Гил опять мотает головой. Мистер Макомиш чудесным образом оправился и теперь сидит на убогом стуле совершенно прямо. Глаза у него горят, а голос гремит онтарийским говором девятнадцатого века – резким, четким, шотландским, отчасти – по-американски – в нос и с мелькающим порой отзвуком ирландского акцента. Мистер Макомиш жестикулирует, тычет в Гила указательным пальцем руки, явно принадлежащей искусному мастеру – сильной, умелой, крупной кисти с узловатыми костяшками и жесткими черными волосками на фалангах. Сам мистер Макомиш – развалина, скелет, но его голова и руки все еще внушительны. Пока он рассказывает, гостиная пропадает из кадра и появляется то, о чем мистер Макомиш сейчас говорит. Его голос слышится по-прежнему, поясняя происходящее. Кажется, киношники это называют «голос за кадром». Иллюстрированное повествование. А повесть о жизни мистера Макомиша захватывает. Что же до бедного Гила, он сгорбился на жестком деревянном стуле – во всяком случае, настолько, насколько может сгорбиться крепкий молодой мужчина. Он в плену рассказа мистера Макомиша, своего тестя и – по его собственному признанию – Старого Черта. (3) – В стародавние времена, в далекой стране, – начинает мистер Макомиш, и Гил не верит своим ушам, ведь это вступление, достойное древнего барда, к рассказу, в котором наверняка не будет ничего героического, – мой народ, мои предки – да, я называю их предками, с какой стати предки могут быть только у знатных господ? почему у людей вроде меня отбирают право на прошлое? – мои предки жили в Шотландии, на самом севере западного края. Они были фермеры. В Шотландии таких зовут крофтерами, и многие из них были также и пастухами. Надо думать, с тех самых пор, как воды потопа отступили на глазах у Ноя. Но по какой-то треклятой закавыке закона, которую никому было толком не понять, всю землю забрал местный богач – как ты думаешь, зачем? Чтобы превратить в пустоши, где будут пастись его овцы, вот зачем. Это случилось, как раз когда Канаде нужны были поселенцы. Сто пятьдесят лет назад, а может, и больше. Наверно, больше, потому что я точно не знаю. И вот местный богач услышал призыв еще более важного человека – то был лорд Селькирк, который очень любезно помогал людям бросить фермы и перебраться в Новый Свет, где землю раздавали любому, кто захочет. И они поехали. Набились битком в корабль. Я вижу крофтеров и пастухов с узлами – их шлюпками перевозят на корабль, и он в самом деле совсем небольшой. Они одеты в домотканое, и кожа у них цвета земли. Словно сама почва Шотландии перебирается в Новый Свет. Дети розовощеки, но лица их отцов и матерей землисты, отмечены печатью тяжкого труда. Их одежда – вовсе не живописные наряды горцев. Ни одного килта. Но я вижу синие чепцы, и плащи у них в самом деле из шотландки, но не клановых цветов – те появились позже, – а в темно-коричневую и черно-серую клетку. Эти люди мрачны, темны и узловаты, как их собственная земля. Мне показывают и еще кое-что. Эта сцена разворачивается под крышей – несомненно, в обиталище здешнего помещика, хоть и оно выглядит весьма убого. Вот он, помещик, сидит по одну сторону стола, а по другую – человек, по виду похожий на законника, а по речи – англичанин. Помещик подписывает бумагу – заметно, что он не очень уверенно владеет пером, – и законник подталкивает к нему мешочек, который при этом звякает. Я знаю, что в нем – по гинее за каждого крофтера, которого помещик лаской или угрозами заманил на судно; и по гинее за каждую женщину. За детей – ничего, они не в счет. Денег в мешке много больше, чем на тридцать сиклей серебра, но помещику, хоть он и набожен, не приходит в голову, что это цена предательства. Монеты золотые, и они – его награда за