Народы там и круг веков: Для общей славы божества Там равна сила естества[16]. Веслианцы искали и нашли глубоко личную веру, которой больше не было в официальной англиканской церкви. Они поклонялись Богу так: В безмерной милости своей Оставил царствие Отца. За род Адамов, за людей Свой путь прошел он до конца. О, Милосердие Его! Окутай же меня всего. Божье милосердие окутало меня, позволило напрямую коснуться Бога, сделало меня и мое спасение движущей силой жизни. Как чудесно, как бесконечно радостно знать, что в деснице Божией графы и священники ничуть не больше меня! Все мы – заблудшие дети. Вот демократичная религия; ведь демократия, как только философы перестают душить ее в объятиях, оказывается безрассудно романтичной идеей. Классическое представление о структуре общества – иерархия, и ее нельзя полностью искоренить в мире, где одни люди неоспоримо превосходят других. Разве не стал Сэмюэл Гилмартин первым мэром-нонконформистом валлийского графства? Если забыть о модных сукнах и плотных обедах, этот прорыв был совершенно романтическим по духу. Религия и романтика – поистине взрывоопасная смесь! (16) О да, иерархию никак не искоренить. Гони ее в молельне – она вылезет в портняжной мастерской и в семье, живущей над мастерской. Элейн и Мод знают, что люди не равны, и острее всего чувствуют это, когда в сезон охоты граф разъезжает по улицам в бреке[17] и оставляет по связке фазанов на крыльце у каждого тори – торговца или арендатора. Дом Гилмартинов граф объезжает стороной. Элейн и Мод никогда не получают приглашений ни на летний праздник под открытым небом, ни на зимний рождественский прием в доме англиканского священника при церкви, где дочери из семей тори чинно и учтиво веселятся в добротных немодных праздничных платьях. Девочкам одиннадцати и тринадцати лет непросто утешаться тем, что Иисус их любит – предположительно не меньше, чем тори и замковых прихлебал. Приходится стискивать зубы, а стиснутые зубы иногда порождают духовную гордыню. Мальчикам немного проще. Они учатся в школе мистера Тимоти Хайлса на Олдфорд-роуд и время от времени дерутся с мальчиками попроще из Национальной школы, где учителя не облачены в мантию и академическую шапочку – в отличие от мистера Хайлса, который именно в таком костюме пытается вдолбить в учеников хоть капельку латыни. Этой латыни хватает примерно на то, чтобы мальчики начали звать родителей «матер» и «патер» – шикарная привычка, конечно ставящая их на ступеньку выше учеников Национальной школы. Носить форменное кепи Олдфордской школы и знать хотя бы тот скудный французский, что пытается вдолбить в учеников месье Буэ, – это и значит Быть Выше, в смысле образования, шумных мальчишек, считающих французов и их язык дурацкими. Но Ланселот и Родри неизменно приподнимают кепи, завидев ландо с гербом замка, ведь молодая графиня – воплощение Романтики. Она – совсем юная жена Молодого Графа, который унаследовал замок от своего бездетного дяди. Графиня – красавица из лондонского высшего света, самая прелестная из дебютанток своего сезона. Ходят слухи, что она увлекается азартными играми и делает долги, на покрытие которых идет львиная доля собираемой графом арендной платы. Это, бесспорно, Романтика – такая, какой не найти в молельне. Мальчики обычно безоружны как перед Романтикой, так и перед духовной гордыней. Я смотрю на домик Гилмартинов и удивляюсь, как в такой небольшой лавке и тесной квартире над ней помещается столько народу. Вход с улицы ведет в приемную: это небольшая комнатка, в которой главенствует круглый стол красного дерева – на нем можно развернуть отрез материи, снятый с полки, чтобы клиент мог его обозреть и вволю пощупать. Дверь из приемной ведет в собственно мастерскую, помещение побольше, где на невысокой платформе сидят по-турецки пятеро портных, курят вонючие трубки и развлекаются, рассказывая похабные истории, если рядом нет Уолтера; на небольшой печке, которую топят углем, греются портновские утюги, и подмастерье бежит с утюгом, как только он понадобится портному, ведь каждый шов, стачав, немедленно разутюживают на гладильной доске, которую каждый портной держит у себя на коленях. Все это плюс большой стол закройщика означает, что в мастерской негде повернуться. В жилище над мастерской попадают через неприметную дверь и крохотную прихожую за ней, откуда ведет винтовая лестница. Переднюю часть второго этажа, окнами на улицу, составляет гостиная; в задней части две спальни, одна для родителей, одна для