Все знали, что автор – не кто иной, как школьный учитель, который много лет назад ухаживал за Вирджинией Вандерлип, терпел ее злой нрав и был отвергнут ради Уильяма Макомиша. Чтобы на сцене возвеличивали падших женщин! Мальвина знала, как к этому отнесутся ее родители. В семнадцать лет она целую зиму страдала от «обложенного горла». Доктор (не дядя Вандерлип, а другой) диагностировал тонзиллит и сказал, что нужно удалить гланды. И вот как-то в субботу, когда Мальвина не работала на велосипедно-каретной фабрике, она отправилась к доктору, и он удалил ей гланды – не обезболивая, ибо, как он объяснил, операция эта мгновенная, а дискомфорт – минимальный. После операции Мальвина пошла домой, сплевывая кровь в носовой платок. От боли и слабости она упала рядом с каким-то зеленым забором, изрыгая кровь и теряя сознание. Женщина, сидевшая на stoep за забором, поспешила ей на помощь, отвела к себе и отправила гонца к Макомишу. Тот сразу же явился в семейной двуколке и забрал дочь домой, не сказав ни слова доброй женщине. По приезде домой на Мальвину обрушился страшный гнев как отца, так и матери. Если ей так уж приспичило грохнуться в обморок, неужели обязательно было это делать у дома Кейт Лейк? Известного дома с дурной репутацией, где Кейт Лейк держит бесстыжих девиц, творящих несказанные мерзости с развратными мужчинами (в числе которых мэр и два члена городского совета), и где, как известно, собираются все бражники города? Как она позволила ввести себя на крыльцо этого притона, где бог знает кто мог ее увидеть? После этого над резиденцией Макомишей еще долго висело облако праведного гнева. Бедная Мальвина! Моя собственная бабушка – конечно, я никогда не знал ее в таком юном и нежном обличье, но по этому фильму в унылых сепиевых тонах узнал близко, как никогда. Я узнал, что она жила в страхе, в пропитанной злобой атмосфере семьи, лишенной любви. Теперь мне казалось… я чувствовал… что этот страх и отсутствие любви окутывали ее еще до прискорбного появления на свет. Возможно, еще в материнской утробе. (15) Это Макуэри, активный собиратель крупиц информации, вкупе составляющих его мировоззрение, сообщил мне: нынешние психологи и представители медицинской науки, неизвестной в девятнадцатом веке, в котором прошло детство Мальвины, считают, что дети в утробе матери, даже в этом замкнутом мирке, тем не менее чувствуют обстановку большого мира, куда им предстоит войти; они входят в него с глубоко укорененными чувствами, от которых не смогут избавиться за все семьдесят с лишком лет предстоящей жизни. Нерожденные дети не владеют речью, но слышат звуки, тон голоса, ощущают спокойствие – или страх и злобу. Мальвина была зачата в мире без любви. И как бы ни благоприятствовали ее устремлениям театр и более счастливое стечение обстоятельств, она так до конца и не освоится в мире, где любовь проявляется тысячей граней и порождает все, что делает жизнь прекрасной. Мальвина могла жаждать любви, могла прилагать все силы, чтобы вызывать любовь и культивировать ее в своей жизни, но так никогда и не сумела довериться любви или отдаться ей без страха. Сколько детей уже обречены, еще не войдя в этот мир, – обречены жить в страхе, сидящем столь глубоко, что они не могут его опознать, ибо никогда не ведали ничего другого? Призраки не могут рыдать, иначе я зарыдал бы – узнав то, что знаю теперь. Теперь, когда уже поздно. Это знание приходит ко мне, когда я наблюдаю сцены из юности Мальвины и вперемежку с ними – другие: пока Мальвина движется к тому подобию любви, что уготовала ей судьба, мне показывают также сцены из жизни ее родителей – безлюбой, исполненной горечи. Но в ней есть верность. Уильям и Вирджиния «стоят» друг за друга, как они выражаются, называют свои ссоры «разногласиями» и не желают поименовать вслух ту ненависть, которая ими владеет. Их брак нельзя назвать священным, но он нерушим. Уильям не желает слышать ни одного дурного слова о Вирджинии, так как это порочит его выбор, его семью, его образ жизни. Мастер-строитель, столь искусный в обращении с камнем, деревом и