то, что он помогает своей стране населить новые земли на западе. – Гил, ты хоть примерно представляешь себе, куда везли этих несчастных бедняг? В ужасное место, болота к северу от озера Сент-Клэр. Поселение назвали Болдун, по имению графа Селькирка в Шотландии. Поселенцам предложили – весьма любезно – основать там фермы. Но что можно было бы выращивать на тех фермах? Точно не овец, разве что овцы отрастили бы перепонки меж пальцев и научились питаться камышом и осокой, острой, как ножи. А холод! В Шотландии холод такой, словно тебя с головы до ног обложили компрессом из холодного льняного масла; но здешняя стужа – словно твое тело, каждую четверть дюйма, полосуют острыми бритвами. И впрямь, на экране появляются те неприветливые места, и даже мою призрачную плоть пронзает сырой холод. – Но кое в ком из шотландцев сидел черт. Они увидели, что половина приехавших умерла в первую же зиму от голода и холода и даже от чахотки, но главное – от беспросветности и от изгнания. И они решили выбираться оттуда. Даже в этой Богом проклятой стране, думали они, должно найтись что-нибудь получше Болдуна. И вот, когда наступила весна, они пошли – пешком пошли, понимаешь, – на юго-восток. Они даже не знали, что такое юг, кроме того, что туда указывает стрелка компаса. Они не знали, что там на юге, только предполагали, что там более подходящие места для овец, чем Болдун. И они шли и шли, и мужчины несли тюки по сто пятьдесят фунтов, а женщины – малых детей, что пока не могли идти сами, и питались они в пути бог знает чем – овсянкой, наверно, да еще подвернувшимися корешками, если те были не горькие. И те, кто не умер в пути, дошли. И мой прадед дошел, и этот рассказ я слышал от него. Очень, очень часто… Ты знаешь, Гил, сколько они прошли? Не знаешь, и я не знал, но там пятьсот миль как один вершок – по прямой, как птица летит, а ведь они были не птицы. Ты думаешь, они делали по двадцать пять миль в день – в необитаемых землях, как-то перебираясь через реки? И твари, каких они сроду не видели, выходили из подлеска и смотрели на них. Индейцы наверняка тоже, и, скорее всего, они принимали индейцев за врагов, хоть те, наверно, и не были их врагами. Индейцы любят проказничать и наверняка сыграли над ними кое-какие шутки. Но те, в ком сидел черт, дошли. И мои черти дошли сюда, в здешние места. И стали трудиться. Как они трудились! Но для них это был рай, ведь каждая семья получила свой надел, как тогда это называли. Бесплатно и безо всяких обязательств. Отсюда никакой помещик не мог их согнать по своей прихоти. И они поработали на земле, а потом мои дед с бабкой открыли таверну, и бабка занималась таверной, а дед возделывал землю. Тяжкий, тяжкий труд, но для них это было счастье – после ужасов Болдуна… И в этой таверне, Гил, я играл еще совсем мальцом, а у бабки была грифельная доска, на которой она подбивала счет для посетителей, и по этой доске я выучился считать, и это далось мне так легко, что с тех пор я почти всю жизнь зарабатывал счетом. Я считал ловчей самого черта. По счетам часто расплачивались натуральным товаром, и надо было хорошо знать, что сколько стоит. Я вижу таверну и унылую комнатушку в ней – это бар. Стены уставлены шкафами, и маленький Уильям, каким он тогда был, играет среди них – ползает от шкафа к шкафу, чтобы посчитать, какое расстояние можно покрыть от одной стены до другой, не врезавшись в ящик со спиртным. Ящиков немного – виски и ром хранятся в бочонках за стойкой бара, и из этих бочонков бабушка – она держит посетителей в строгости, не допуская ни похабных баек, ни брани, – наливает щедрой меркой по пенни за стаканчик. Поскольку закупают виски по двадцать пять центов галлон, такая торговля весьма прибыльна. На