девочек; этажом выше еще одна комната с низким потолком, по сути слегка обустроенный чердак, – здесь спят мальчики и здесь же хранится имущество семьи и мебель, которой сейчас не пользуются. Кухня, конечно, располагается в подвале, где сыро и пол вымощен каменными плитами. Здесь трудится Лиз Дакетт, прислуга за все: тут она готовит то, что ест семья, тут же кормит детей завтраком и обедом и отсюда таскает еду для родителей на два этажа вверх. Еще она доставляет воду в спальни, выносит горшки и опорожняет их в отхожем месте – кирпичной будке на заднем дворе. Для посещения этой уборной Дженет и ее дочерям приходится быть весьма изворотливыми, чтобы похабники-портные не заподозрили их в отправлении неудобосказуемых естественных надобностей. Обычный прием – принести что-нибудь с веревки, натянутой между домом и забором, на которой сохнет, но так никогда до конца и не высыхает белье. Лиз, однако, не прибегает к подобным уловкам – она не может позволить себе такую роскошь, как стыдливость. Она обычно ходит с подбитым глазом – последствия субботнего отдыха в Головоломном Тупике или в «затворе», где она живет в немногие часы, принадлежащие ей самой. Но я вижу, что жалеть ее нечего: она труженица, и у нее есть собственная гордость. Я наивно предполагал, что дом набит до отказа, однако в нем часто ночуют гости. Любовь к ближнему, в веслианском понимании, не позволяет прогнать от двери голодного или алчущего; в разумных пределах то есть, но эти пределы растяжимы, как гармошка. Иногда здесь проводит пару ночей разъездной проповедник, приглашенный для выступления в часовне. Он обычно спит на раскладушке в гостиной, но рад и такому приюту. Время от времени, в периоды трезвости (или относительной трезвости), здесь живет и дядя Дэвид, пока не отпадет от благодати, после чего ночует бог знает где, бог знает с кем. Он делит постель с двумя мальчиками или с одним Родри, когда Ланселот уезжает в школу-пансион в Лланвилине. Делить постель с дядей Дэвидом нелегко, поскольку он требует, чтобы ему предоставили середину; он лежит и читает «Новости графства», водрузив керосиновую лампу на широкую грудь. Все боятся, что он уснет и уронит лампу, но ему как-то удается этого избежать. Он бомбардирует засыпающих мальчиков отрывками новостей с собственными комментариями, идущими совершенно вразрез с тем, что написано в газете, ибо он улавливает все подземные слухи, тайно ходящие по городу, и при этом склонен к похабству. Еще он видит сны и во сне кричит. (17) Все это кое-как выносимо, пока тетя Полли не является из Лланруста с долгим визитом, ибо «ей пришло время», как на местном языке обозначают беременность. С собой она привозит малютку Олвен, поскольку той еще нет двух лет и она не может без матери. Другие четверо детей тети Полли остались в Лланрусте, предположительно под тенью тучи, которая нависла над судьбой Джона Джетро Дженкинса. Он удалился в эту скромную деревню на время, пока в Аберистуите не уладятся некие неприятные проблемы; импорт и экспорт несколько захирели при нынешнем состоянии торговли. Дженкинса не обвиняют ни в чем конкретном, лишь в определенной небрежности, из-за которой он попал в неловкое положение и навлек на себя грубости примитивных людей, не понимающих, что виноватым можно быть в разной степени, и мыслящих лишь в терминах черного и белого, шиллингов и пенсов. Женщину, которой пришло время, следует охранять от подобных низких выпадов. «Ох, Дженно, ты никогда не узнаешь, чего я натерпелась в Лланрусте!» – повторяет Полли (гораздо чаще, чем нужно бы). Отзывчивая Дженно откликается всем сердцем, и терпеливый Уолтер вынужден вместе с женой переехать в спальню девочек – ведь женщине, которой пришло время, безусловно нужна лучшая кровать. Элейн и Мод не слишком довольны тем, что вынуждены спать в гостиной на раскладушке, которую приходится убирать каждое утро, но Дженет объясняет им, что такое христианский долг перед ближним. Однако девочки считают себя вправе вторгаться в родительскую, бывшую свою, спальню, чтобы брать одежду из платяного шкафа. Это бывает неудобно для Уолтера и Дженет, но девочки считают, что христианский долг диктует: неудобство следует делить на всех. Еще девочкам приходится возить малютку Олвен на прогулки в колясочке. Малютка Олвен – не слишком приятное дитя: она все время ноет и для своих юных лет требует удивительно много внимания. Но худшее впереди. На Британских островах наступила экономическая рецессия, и всякая торговля пришла в