И та любовь, что он сулит, — против которого Мальвина устоять не могла никак. Он разговаривал. Он не произносил длинные скучные тирады о японской войне, в отличие от Уильяма Макомиша. Он не перемолачивал старую солому, как мамочка с Тетей. Он говорил о по-настоящему интересных вещах – книгах, музыке, приходских пикниках, велосипедных гонках и, конечно, о театре (он видел игру самого Генри Ирвинга, чей актерский талант поразил его до глубины души). И что было лучше всего, он шутил. И еще он допускал ужасные оплошности в обществе. Как-то в воскресенье, за полуденным обедом в семье Макомиш, он спросил: – Мистер Макомиш, а вы не думали заняться приставными лестницами? Эд Холтерман процветает, а он, насколько я знаю, только приставными лестницами и занимается. Тогда дела семьи уже пришли в сильный упадок; по сути, она держалась на плаву лишь за счет жалованья трех дочерей, ибо Уильям не получал никакой работы несколько месяцев, а нормально работать не мог уже года два. Он постоянно задыхался от астмы и несколько раз в день искал облегчения в инъекциях. За столом он в основном сидел с остекленевшими глазами и размазывал вилкой по тарелке еду, собирая ее в кучки. Но этот исполненный лучших намерений совет от англичанина (разумеется, Макомиши считали, что он только притворяется валлийцем) после того, как Уильям что-то сказал о нынешней редкости заказов на строительство, пробудил в нем ярость шотландского горца. – Вы что, предлагаете мне опуститься до уровня паршивого плотника вроде Эда Холтермана? Делать приставные лестницы? Мне, воздвигнувшему Церковь Благодати? Мне, который закончил ее, когда архитектор поднял лапки кверху? Мне, который построил половину лучших домов в этом городе? Вы не знаете, с кем говорите, молодой человек. Похоже, вы не знаете, кто я такой. А потом удушье, бледность и отступление в спальню – все сидящие за столом знали зачем, но никто не осмелился назвать это вслух. Гилмартин рассыпался в извинениях, но мистер Макомиш их не услышал, а миссис Макомиш приняла в мрачном молчании. Конечно, никто не посмел выйти из-за стола, пока миссис Макомиш не допила последнюю из бесчисленных чашек крепкого чая. Когда наконец было позволено встать, само собой подразумевалось, что девочки должны мыть посуду. Вирджиния и молчаливая фигура – Тетя – удалились в заднюю гостиную, чтобы с удовольствием перемолотить свежую солому: разумеется, им следовало выслушать и обсудить Тетино мнение по поводу неудачного замечания Родри Гилмартина. Он, похоже, на Мальвину нацелился? Если хочешь знать, я думаю, он слишком много говорит. Сколько он уже околачивается вокруг вас? Года два? И когда он намерен растелиться – если вообще намерен? Тетя ныне жила одна. Пять лет назад Дэниел Бутелл вышел из дома с саквояжем, и с тех пор от него не было ни слуху ни духу. Даже открытки не прислал. Но приданое Тети осталось у нее, и она «кое-как перебивалась», постоянно с гордостью об этом упоминая. В конце концов, как часто говорила Вирджиния во время этих бесед, от Дэна никто ничего лучшего и не ждал. Он женился на Синтии ради приданого, но она оказалась ему не по зубам, слава богу. Что она вообще в нем нашла? Мальвина и Гилмартин, как обычно, удаляются в переднюю гостиную, откуда они хорошо видны миссис Макомиш и Тете. Тихо побеседовав, они выходят на прогулку. Именно на этой прогулке Родри делает Мальвине предложение, и она соглашается. Выражаясь языком того времени, он растелился. Так что теперь? Замужество? Мальвина выйдет замуж? Это не укладывается в голове. Она выйдет замуж, когда семья так бедствует и нуждается в ее заработке? Выйдет замуж, когда папочка так болен и ему нужны деньги на лекарство? Выйдет замуж и бросит мамочку, которая переносит бог знает какие издевательства от папочки, когда он сам не свой? Больней, чем быть укушенным змеей[33], произносит миссис Макомиш в полной уверенности, что цитирует Писание. Неужели Мальвина не насмотрелась на брачную жизнь, вопрошает Тетя, которая теперь считает себя большой специалисткой по вопросам семьи и брака. Что же до сестер, Каролины и Минервы, они в ужасе: если Мальвина уйдет, они вдвоем не справятся с мамочкой и папочкой. Не говоря уже о деньгах. Выйти за англичанина? Исключено. (19) Мальвина вынуждена пойти на хитрость. Она говорит с матерью и намекает – слова ее кажутся еще ужасней оттого, что ничего не говорится прямо, все лишь завуалированно, – намекает, но не говорит открыто, что ей нужно выйти замуж, иначе семья будет опозорена. Это не совсем ложь, поскольку ничто не названо своими именами: Мальвина сплетает сеть из намеков. Родри она в дело не посвящает – он будет заведомо против, поскольку сыну Дженет глубоко противна любая ложь. Вирджиния, в свою очередь, ничего не говорит Уильяму. Это женские дела. Так и выходит, что вскоре в парадной гостиной Макомишей преподобный Уилбур Вулартон Вудсайд сочетает священными узами брака Мальвину и обведенного ею вокруг пальца жениха. В качестве свидетелей выступают обведенные вокруг пальца родители и Тетя. Со стороны жениха никто не присутствует, да никого и не приглашали. Для Макомишей вечер кончается в атмосфере беспросветной мрачности. Новобрачные уезжают ночным поездом к Ниагарскому водопаду. Все это я вижу на экране, в сепиевых тонах – из-за цвета события кажутся отдаленными, меньше трогают сердце зрителя. Но ко мне это не относится. Эти люди – мои, я страдаю вместе с ними и не становлюсь ни на чью сторону. Я чувствую неминуемое банкротство Уильяма и Вирджинии так же остро, как сложное положение Мальвины и Родри. У молодых речь не идет о роковой любви, а старшее поколение – личности не того масштаба, чтобы их жизнь достигла размаха подлинной трагедии. Теоретики драматургии могут рассуждать о трагедиях и комедиях, но в жизни чаще видишь мелодраму, фарс и гротеск. Гротеск – но сейчас еще и хоррор. Как-то ночью Вирджиния набрасывается на мужа и, как потом выражается в беседе с Тетей, хорошенько пропесочивает его. Он больной, значит? Может, и так, но хворает он не от астмы. А от этого зелья, которое поработило его, превратило в чудовище и тирана с безумными глазами. А разве не ее собственный брат его к этому приохотил, парирует Уильям. Да, но брат думал, что Уильям мужчина и будет держать себя в руках. А он что сделал? Превратился в… она даже выговорить не в силах, но он прекрасно понял, что она имеет в виду. Он теперь – именно это, как и сам отлично знает. И конечно, ее братец умыл руки, отвечает Уильям, он мнит себя непогрешимым Господом Богом и не снисходит до того, чтобы прийти посмотреть на свое творение. О, ради бога, будь мужчиной, кричит она. Быть мужчиной? Вот, значит, как? И как часто она предоставляла ему возможность побыть мужчиной? Потому что он христианин и не поддается на уговоры ее зятя, старого блудливого козла, – не опускается до походов к Кейт Лейк. И потому живет в таком аду, какой может знать только мужчина. И этот ад сотворила для него жена. Вкупе с сестрицей, этой лапландской ведьмой. Нечего ему говорить, чтобы он был мужчиной! А она-то бывает женщиной? А? Бывает? Семь раз за тридцать лет брака! Она умеет считать не хуже его. Семь раз и трое детей! И каждый раз – слезы и попреки, словно он какое-то грязное животное. Она что, Библию не читала? Женщина подчинена мужчине, разве нет? Разве он не глава семьи? Разве он не осыпал ее всей возможной роскошью, какую только может пожелать женщина? Разве она не живет в одном из лучших домов города, в который он вложил весь талант, дарованный ему Всевышним? Он мужчина – на улице, но в собственном доме он хуже пса, потому что он христианин и не станет принуждать женщину силой. На улице – святой, дома – черт! Вот что он такое! На улице – святой, дома – черт! Вирджиния выкрикивает эти слова, срываясь на визг. Она с головы до ног одета в траур – по одному из братьев Вандерлип, которого поднял на рога бык. А Уильям – в ночной сорочке, босой и теряется перед женой, как всегда теряется голый человек перед одетым. В ярости он хватает нож для разделки мяса и преследует жену вокруг обеденного стола – не бежит, но наступает медленно и угрожающе. – Я, значит, черт? – тихо произносит он. – Ну что ж, тогда я и буду чертом. Она в ужасе пятится. На несколько секунд у нее перехватывает горло, но когда голос возвращается, она визжит – громко и долго, снова и снова, пока не прибегают белые от ужаса Каролина и Минни. Они тоже начинают визжать. Они не смеют удержать папочку или защитить мамочку, но визжать они могут, и визжат. Черт в Уильяме не настолько силен, чтобы выдержать этот визг. Как многие мужчины, он боится безумных менад, визжащих женщин. Он роняет нож и бежит прочь из комнаты – к комоду, где хранится его единственное оставшееся сокровище. (20) Заключительная сцена происходит на следующий день, когда д-р Джордж Хармон и Эдмунд Вандерлипы являются на помощь сестре и устраивают семейный совет. Они пропесочивают Уильяма, но он в таком состоянии, что едва понимает обращенную к нему речь. По итогам семейного совета Вирджиния и девочки перебираются в скромный домик, которым Уильям владел на момент свадьбы, – старую развалюху под