столах стоят кувшины с родниковой водой, но мало кто из посетителей разбавляет свою выпивку. Спиртное неплохое в своем роде, но не такое, как мы пьем сейчас, – этому виски придают цвет и вкус щедрой добавкой табачного листа и соли. Есть таверны, где непорядочные хозяева добавляют еще и чуток опия, но миссис Макомиш такого не потерпит. Таверна Макомишей считается приличным местом. Но и в приличной таверне пьют много виски, ибо здешняя клиентура – фермеры, которые могли бы и щелок пить без особого вреда для себя, и путники, прибывающие в неудобных дилижансах, до того тряских, что все косточки себе пересчитаешь. Всем этим людям нужно крепкое питье, чтобы согреться. Но пьяниц отсюда гонят, и миссис Макомиш припечатывает их вдогонку словами Писания: «Вино глумливо, сикера – буйна»[19]. Конечно, к виски это не относится. Капля виски после целого дня тяжелой работы нужна мужчине для утешения, но пьяниц, заливающих глаза, тут не терпят. (4) Мистер Макомиш продолжает свой рассказ, наслаждаясь деталями и обрывками информации, которые оказались бы сокровищем для молодого слушателя, будь он историком; но слушатель нетерпелив и отвлекается. Каков показался ему этот длинный, многословный рассказ о былом? Содержанием, если не высокопарным слогом, он напоминает Гилу поэмы Оссиана, которые, бывало, читала им, детям, милая матушка перед сном. Да, Оссиана, чьи повести о древних временах и далеких краях завораживали его в детстве. Оссиан этот был, вероятно, фальшивкой, хотя матушка о том наверняка ничего не знала и любила эти прекрасные поэмы, как любил их и великий император Наполеон; он возил Оссиана с собой в военных кампаниях, и поэт вдохновлял его на славные свершения. Но Гил, у которого выдался трудный день с миссис Макомиш и девочками, засыпает, едва не падает с жесткого стула, дергается и просыпается как раз вовремя, чтобы услышать – то, что в устах барда стало бы повестью о великой любви. – Посмотреть на нее сейчас, так ты, Гил, этому ни за что не поверишь, но, когда я ее в первый раз повстречал, она была такой прелестной девицей, каких ты в жизни не видывал. Стройная и гибкая, что твоя ива, а какая легкая походка! Конечно, познакомился я с ней в церкви. Где еще я мог бы встретиться с барышней такого полета? Старый лоялистский род и прочее? Но я ее видел и до того, хоть она об этом и не знала, увидел ее голую ножку и чуть не умер на месте – такая она была стройная и белая. Ты понимаешь, мы все ходили в церковь пешком – по воскресеньям не полагалось ездить, можно было только в храм Божий и только пешком, – и я шагал вдоль ручья Фэрчайлд, потому как то был кратчайший путь с фермы, где я жил и столовался, и я наткнулся на стайку девиц – человек пять или шесть, – они сидели на бережку ручья и натягивали чулки. Понимаешь, они шли босиком почти до самой церкви, а потом мыли ноги в ручье и тогда уже надевали чулки и башмаки, чтобы не появляться пыльными среди всей паствы. О, тщеславия было достаточно и среди веслианских методистов, скажу я тебе! Тщеславие нельзя искоренить, потому как дьявол этого не потерпит, вот почему. Я услышал, как они смеются, и не показался из кустов, а начал подглядывать. Дьявол, понимаешь? Я не знал, чем они там заняты, но хотел на это посмотреть. И Вирджи была среди них, она махала голыми ножками, чтобы они обсохли, и что-то жевала. Знаешь, что это было? Лента. Розовая лента. Она ее жевала, чтобы намочить, а потом натерла ею губы, чтобы они стали прелестного розового цвета! Дьявол! И я подумал: вот эта девица мне подходит – та, в которой Дьявол! Ей было шестнадцать лет, но уже хорошо развита. Ну, ты понимаешь. Хорошо развита, но не слишком, в отличие от некоторых других девиц, у которых груди