упадок; у очень многих людей нет денег, а те, у кого деньги есть, не желают с ними расставаться. Уолтер чувствует все это на собственной шкуре. Но шкуру начинают с него сдирать: Джон Джетро Дженкинс и его четверо сыновей приезжают из Лланруста. Джон Джетро решил отряхнуть прах этой мерзкой деревни со своих ног и «встать лагерем», как он выражается, у сестры и зятя – на время, пока новое задуманное им предприятие не воплотится в жизнь. – Это просто потрясающе, Уолтер, как люди могут быть слепы – они не видят возможностей прямо у себя под носом. Вот смотри, ты знаешь меня. Ты знаешь мои взгляды. Они утилитарны, этим все сказано. Наибольшее возможное благо для наибольшего возможного количества людей. Но кто-то должен взять быка за рога и показать людям, что для них благо, а это требует двух вещей – Видения и Капитала. Одно без другого ничего не стоит. Совершенно ничего. У меня есть Видение, передо мной открылась Возможность – такая Возможность редко подворачивается за всю жизнь даже самому отъявленному везунчику вроде меня. Но проблема в Капитале. Вот смотри, я не знаю, как у тебя идут дела, но полагаю, ты неплохо устроен. Хороший дом, отличная мастерская, кругом – население, которое нуждается в твоих услугах. Если ты не процветаешь, значит что-то делаешь неправильно. Кстати, а как у тебя идут дела? – Джон, ты, возможно, слышал, что вся страна в рецессии. Настали тяжелые времена. И еще мне пришлось улаживать дела папы после его смерти, а это дорого обошлось. Чуть-чуть тут, чуть-чуть там, но если сложить все вместе, получится удивительно большая сумма. – Ага, Уолтер, но разве ты не видишь… нет, конечно, не видишь, ибо ты позволил мелкому городишке, в котором живешь, запорошить тебе глаза. Все эти так называемые рецессии – лишь временные явления. Но для человека, обладающего Видением, они открывают возможности. Когда железо горячо, ковать может любой. Но лишь человек, обладающий Видением, кует за миг до того, как оно остынет, и удивляет всех, кого напугало мимолетное затишье в экономике. Так ты говоришь, что не сможешь собрать заемный капитал? – Ни пенса. – Это ты так думаешь. Но ты ошибаешься, Уолтер, ты ошибаешься. У тебя в распоряжении огромный капитал. У тебя есть доброе имя, кредит, репутация кристально честного человека. Ты можешь взять заем. Когда ты передашь своему банкиру то, что я тебе сейчас открою, он тебя завалит предложениями. Банкиры не глупы, знаешь ли. – Вероятно, не более глупы, чем люди в среднем. – А теперь слушай. И прошу тебя, рассматривай этот наш разговор как sub rosa. Это значит «большой секрет», чтоб ты знал. – Джон, меня учили латыни. – Ах да, конечно. Это еще один аспект твоего Капитала, который ты не используешь. А теперь слушай меня очень внимательно. У меня есть бизнес-партнер. Я не так давно его знаю, но он один из самых впечатляющих, дальновидных людей среди моих знакомых. Он только что вернулся из Канады. Это золотой край. Возможности там открываются потрясающие, и люди из самых разных стран спешат в Канаду, чтобы их реализовать. Большие шансы расхватывают быстро, но еще можно успеть и совершить великие дела. Слушай, Уолтер, ответь мне: в чем мир сейчас нуждается больше всего? – Хотел бы я знать. – Ты знаешь. Подумай. Уголь! Вот что нужнее всего! Уголь! Черный алмаз! Угля не хватает – и промышленность работает с перебоями. Канада же просто-напросто набита углем, но до сих пор по этому поводу почти ничего не предпринимали. Ну вот, а этот мой знакомый – к сожалению, я не могу тебе сказать, как его зовут, поскольку он настаивает на строжайшей конфиденциальности – выступает как агент крупной компании, у которой есть контора в Ливерпуле. Он предлагает огромные залежи угля на севере Манитобы, по смешной цене за акр. Он готов отдать мне пятьсот акров невероятно богатых месторождений в северной части провинции – просто потрясающе, уголь залегает совсем близко к поверхности, хоть руками подбирай. Не нужны никакие дорогие шахты. А накопанный уголь – накопанный, понимаешь, а не добытый с трудом где-то в глубинах – можно транспортировать на юг по реке Нельсон в процветающее селение Виннипег, а оттуда уже развозить по всему миру. Не только в Британию, понимаешь? По всему миру, потому что в угле нуждается весь мир. Это как раз то изумительное стечение обстоятельств, когда сошлись Возможность и Видение и ждут лишь живительного прикосновения Капитала, чтобы создать огромные состояния. Просто ошеломительно! Ну, что скажешь? – Я знаю по опыту, что