кирпичом, столь точный в расчетах нагрузки и сопротивления материалов, теряется, когда вынужден иметь дело с плотью и кровью. Надо сказать, смягчить Вирджинию мог бы только очень сильный человек – она слишком остра на язык и саркастична, чтобы поддаться на мягкость, и с самого начала совместной жизни получала удовольствие, вонзая шипы в мужа – беззащитного, лишенного чувства юмора. (16) Неудивительно, что они нашли человека, способного принять весь гнев и разочарование Уильяма, всю уверенность Вирджинии в собственной правоте и усугубить их, к полному удовлетворению воюющих сторон. Этим человеком стала Синтия Бутелл, хромая сестра Вирджинии, называемая в семье Тетей. Вирджиния приносит на суд этого оракула, старшей сестры, абсолютно все – от выбора зеленой материи на платье до ежедневных беззаконий, гнусных поползновений и пороков Уильяма и, конечно, вопросов воспитания дочерей. Она запрашивает и получает то, что именует Тетиным Мнением, ежедневно, ибо две семьи живут рядом. Уильям считает Тетю злобной старой сукой, как и сообщил Гилу в ночной беседе. По моде тех времен Уильям вынужден терпеть присутствие Тети у себя за столом каждое второе воскресенье; в промежуточные воскресенья он и Вирджиния обедают в полдень у Бутеллов, и Уильяму приходится выносить не только злобу Тети, но и неизменное добродушие и шутки ее мужа Дэна. По окончании обеда Вирджиния с Тетей устраиваются поудобней и начинают с упоением ткать полотно сплетен, накопившихся за неделю. Они со смаком выражают неодобрение по любому поводу. Впрочем, обсуждаются не только новости. Сестры возвращаются в прошлое на годы и поколения, пересматривая и вновь осуждая чужие пороки и проступки, неудачи, ошибки и, конечно, грехи юности людей, что ныне вступили в зрелый возраст, но когда-то были молоды. Уильям называет это занятие «перемолачивать старую солому», но для Вирджинии с Тетей это жвачка жизни, которую они жуют и пережевывают с неизменным упоением. Девочки – Мальвина с сестрами – моют посуду, как и положено девочкам, поскольку ни в одной из семей не держат служанок: во-первых, сестрам Вандерлип ненавистны лень и неряшество наемной прислуги, а во-вторых, Уильям, будучи в бедственном финансовом положении, не может оплачивать таковую. Мужчины, Уильям и Дэн, отправляются на неизменную воскресную прогулку. Дэн, как обычно, курит дорогую сигару – в обоих домах табака не терпят, а Уильям вообще не притрагивается к этому зелью. Хоть он и пожиратель опиума, но презирает слабоволие Дэна, раба «травы». Прогулка проходит скучно – они огибают пустырь, прозванный Чертов Клок, где обычно играют негритянские дети. О чем же говорят мужчины? – Уилл, ты никогда не думал вступить в общество Странных друзей?[31] – С какой стати я стану якшаться с этим коленом Манассииным?[32] – Ну а в масоны? Я могу тебя рекомендовать, только скажи. – Ты же знаешь, я не люблю тайных обществ. Мне нечего таить. – Да ладно тебе! Это просто чтобы собираться без женщин. После заседания мы с ребятами отлично проводим время. В иные ночи веселимся, пока последнюю собаку не повесят. Это выражение происходит от Праздника белой собаки, церемонии, что время от времени проводят местные индейцы могаук; чужих они на праздник не допускают, но по городу ходят слухи, непременно скандальные и позорящие все племя, в том числе – что на церемонии приносят в жертву белую собаку. Никто не знает, как именно и зачем, но каждый строит свои предположения. – Чего это я буду водиться с Джемом Харди, Бобом Холтерманом и всей ихней шайкой? Пускай себе ходят в белых фартуках да валяют дурака. – Там иногда очень весело. Мне случалось присутствовать на заседаниях, которые потом продолжались у Кейт Лейк. Уилл, ты хоть раз бывал у Кейт Лейк? – Разумеется, нет. Как тебе только в голову пришло? – Да ладно, там во многом невинно. Кейт хорошо поет. – Могу себе представить. – Уилл, ты слишком правильный. Надо время от времени спускать себя с цепи. Слушай, я на прошлой неделе ездил в Детройт по делам, а вечером пошел смотреть ревю, «Гвардия Маллигена в Атлантик-сити». Какие девочки