были как ведра на четыре кварты. И всё. Я погиб. Но как же сопляку вроде меня, только-только вышедшему из подмастерьев в плотники, познакомиться с такой барышней? Она была Вандерлип, а там и тогда это значило очень много. Конечно, я про нее разузнал, а как же. Расспрашивал всех и думал, что я умный и никто ни о чем не догадается, но, видно, все догадались. Как говорят, любовь и кашель – две вещи, которых не спрячешь. Вандерлипы были из рода Вермёленов и Гейджей, самого важного в округе. Старый Гус Вермёлен тогда уже помер, но успел сколотить мошну как земельный агент, вот что. Сестра его Анна тоже померла, не так давно, в преклонных летах, – клянусь, старушонка была крепкий орешек! Клянусь Вечным! Она сбежала от янки после революции в Штатах и добралась сюда с детьми на каноэ – подумай только, на каноэ, – и получила компенсацию, что выплачивали лоялистам, деньгами и всё вложила в лавку всевозможных товаров. И поднялась, да еще как! Стала даже богаче Гуса. Ее дочь Элизабет приходилась Вирджи бабушкой. Элизабет вышла замуж за Юстаса Вандерлипа – ну конечно, эти голландцы вечно держатся своих – и родила одиннадцать детей, семерых мальчиков и четырех девочек, и каждый из мальчиков стал богатым фермером, или юристом, или доктором, и у всех был солидный капиталец. Даже девочкам обещали деньги, после замужества. Один из сыновей-фермеров, Нельсон его звали, стал отцом моей Вирджи, и у него были свои деньги, помимо того, что старый Юстас мог ему оставить. И кто я был такой, чтобы волочиться за наследницей? А? Молодой плотник, только-только из подмастерьев? А? Кто я был такой? Я тебе скажу, Гил, кто я был такой. Во мне сидел Черт не хуже ихних чертей. Я умел считать. Особого образования не получил, но пользовался на всю катушку тем, что у меня было. А мне повезло, в школе мне попался один хороший учитель, молодой, по фамилии Дуглас; он преподавал у нас год или два, чтобы скопить денег на колледж, тогда все так делали, и он увидел, что я способный, и научил меня всему, что знал сам. Обычному счету, конечно, – такому, какой бывает нужен купцу в лавке, – но, кроме этого, еще алгебре и Евклиду. Это имя тебе что-нибудь говорит? Да, конечно, Гил слыхал про Евклида, отца геометрии. Именно в этот момент я уверился, что Гил – мой дед. Значит, мистер Макомиш – не кто иной, как мой прадед, позор семьи. – Да, я был вооружен Евклидом и вполне готов стать строителем. Не просто плотником, что работают пилой и молотком, сколачивая амбары и курятники и квадратные хибарки для бедняков. Я пылал амбициями и хотел заполучить ту девушку, будь она Вандерлип или кто. Но как это сделать? Привлечь ее внимание, вот как. И я начал петь в церковном хоре. Пел я не ахти как, но громко и пронзительно. Позже, когда мы познакомились, она сказала, что мой голос перекрывал весь остальной хор. Она сказала, что, когда пели старый популярный методистский гимн, Мне б тыщу языков – воспеть Спасителю хвалу… — вся паства возносила хвалу, что у Уилла Макомиша всего один язык. Она сама была остра на язык. Мы в церкви не исполняли ничего трудного – не так, как англикане: они пели партиями, это называлось тоническое сольфеджио или еще какая-то ерунда в этом духе. А мы просто выводили мотив, как можно громче, чтобы вести других за собой. Так и вижу ее – внизу, в церкви, – я пыжусь и ору, а она надо мной смеется. Но я стал заметен среди прихожан-методистов. У меня был самый громкий голос, и я был усердным прихожанином. Я был невысокого мнения о достопочтенном Кэттермоле, проповеднике, но сидел с серьезным лицом и ловил каждое его слово, а это кое-что значило в глазах ее родителей. И вот в один прекрасный день после церкви миссис Альма, жена Нельсона, – изысканная