снос, как он сам называет это жилище. С его, мастера-строителя, точки зрения, она и годится только на снос. Эдмунд и д-р Джордж Хармон благородно соглашаются платить все налоги на эту недвижимость. По закону ее можно спасти от погибели, предстоящей всему имению Уильяма. Конечно, мебель придется взять из большого дома с окном-подковой на фасаде, и Вирджиния с девочками каким-то образом умудряются вывезти почти все, опустошив дом, – Уильяму остается кровать, несколько стульев да пара кастрюль и сковородок. Так Уильям и обходится в ту ночь, когда к нему является Гил и они беседуют в темноте. Надвигается окончательная погибель. Уильям потерял все до последнего гроша, и, конечно, приданое Вирджинии тоже. Банкротство будет окончательно оформлено через несколько дней, и решительно все – чему сильно способствовала Тетя – согласны, что Вирджиния должна официально разойтись с банкротом, ибо в этом обществе банкротство считается одним из наиболее тяжких грехов, почти что смертельным позором. (21) Когда серый рассвет брезжит через окно-подкову, Гил наконец добивается своего. Уильям подписывает бумаги. Нерасторжимый брак прекратил свое существование. Назавтра все видят, как Уильям в своем лучшем черном костюме садится в крытую повозку, которой правит престарелый бедняк. Сопровождает Уильяма только шериф округа. Уильяма везут в окружной приют для неимущих и душевнобольных. Все знают, откуда приехала эта повозка. Убит ли он позором? Нет, на этом последнем судьбоносном пути Старый Черт сардонически улыбается направо и налево, приподнимая потертый цилиндр при виде каждого знакомого лица. Особенно цветисто и галантно он взмахивает цилиндром, приветствуя миссис Лонг-Потт-Отт, проехавшую навстречу в ландо. Она, добрая душа, кивает и улыбается. Он приподнимает цилиндр, чествуя те силы, что так прихотливо разыграли партию с его участием. Погибель подстерегала Уильяма в нескольких разных обличьях, и Старый Черт дает понять миру, что он обо всем этом думает. «Счастливы те, кто умирает в юности, когда неразлучна с ними их слава!»[34] Правда, Оссиан? Ты уверен? V Сцены из супружеской жизни (1) При жизни я порой пытался читать книги, объясняющие природу Времени, но ничего в них не понял. Для понимания нужно было владеть математикой в недоступном мне объеме, или же автор совершал какой-нибудь философский скачок мысли, с которым я не мог согласиться. Но сейчас, когда я мертв, – что такое стихия, в которой я существую, как не Время? Недолго, сразу после смерти, было проще, так как я наблюдал события, привязанные к обычному, привычному мне времени; но я больше не в нем, ибо уже не различаю ни ночи, ни дня, не чувствую бега минут и часов. Всякое понятие о Времени ускользает, и моя стеклянистая сущность, как называет это Шекспир[35] (а я не могу придумать лучшего определения), не знает мерок и границ. Разумеется, если нечто безгранично и неизмеримо, оно не что иное, как Вечность. Но нет, это еще не Вечность. Не совсем. Я воспринимаю фильмы, которые смотрю в компании Нюхача. Он видит другой фильм, имеющий некоторое отношение к моему, и у его фильма есть начало и конец; я оказываюсь в кинозале, когда там сидит Нюхач, и покидаю кинозал, когда Нюхач уходит в редакцию «Голоса» писать рецензию. Хотя бы такая мерка времени у меня еще осталась. Что же крутят сегодня? Фильм Нюхача более современный, чем все, что ему показывали раньше: это «Сцены из супружеской жизни» Ингмара Бергмана. Фильм снят… когда там?… в 1972 году. Я его смотрел, когда еще не был женат. Даже еще не познакомился с Эсме. Я видел урезанный вариант, который шел в коммерческом прокате; а сейчас покажут полную версию – в том виде, в каком фильм был задуман режиссером. Его откопали в каком-то киноархиве. Я знаю, что этого фильма не увижу. И все же, когда в зале гаснет свет и экран оживает, на моем персональном экране появляется то же название: «Сцены из супружеской жизни». Нечто из моего личного архива. Чьей же супружеской жизни? Моей собственной? Но на экране не она. Ошибки быть не может, это библиотека в «Сент-Хелен», доме моих бабушки и дедушки в Солтертоне, – меня мальчиком возили туда в гости. Дом стоял на берегу, и мои воспоминания о нем неразрывно связаны с шумом волн озера Онтарио; шум волн сопровождает и то, что я вижу сейчас. Кто это сидит у пылающего камина? Дедушка, Родри Гилмартин, уже в возрасте шестидесяти с небольшим лет, богатый, влиятельный, владелец газет, политический деятель, по любым меркам достигший успеха в жизни. В этом плотном мужчине едва можно узнать худого юнца, проведшего