предприниматель из меня никакой. – Но ты можешь им стать! Ты передумаешь. Ты осторожен, но не глуп. А я пока разведаю, кого из жителей графства можно уговорить войти со мной в долю. Я хочу встретиться с крупными местными либералами, для начала. Людьми, умеющими видеть перспективу. Полагаю, я могу сослаться на тебя? – Лучше не надо, Джон. Для тебя же лучше. После папиных неприятностей имя Гилмартинов звучит уже не так гордо. Но я желаю тебе удачи. Ты же знаешь. – Это очень большая возможность, Уолтер. Просто огромная. Скажу больше – сногсшибательная. Я просто благоговею от мысли о том, что принесет нам Канада. Джон будет жить «лагерем» у родичей, пока ему, Полли и детям не придет пора уехать в Канаду – в Новый Свет, – чтобы навеки освободиться от британской мелочности и тесных оков социальных условностей. Вся семья согласна, что Джон Джетро – человек удивительного, непобедимого духа. Это тем более похвально, что у него легкие, как говорят, «задеты». Лишь намек на туберкулез, бич Уэльса, такой же опасный в девятнадцатом веке, как в мое время СПИД. Один из частых спутников туберкулеза – чрезмерное оживление, лихорадочная работа ума. Я вижу Джона Джетро в тесной гостиной – он с подлинно валлийским красноречием разливается о богатствах, ожидающих всю семью в Канаде. Уолтер слушает с печальной сдержанностью человека, не знающего, чем завтра заплатить по счетам. А его должники не торопятся платить ему самому. Мод и Элейн зевают, прикрывая рот рукой и мечтая наконец разложить раскладушку и лечь спать. Лишь Полли и Дженет слушают как зачарованные, веря каждому слову – в девочках девятнадцатого века взращивали беспрекословную веру в их замечательных братьев и мужей. Даже я, плохо знающий географию, понимаю: если тамошний уголь на что-нибудь и годится (на самом деле нет), река Нельсон бурная и полна порогов и совершенно непроходима для тяжелых барж. И вообще она течет в другую сторону – и как перетаскивать угольные баржи через пороги на реке, где нет шлюзов? Такие сцены часты в истории Канады: надежды взлетают на крыльях невежества, а дух авантюризма ведет к погибели. Разумеется, Джон Джетро делит кровать с Полли, живот которой быстро растет – гораздо быстрее, чем у большинства беременных. Раздувающийся живот словно символизирует ее податливость и плодовитость. Малютка Олвен ночует в корзинке на полу. То есть когда не воет оттого, что у нее как раз сейчас режутся зубки. Но Джон Джетро и Полли спят в лучшей спальне – сном уверенных в себе и доверчивых людей. Мальчики – Альберт, Томас, Гарри и Ллойди – не уместились в квартире над портняжной мастерской. Их поселяют на той же улице у некой миссис Джо Дэвис, четвероюродной сестры. Несколько шиллингов за съем чердака у миссис Дэвис платит Уолтер, так как Джон Джетро, коммерсант, временно находится в стесненных обстоятельствах и не может пойти на такой расход. Но конечно, все семеро Дженкинсов столуются у Гилмартинов трижды в день, а у растущих мальчиков изумительный аппетит. Дженет смеется над их прожорливостью, а сама изворачивается как может, чтобы растянуть скудный бюджет и поставить на стол, окруженный толпой едоков, хоть какую-нибудь еду. (18) Милая Дженет! Наблюдая эти семейные сцены, я обнаруживаю, что влюбляюсь в нее. Да, в свою собственную прабабку! Лишь ее мужество и кротость держат на плаву это хозяйство – бредящего оптимиста-брата, павшего духом мужа – бывшего математика, а ныне портного, золовку Полли – мягкую машину для воспроизводства населения, не годную ни для чего другого, и девять детей, шумных и эгоистичных, как и положено детям. Они и должны быть такими, если хотят выжить во взрослом мире. Дженет не слишком умна, не слишком крепка физически, из нее не вышло бы Жанны д’Арк, но благодаря ее твердой вере и простой доброте – качеству явно дефицитному в мире на момент, когда я так внезапно покинул его несколько дней назад, – все семейство держится на плаву и даже нередко смеется. Видишь ты (смотрите-ка, и я перенял это валлийское присловье), она может быть строгой учительницей, но она любит детей, и дети ее слушают. Она учит вере и доброте – так, как сама их понимает. У нее в запасе множество назидательных историй, некоторые – в виде песен. Одна из них, ее любимая, взятая из рождественского приложения к «Часу досуга», звучит так: В школе жизни я узнал Правило златое, И сейчас я, милый друг, Поделюсь с тобою. Коль на сердце тяжело, И тоска в тиски берет, Не жалей себя, мой друг, Не страдай, что не везет.