женщина, всегда ходила в прекрасных шелковых платьях – пригласила меня на воскресный ужин к ним домой, к старому Юстасу, в родовой дворец. Я пошел и изо всех сил следил за своими манерами. Не набрасывался на еду как волк, хотя кормили там несравнимо лучше, чем у нас в пансионе. Все время говорил «Пожалуйста», «Сердечно благодарю, мэм», «Роскошное угощение» и «Спасибо, я до того сыт, что больше ни кусочка не влезет» и почтительно слушал стариков. Старуха Элизабет сидела на одном конце стола, старый Юстас на другом, а по сторонам – вся родня. Я был единственный чужак и, клянусь, чувствовал себя избранным. Эти люди привыкли есть серебряными вилками, и я очень за собой следил. Ни разу даже не взглянул на Вирджинию, она сидела где-то ближе к другому концу этого длинного стола. Но прежде чем уйти, я всем подряд пожал руки, и когда коснулся ручки Вирджинии, то меня тряхнуло, будто я взялся за ручку электрической батареи. И я набрался храбрости и спросил у миссис Альмы, можно ли мне будет навестить их еще раз, и она ответила: «Конечно». Так все и началось. Еще осень не наступила, как я уже ходил с Вирджинией. Рассказывал ей про свои замыслы. Бахвалился, наверно, как всегда парни бахвалятся перед девушками. Гил, то были славные деньки. Ты наверняка никогда ничего такого не чувствовал. Это было уникально, как мы говорим о некоторых архитектурных задачах. Мистер Макомиш, заносчивый эгоист, недооценивает Гила. Недооценивает юных влюбленных всех времен. Гил будто наяву слышит, как взмывает ввысь голос матери, декламирующей Оссиана: «Дивно вздымались пред ним перси девы, белые, словно лебеди грудь, плывущей по быстронесущимся волнам. То была Кольна-дона, владычица арф, дочь короля! Ее голубые глаза обратились на Тоскара, и любовь ее воспылала!»[20] – И вот наконец пришло для меня время заговорить с Нельсоном Вандерлипом и просить у него руки Вирджинии. Ох как я трусил, клянусь Вечным! Никто никогда, за всю историю человечества, так не трусил, как я в тот день. Нельсон был в черном шелковом жилете, с кармашком для часов, а на цепи от часов у него висело множество печаток, и еще у него были старомодные бакенбарды: не борода, а такие большие пушистые штуки по сторонам лица. Моряки называют такие «хваталки для бугров», уж не знаю, что это значит. И вот он сидел после воскресного ужина в гостиной и только поглядывал на меня полузакрытыми глазами. Да, думает Гил, точно так же, как ты смотрел на меня, когда я просил руки Мальвины. И ты тогда мне сказал, что я занесся не по чину, ты… неудачник! – Впрочем, он был благосклонен. Но сказал, что придется подождать. Отслужить семь лет за Рахиль, как он выразился: он вечно сыпал цитатами из Писания. Но я больше ни о чем и не просил. Он не сказал «нет». Должно быть, увидел во мне правильные задатки. Понял, что на меня поставить – верное дело. Скоро новость облетела всю семью, и все восприняли ее очень любезно, кроме Синтии – она одна из всех девочек была до сих пор не замужем, притом хромая и с характером что твой ящик битого стекла. И я отправился доказывать, что я достоин. И доказал, клянусь Вечным! Конечно, мне пришлось уехать. В нашем городке я уже научился всему, чему можно. Я отправился в Гамильтон и поступил на работу к крупному строителю, по правде крупному, к одному из Депью. И там выучился не только плотничать, но и столярничать, а еще – самой сути строительного дела. И все, чем я занимался, у меня выходило лучше, чем у других, оттого, что я умел делать расчеты. Потому что много есть хороших работников, которые считать не умеют, ни за кислые яблоки. У них голова не так устроена. Для этого нужен талант, понимаешь? Основам может научиться любой дурак, а вот применить их не сумеет. Не