там выступают! Их куча, и все до единой хорошенькие. Я купил несколько открыток. Вот, посмотри. – Ты прекрасно знаешь, что я не одобряю тиятры. – Ну ладно, тогда вот тебе другие, не из тиятра. Я их купил пару недель назад у разносчика конфет в поезде. Видал когда-нибудь такое? На открытках – пухлые девицы с наигранно невинным и одновременно манящим видом. Все они голые, некоторые – в черных чулках. – Дэн, убери сейчас же. Не хочу на это смотреть. – Ну же, Уилл! Еще как хочешь. Этот наборчик обошелся мне в пять долларов, – шепчет Дэн. – Шесть способов делать Это. Ты знал, что так можно? – Стыдись, Дэн Бутелл! Ты женатый человек! – Знаешь, Уилл, не так уж я и женат. Мне особо не дают. Синти говорит, что это гадость – даже между мужем и женой. А тебе этого перепадает, а, Уилл? Эй, куда ты! Слушай, не злись! Подожди меня! (17) Дэн задел Уилла за живое, поскольку Уиллу этого действительно не перепадает. Представления Вирджинии о семейной жизни почерпнуты непосредственно от Тети: это гадость даже между мужем и женой. А то, что она ведет к появлению детей – а мужчина имеет право требовать от женщины детей, каким бы мерзким ни было их зачатие, – лишь свидетельствует, что пути Господни неисповедимы. Впрочем, порядочная женщина порой задается вопросом: о чем вообще думал Господь, устраивая это таким образом? Он хотел ввести мужчин во искушение, объясняет Тетя. У самой Тети детей нет – по самой уважительной причине, какая только бывает. Мужчина в браке имеет определенные права, и Уильям часто напоминает об этом жене. Их телесные совокупления нечасты, а после рождения Минни и вовсе прекратились. Но в теле Уильяма – крепкого костлявого горца – желание все еще живо. Между супругами часто происходят такие сцены: он предлагает (не умоляет, ибо с какой стати мужчине умолять о том, что положено ему по праву?), она презрительно отказывает. Уильям не прибегает к силе, но порой задумывается о том, что готов убить жену. Желание терзает его. Последняя сцена – через два года после рождения Минни – коротка и мучительна. Я вижу ее полностью, не в силах отвести глаз от экрана, как бы мне этого ни хотелось. Я обречен смотреть. Несчастливая пара готовится ко сну. Оба в ночных рубахах. Прежде чем лечь, Вирджиния присаживается над горшком – супруги, не стесняясь, отправляют эту нужду друг при друге. Глядя на жену, Уильям распаляется желанием, ибо одна из его причуд заключается в том, что такая поза его чрезвычайно возбуждает. Вирджиния начинает расчесываться – каждый вечер она обязательно делает сто взмахов щеткой, вчесывая лавровишневую туалетную воду, которую использует как бальзам для волос. Муж подходит к жене, протягивая руки для объятия. Она видит его в зеркале – видит, как комично оттопырился перед его рубахи. Жена поворачивается, злобно кривясь, и бьет его по пенису эбеновой ручкой щетки для волос – возможно, сильнее, чем намеревалась. Он не издает ни звука, но отступает, согнувшись пополам от боли и оберегая ушибленное место. Это последний эпизод сексуальной активности в семье Макомиш. Отвергнутая женщина грозна — Подобно вихрю зимнему она: Тебя ждут холод, темнота и лед И ненависть, что жар любой убьет. Так выразился английский поэт, который, возможно, не признал бы за людьми вроде Макомишей права на благородные чувства. Но знай он о людях больше – а ведь он знал о них порядочно, – он бы знал и то, что отвергнутый мужчина грозен не менее женщины. С этого момента Уильям воспылал гневом. Гневом в лучшем случае молчаливым, неусыпным, но от него усиливалась астма, древний враг, и Уильям обращался за помощью к морфию, а после морфия гнев обретал голос и вещал громко и долго. Часто бывало так, что Уильям осыпал супругу злобной бранью, и пока он бушевал, она сидела молча – воплощенная фигура безмолвного мученичества и ненависти к мучителю. В своих тирадах Уильям вовсе не упоминал про секс – еще чего не хватало, – но всячески поносил холодную, лишенную любви жену, а то, чего не мог сказать вслух про нее, говорил в адрес Тети. Бедная миссис Макомиш! Просто невероятно, какие мучения