неприятную ночь в обществе своего тестя, Уильяма Макомиша, сколько там лет назад? Больше тридцати пяти. А кто эта женщина – она, похоже, выглядит старше своих лет, – в кресле-качалке по другую сторону камина? Некогда ее звали Мальвина Макомиш, и я чувствую, что в самой глубине души она все та же Мальвина Макомиш, как Родри – все тот же долгодумный валлийский паренек, что выжимал гроши из должников на руинах портняжной мастерской. Мальвина явно больна, но в чем заключается ее болезнь? При ней состоит сиделка – толстуха, которая сейчас устроилась перед огнем и собирает пазл, в законченном виде долженствующий изображать «Въезд короля Карла II в Лондон после восстановления королевской власти». Знаю ли я ее? Да: такой стала Минерва Макомиш, ныне приживалка и компаньонка сестры-инвалида. На коленях у нее пристроилась толстая собачка, черноподпалый терьер. Недоброй памяти Джейни, с которой мне запрещали играть в детстве, поскольку у нее были деликатные нервы – перекормленные любимцы часто страдают этим недугом. – Брокки, Джейни хочет на двор, – говорит тетя Мин. Молодой человек, сидящий чуть подальше от камина, встает, провожает Джейни к парадной двери и выпускает в холодную ночь; собака мочится слабой струйкой у крыльца и вперевалку торопится обратно, в тепло, на колени, в душный спертый воздух, к которому она добавляет свои собачьи газы. Молодого человека я тоже знаю. Это мой отец, Брокуэлл Гилмартин, которого я застал уже относительно преуспевающим университетским преподавателем, написавшим трактат о психологии персонажей «Кольца и книги», что помогло ему получить должность: человек его профессии обязан опубликовать что-нибудь такое. Он терпеть не может, когда его называют Брокки. Он терпеть не может тетю Мин. Он терпеть не может Джейни. Он ненавидит выражение «хочет на двор». Он не питает ненависти к родителям, поскольку, хоть и считает себя атеистом, никуда не денется от вложенного в него принципа «почитай отца своего и мать свою». И он их почитает – он настолько почтительный сын, насколько это в его силах, но понимает, что это почитание отдает суеверием. Он вообще многих людей ненавидит, многих терпит, но любит только Джулию, и эта любовь для него мучительна. Откуда мне известно, кого он ненавидит? Как передалось мне это знание? У меня замирает сердце: я понял, что получаю информацию не только из действий и слов актеров, если можно так назвать моих предков, персонажей этого фильма; я улавливаю их мысли и чувства. Но как можно воспринимать такие вещи через фильм? Кино до сих пор не очень-то умеет передавать мысли и чувства иначе как при помощи слов или действий. Как же я читаю мысли тех, кто молчит и не двигается? Писатели давно пытались решать эту задачу при помощи так называемого внутреннего монолога. Джойс боролся с ней на протяжении двух огромных, толстых, непроходимо сложных книг. Он был не первым, и последователей у него много. Но слова не могут передать всю полноту чувства; они лишь пытаются вызвать у читателя некое чувство-эхо, и, конечно, читатель воспринимает прочитанное лишь в пределах того, что знает и испытал сам. Поэтому каждый читатель по-своему чувствует суть Джойса и его подражателей. Эхо – лишь слабый отзвук голоса. Музыкантам проще. При помощи голосов и огромных оркестров – или только струнного квартета – они пробуждают такие глубины чувства, о которых большинство писателей и мечтать не смеет. Взять хотя бы Вагнера – он сбивает слушателей с ног. Но даже Вагнер, с его великолепной музыкой и значительно более слабым псевдосредневековым миром, не всегда достигает успеха. Почему? Потому что произведение искусства должно быть в какой-то степени связным, но мысли, смешанные с чувствами – а именно так мы их испытываем, – затапливают нас огромными беспорядочными волнами. Творя, художник подравнивает их, достигая некоторой связности; но они все еще далеки от реальности, от мучительного хаоса, испускаемого наподобие миазмов тем, что великий поэт назвал «затхлой лавкой древностей сердца моего»[36]. И не только сердца. Еще кишок, костей, физической сущности человека, единственного вида во Вселенной, умеющего воспринимать прошлое и настоящее и ожидать будущего, – и эти дары так странно сочетаются с разумом, сердцем, телом и душой, вместе взятыми. Какого кумира сотворили мы себе из разума, понимания, столь необходимых для жизни, но висящих, как облако в небе, над физическим миром – сутью каждого из нас! Разум ничего не стоит! Чувство – много больше того, что происходит в уме; оно охватывает все существо человека целиком.