видит, как они относятся к его работе. И я знатно потрудился на Депью, пока не понял, что пришло время идти к Нельсону Вандерлипу требовать свою невесту. Я скопил денег. Экономил, во всем себе отказывал и за все пять лет повидался с Вирджинией только пять раз. Но она была мне верна. Довольно-таки верна – думаю, так будет точнее. Я не говорю, что она грешила. Ни на йоту. Но она была молода и прелестна, и вокруг нее толклись парни, а один школьный учитель ей даже стихи писал, и она показала их мне, и мы вместе посмеялись. А ведь мне следовало задуматься, Гил. Что это за женщина, которая смеется, когда мужчина выплескивает ей свое сердце, пускай и плохими стихами? Потом-то я понял, когда было уже поздно. Но тогда я смеялся вместе с ней. «Может, учитель он высший сорт, но стихи у него как горбыли», – сказал я и счел себя остряком. А ведь ему повезло, черту этакому, хоть он и скис, когда Вирджи указала ему на дверь. Не то чтоб она его к себе подпустила. В наше время такого не полагалось. Я был ее признанным женихом, но едва смел обнять ее за талию, а что до поцелуев – я однажды попытался, но она отскочила, как бешеная, и заявила: «Не смей меня целовать без спроса – может, я не хочу». А я был осел ослом, мне и в голову не пришло: чувствуй она ко мне то же, что и я к ней, она бы хотела целоваться, и еще как. В то время очень большое значение придавали девичьей чистоте. Тогда девушки не хотели. Многие и после свадьбы не хотели, и я не мог понять, как они заводили детей. Но потом я и это узнал. И вот наконец я скопил несколько сот долларов, и нас с Вирджи обвенчали в веслианской методистской церкви, и был торжественный ужин у Вандерлипов, и я поразился тому, сколько родни у меня вдруг объявилось и какими черными овцами в стаде выглядели мои родители, сидя за тем столом – его ради такого случая вынесли во двор. Я произнес речь, над которой перед тем пришлось попотеть, – о том, как благородно со стороны Вандерлипов отдать свою последнюю дочь бедняку вроде меня и как я постараюсь быть во всем ее достойным. На медовый месяц мы поехали в Буффало на старом пароходе «Красный мундир», с гребным колесом на корме. Никому не посоветую проводить медовый месяц ни на пароходе с гребным колесом на корме, ни в Буффало. (5) Пока мистер Макомиш рассказывал, все, о чем он говорил, проходило передо мной на экране, причем гораздо откровенней, чем в его словах. Потому что он был лишь голос за кадром, конечно. Я видел, что Вандерлипы рады-радехоньки избавиться от злоязыкой дочери. Теперь, когда и Синтию – не самую завидную невесту, потому что она в детстве попала ногой в колесо воза с сеном и эта нога была короче другой, – выдали за Дэниела Бутелла, видного мужчину с пышными усами, коммивояжера по сухому товару, родители девятнадцатого века могли считать свой родительский долг выполненным. Прежде чем бричка – кнут кучера был увит разноцветными лентами – двинулась к пароходной пристани, Нельсон Вандерлип с отцовской щедрой улыбкой вручил Уильяму в конверте брачную долю Вирджинии – чек на двадцать пять тысяч долларов: значительное состояние по тем временам и для жениха такого полета. (6) «Какой-нибудь ратник седой, полуслепой от старости, сидя ночью в чертоге, повествует сыну о ратных своих деяниях и о гибели Дунталмо мрачного. Юный лик склоняется в сторону гласа его; удивленье и радость сияют во взоре!..