл не умел петь. Медведь на ухо наступил. Может, к Мин является такой призрак? Нет, не может быть. Лишена воображения. Это я у нас всегда была с фантазией. Но что мне было с ней делать? Три дочери, мы остались с мамочкой, когда папочку увезли в приют для нищих. Он до конца паясничал на виду у всей улицы. Фантазия не помогла бы содержать мамочку так, чтобы она жила, как привыкла. Одно время я сочиняла стихи. Никуда не годные, должно быть. Когда я вышла за Родри, то даже писала всякое для его первой газеты. Для рождественского выпуска. Как мы над ним корпели! Наверняка читателей не волновало, будет у газеты рождественский выпуск или нет, но Родри решил, что будет. Он был гордый и хотел всем показать. И показал. Он преуспел. Теперь богат. Жалко, мамочка не увидела. Она его никогда не любила, и я знаю, что он ее тоже недолюбливал, хотя вслух об этом никогда не говорил. Надо отдать ему должное. Гордый! А как он пел! Твой взгляд страшней врага любого, Пред ним не устою. Я безоружен пред тобою — О милости тебя молю! Он, бывало, пел это на концертах и глядел прямо на меня. Я изо всех сил старалась не покраснеть. Он мне говорил такие вещи, даже когда мы уже поженились. Валлийское краснобайство, конечно. Я никогда особо не верила его разговорам. Но они согревали холодную жизнь. Мою жизнь. Почему она холодная? Если б я знала. Из-за мамочки и папочки, надо полагать, но так думать нехорошо. Он мне говорил все такое до той ужасной ссоры. Может, это я виновата? Он так и не понял. Что хотите говорите, а нужен трезвый взгляд. Не только сплошная романтика. Как в той арии из мюзик-холла, которую он любил петь: Жизнь не столь прекрасна, Помнить все должны: Кто-то ж зашивает драные штаны…