она терпит! Чтобы дошло до такого – чтобы так обращались с женщиной из хорошей семьи, урожденной Вандерлип! И чтобы она все сносила без единого слова! Разумеется, она говорила со священником, преподобным Уилбуром Вулартоном Вудсайдом, и он дал ей советы, какие мог – то есть банальные и глупые. Разумеется, она говорила со своим братом, доктором, и он покачал головой и сказал, что потребность в лекарстве стала у ее мужа пристрастием, а ему, доктору, известны ужасные последствия такого пристрастия. Он подарил сестре серебряный заварочный чайник и сахарницу, что не очень помогло. Разумеется, она говорила с Тетей, которая заявила, что всегда подозревала в Уильяме Макомише дурную кровь и очень жалеет, что не высказалась громче против этого брака до того, как он свершился. Но даже лучшие из нас не могут знать, что лучше для других, а Вирджи не желала понимать намеков. Что ж, она сама постелила себе постель и теперь, по мнению Тети, обязана в ней лежать. Никто, кроме перечисленных, самых ближних доверенных лиц, не должен был знать, что происходит, но, конечно, знали все – ибо продавцы аптек, куда Уильям ходил за снадобьем, рассказали там и сям, разумеется, в строжайшем секрете. Чтобы ни гугу. Мещанская жизнь еще и потому так невыносима, что в ней на самом деле невозможно ничего скрыть. (18) И так Мальвина дожила до двадцати восьми лет – спокойная, полная достоинства мисс Макомиш, такая активная и всеми любимая прихожанка; особенно хорошо ей удавалась организация различных представлений. Еще Мальвина пела. У нее было контральто, и именно благодаря пению она познакомилась с Родри Гилмартином. Далеко не сразу их дружба достигла момента, когда Мальвина, преодолевая страх, осмелилась пригласить Родри к себе домой. Родри пользовался популярностью среди людей, увлекавшихся пением, – у него был хороший природный тенор. Конечно, были у него и свои недостатки – он всего лишь подмастерье печатника, и к тому же его семья приехала из страны, которую многие до сих пор именовали Старой Родиной, на памяти нынешнего поколения, то есть, по меркам старого онтарийского городка, практически вчера. Голландская прослойка, костяк лучшего общества в городке и во всей округе, знала, что эта Старая Родина – вовсе не их родина, которую они все еще помнили даже через двести лет после того, как покинули Амстердам, Роттердам, Гаагу. Пусть они встали на сторону британцев во время той прискорбной революции, пусть им пришлось бежать в Канаду, но для них англичане все еще были подозрительным народом: иностранцы, у которых все не как у людей. Поэтому растущая симпатия между хорошей девушкой-голландкой (с небольшим пороком в виде отца-шотландца, но все же до такой степени голландкой, что шотландскую кровь можно не считать) и каким-то безродным типом, только что с корабля, не встретила сочувствия у горожан. Мальвина по обычаям того времени была близка к отчаянию: ей только что перевалило за тридцать, а с этого момента женщина становилась патентованной старой девой. В душе у нее творился раскол: конечно, она почитала отца своего и мать свою, но видела от них мало уважения в ответ и из-за них была обречена всю жизнь корпеть в конторе; она не то чтобы жаждала выйти замуж и родить детей, но определенно не хотела становиться старой девой. У нее были кое-какие романтические представления о любви, почерпнутые из романов и пьес, в которых играла мисс ван Кортленд, ее кумир; но сама она еще ни разу не испытывала любви и не видела никаких мало-мальски привлекательных ее проявлений в жизни других людей. Раздираемая этими конфликтующими идеями, она и влюбилась в Родри Гилмартина. Он был хорош собой, щегольски одевался, по моде того времени и места носил элегантные усы, уложенные со специальным воском – не зачесанные в виде нелепой стрелы из волос, но со скромными заостренными кончиками. Он душевно пел популярные в то время баллады Фреда Э. Уэзерли и Ги д’Ардело и еще один романс, более старый: О, мне не страшен враг в броне блестящей, Его копье, что намертво разит. Страшней твой взгляд, из-под ресниц манящий,