И я привел к нему белогрудую деву Кольмалу. Они поселились в чертогах Теуты…»[21] Слова Оссиана, не до конца понятные, всплыли в памяти Гила. Подходят ли они к этой печальной истории плотника и дочери богатого фермера? К самому Гилу – как он сидит и слушает мистера Макомиша? Это как посмотреть, конечно. – Забудем пока про медовый месяц и все, что из него получилось. – Мистер Макомиш почти добродушен; снадобье сделало его разговорчивым. Но о! как холодно в пустой комнате, как зловещ свет лампы! Неужто мне всю ночь тут сидеть, думает рыжеволосый юноша. Он боится мистера Макомиша, и не без причины, поскольку тот, как известно, в гневе жесток – именно потому его брак разрушился, а дочери привыкли бояться отца. Состояние же мистера Макомиша пожрала его страсть к морфию. Семья хочет только одного – избавиться от него, и Гила послали затем, чтобы оформить это по закону. Ясно, что Макомиш ничего не подпишет, пока не расскажет все, но как долго он будет рассказывать? По временам Гил задремывает, но вздрагивает и пробуждается, чтобы снова очутиться лицом к лицу со страшным стариком. Стариком? Да не так уж он и стар; ему лет пятьдесят шесть – пятьдесят семь. Теперь он пододвинул стул так близко, что уперся костлявыми коленками в молодые колени Гила. – Я был увенчан успехом, Гил. То есть в пределах, доступных человеку моих талантов, строителю, досконально знающему свое ремесло, как мало кто из строителей знает, вот что я тебе скажу. С капиталом Вирджинии я основал свое дело на твердой ноге. Я умел найти лучших рабочих и лучшие материалы, а также использовать то и другое наилучшим образом. Все, что я тогда построил, стоит и по сей день и будет стоять, пока не снесет какой-нибудь дурак. Знаешь такую присказку, а, Гил? Якобы строитель, который строит на века, – предатель своего ремесла. Но так говорят только жулики. Любой, кто хоть что-то собой представляет, старается делать свое дело как можно лучше. Строить на живую нитку – грешно. А я был добродетельным строителем. Я всегда был добродетелен, что бы там ни говорила Вирджиния. Старуха Синтия Бутелл отравила ей душу. Вирджи не дурная женщина, просто обозленная. Вот Синтия – та дурная. С самого начала мне сопутствовал успех, и все, кому нужна была работа на совесть, приглашали меня. Но решающая удача пришла ко мне года через полтора после того, как я открыл свое дело, – это когда мне заказали строительство особняка миссис Джулиус Лонг-Потт-Отт. От такого имечка глаза на лоб полезут, а? Но она была заводилой среди городских дам, и притом богачка, деньгам счету не знала. В девичестве она звалась Луида Бимер, но вышла замуж за мистера Лонга, старого лавочника с толстой кубышкой. Не прошло и года, как он подавился рыбьей костью и умер, и вдова вскоре вышла за мистера Потта, который держал «Дворец фарфора» на Колборн-стрит. Луида была хорошенькая, и милая тоже (а одно с другим не всегда ходит вместе), но ей не везло с мужьями – а может, как раз везло, смотря с какой стороны поглядеть. Не прошло и двух лет, как мистер Потт свалился с лестницы – оказалось, он тайно пил – и сломал шею. Так что Луиде даже новый траурный наряд не пришлось покупать, только обновить те вдовьи одежки, что она раньше носила по Лонгу. И они были ей до того к лицу, что едва прошел обязательный год траура, она сразу вышла за старого Отта, немца, у которого денег столько было, что и палкой не разгонишь, – он их заработал на торговле свиньями. И вот Луида осталась трижды вдовой, с тремя капиталами, а ей еще и тридцати не было, когда старый Отт помер – от слишком красивой жены, как говорили, но в подобных случаях всегда так говорят. Она была такая порядочная, что не отказалась ни от одной из мужниных фамилий и стала – и до сих пор остается – миссис Лонг-Потт-Отт. Настоящая важная дама, с собственным салуном. Всякие фу-ты ну-ты твердят, что надо говорить «салон», но это разве что по-французски, а означает все едино салун. Я всегда говорил «салун», и она вскоре перестала меня поправлять. У нее там собирались по пятницам, в четыре часа, пили чай и говорили о политике или о тиятрах до полшестого. Очень избранное общество. Сбоку тихонько играл струнный оркестр Фрэнка Шалопки, и Ида ван Кортленд, актриса, заглядывала время от времени, когда бывала в городе. Актрис там принимали – замужних то есть. В салуне у миссис Джулиус Лонг-Потт-Отт придерживались очень передовых взглядов. А тот дом, где все это творилось, построил я. Был и архитектор, из Торонто, он начертил планы, но я исправил у него кучу ошибок. Ну знаешь – двери, которые врезаются друг в друга, открываясь, и закутки, которые никак не протопить, что хочешь с ними делай. Архитектор был не очень рад, что я ткнул пальцем в его ошибки, но я его переспорил, и миссис Лонг-Потт-Отт встала на мою сторону. Она была очень практичная, хоть и делала вид, что вовсе не училась когда-то в одном классе со своей нынешней горничной, Олой Миллард. Ола иногда смеялась над тем, как высоко залетела Луида Бимер – до того, что «обедает» в полседьмого вечера, в отличие от всех нормальных людей, которые обедают в полдень и едят горячий ужин в полшестого. Причем до ужина Луида обязательно «переменяет туалет» – так она называет, когда снимает одни тряпки и надевает другие. Но при всем при том она была разумная женщина, понимала, когда для нее делают хорошую работу из хороших материалов, и я старался как мог. Ты не поверишь, на какие ухищрения часто шли тогдашние строители. Любимым фокусом у них было – сделать двери и всю плотницкую работу из какого-нибудь хлама вроде сосны или ели, часто даже сырой, а маляр потом все покрывал специальной краской из свинца, олифы и киновари, так что казалось – это красное дерево. Но как только приходила зима и в доме начинали топить, из дерева проступала смола! Такую отделку называли «драконова кровь». Жульничество! Уильям Макомиш до таких штук не опускался. Лучшее дерево, лучшая работа – сверху донизу. Конечно, это было недешево. Дом Лонг-Потт-Отт обошелся куда дороже сметы. Но чего вы ждали? Архитектор узнал, как я ловко вывожу лестницы, и вставил в чертеж настоящую красотку – она вилась этаким загибом и стояла сама в себе, не опираясь о стену. Он показал мне чертеж, и я знаю, он ждал, что я растеряюсь, но я ему заявил – хладнокровно, что твой огурец: «О да, но это ведь вам не простое , какое каждый день видишь, – это посложней будет, верно? Я погляжу в свою таблицу тангенсов и к утру все для вас рассчитаю. Такие треугольные забежные ступени надо очень тщательно рассчитывать. А перила? Скрытый «ласточкин хвост» будет то, что надо. Я сам этим займусь, чтобы все было как следует». Клянусь, он чуть не упал! Он сроду не встречал такого мастера, как я. В результате я взял свое с окном-подковой в парадной гостиной. Архитектор его не хотел. Сказал, что оно вульгарное, но это только из зависти. Миссис Лонг-Потт-Отт захотела такое окно, потому что никто из ее знакомых про такое даже не слыхал и ни у кого такого не было, а она сказала, что это «мавританский штрих». И окно сделали подковой, и такое окно стало моим фирменным знаком – с тех пор я вставлял его во все дома, которые строил. Видишь, в моем доме тоже такое – он мой, пока меня не уведут отсюда. После того мне уже удержу не было. Все меня приглашали работать, наперебой. Но я не шел к кому попало. Я строил только для людей, которых уважал и которые уважали меня. Архитектор был не нужен. Я справлялся лучше любого архитектора, какого они могли бы найти. Я создал отличные вещи. Вытворял с деревом и кирпичом такое, что никому до меня и не снилось. В салуне кое-кто говорил, что моя работа чересчур орнаментальна, но что мне до них? Они были не из тех, кто заказывает мне дома. Они были из тех, кто, как тараканы, набегает в чужие дома, стоит мне их построить.