– А что для тебя разумные доводы, братец? У тебя есть план, я точно знаю. Не будем ходить вокруг да около. Сколько ты возьмешь, чтобы убраться и чтобы тебя здесь больше не видели? – Конечно, я задумывался о своем будущем. Ты знаешь, Сэм, мне очень подошло бы держать небольшой паб. Очень многие из нас, покинув службу, идут в трактирщики. – Паб, говоришь? Какой? Я по глазам вижу, что ты его уже присмотрел. – По удачной случайности чуть поодаль отсюда есть неплохой паб. Думаю, расстояние тебя устроит. Ты слыхал про «Купца из Алеппо», в Карно? Он продается. – «Купец из Алеппо»?! Это не паб! Это загородный отель, да еще из дорогих. И просят за него, надо думать, соответственно. – Да, там есть комнаты для нескольких гостей. Они приезжают на рыбалку. Весьма достойное небольшое заведение. – Сколько? – Ага, вот это уже другой разговор. «Купец из Алеппо» и чуточку сверху, чтобы я мог расплатиться с долгами, и еще немного на обзаведение на первых порах… Вместе выйдет… ну, скажем, две с половиной тысячи. – Две… с половиной… тысячи… фунтов! – Гиней, так будет лучше, раз уж мы начали считать. Когда мы играем в замке, то всегда делаем ставки в гинеях. – Это в три с лишним раза больше, чем ты унаследовал от отца! – Деньги нынче обесценились, как ты, конечно, знаешь. Но я от своего слова не отступлюсь. – Не отступишь! Отступник ты и есть! Сума переметная! Гнусный тори! Ох, знай об этом мама! – Сэм, не говори ей. Ты всегда так заботился о нашей старушке-маме, дай ей Господь здоровья. Это тебе к чести. Сэмюэл посерел лицом – по причинам, известным ему, но, к счастью, неизвестным Томасу. Устало – он слегка переигрывает, ибо он валлиец и театральный накал страстей в семейной драме дается ему от природы, – он садится за свой служебный письменный стол, отпирает ящик, достает чековую книжку, старательным округлым почерком купца выписывает чек и толкает его через стол к брату. – Спасибо, Сэм. Очень благородно с твоей стороны. Я получу по нему деньги завтра утром, если это удобно. Удобно. Более того, желательно. Если уж мэру пришлось откупиться от своего блудного брата, он совсем не прочь, чтобы город об этом знал. А из банков информация всегда утекает, как бы они ни притворялись, что свято блюдут тайны клиентов. В Траллуме прознают, что мэр поступил праведно по отношению к брату, хоть и с большим ущербом для себя. Это пойдет только на пользу его репутации. Впрочем, разговоры будут с несколько иной окраской, чем предполагает Сэм, – он не знает, а банкиры знают, что у Томаса отложена кругленькая сумма: нетронутое наследство плюс доходы за двадцать лет расшаркиваний и умения держать язык за зубами. Это циничные соображения, но людям ничто человеческое не чуждо, и я, внешний наблюдатель, их прекрасно понимаю. – Спасибо, Сэм. Ты поступил как истинный брат. Как говорится, родная кровь гуще воды. Среди валлийцев это и впрямь так. Родная кровь – густая и липкая, как смола. Сэмюэл хватает брата за руку и проливает слезу. Томас осторожно прячет чек в собственную чековую книжку и удаляется бесшумной походкой лакея. (12) Мэр долго сидит за столом. Ему не нужна Библия как пища для размышлений – Писание въелось у него в кровь и плоть. «А нечестивые – как море взволнованное, которое не может успокоиться и которого воды выбрасывают ил и грязь». Исайя уже все сказал по этому поводу. Но разве не написано в Евангелии от Иоанна: «…не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» Это решающий довод. О, как трудно, как трудно быть христианином в этом непонятном мире. Ибо Господь, сотворивший мир, и его Сын, кажется, расходятся во мнениях по многим важным пунктам. Сэмюэл гордится своим успехом в роли политика-радикала и все богатеющего бизнесмена. Он владеет не только весьма прибыльной портняжной мастерской, но и отличной фермой под названием Гангрог-холл. «Холлами» называются усадьбы местной знати, и Гангрог-холлу, конечно, до них далеко, но он неизмеримо превосходит простое обиталище ремесленника. Сэмюэл также владеет им полностью, а не арендует. Именно здесь он тешит свое пристрастие к хорошим лошадям. А хорошие лошади быстро бегают, и владелец таких лошадей любит, чтобы они выигрывали скачки. Однако скачки требуют познаний и проницательности совершенно иного рода, чем у процветающего предпринимателя. А Сэмюэл, как все богачи, склонен считать, что знает чужие ремесла не хуже своего. И разве владелец, выставляющий лошадей на местные скачки – иногда аж в самом Шрусбери, – может не поставить на собственную лошадь, причем существенную сумму? Конечно, играть на скачках – значит идти против всех канонов веслианства, и Сэмюэл делает ставки втихую, но все же делает; он убедил себя, что это вовсе не азартная игра, а особый вид инвестиций. Кто же может судить о способностях лошади, как не владелец, который сам случил отличных матку и жеребца и поручил их отпрыска жокею Джонсу, взяв его к себе на службу? Жокей Джонс, однако, не веслианец. Даже и близко нет. Он родился, вырос и был воспитан в одном из «затворов» Траллума, а его любимое место проведения досуга – местная трущоба с весьма уместным названием Головоломный Тупик. Жокей Джонс хорошо зарабатывает на скачках – подстраивая так, чтобы лошади Сэмюэла не выигрывали, ну или выигрывали изредка, только чтобы отвести подозрения. Так что Сэмюэл все теряет и теряет деньги, и вот уже Гангрог-холл заложен по самую крышу неким жителям Шрусбери, умеющим хранить секреты, а Сэмюэл слишком часто ходит в «Особняк» утешаться бренди с сельтерской. Его тамошние собутыльники знают, что жокей Джонс – жулик, но молчат. Да если б и не смолчали, Сэмюэл их и не поблагодарил бы. Так что они лишь перешептываются у него за спиной – о том, что он, похоже, сам себе роет яму. Сэмюэл все же человек твердых моральных устоев, и это в конце концов приводит его к падению, а Гангрог-холл вместе с конюшней – к продаже с молотка. Даже портняжная мастерская под угрозой, но ее Сэмюэл все же не теряет, так как, будучи долгодумом, предусмотрительно оформил половинную долю на старшего сына, Уолтера. Но Сэмюэла половинная доля в портняжной мастерской уже не спасет. Павшая на него тень сгущается в ночную тьму, когда он подписывается поручителем по векселю другого диакона из своей молельни, некоего Люэллина Томаса, бакалейщика и крупного поставщика продуктов. Слишком крупного, как выясняется, ибо вексель – на большую сумму, и Люэллина Томаса спасает от банкротства лишь поручительство Сэмюэла и его твердый принцип: никогда не бросать друга в беде. Итак, банкротом становится Сэмюэл – он без единого звука расплатился по векселю и теперь разорен. Увы, Гераклит! Увы, Джон Весли! (13) Банкротство! Жупел коммерсантов той эпохи, способный отправить человека в небытие! Ибо в те времена банкротом можно было стать лишь единожды; второго шанса не давали, банкротиться раз за разом не позволялось. Все кончено за считанные месяцы. Теперь Сэмюэл ютится в квартирке над портняжной мастерской, и приближается черный день, когда ему предстоит, по местному выражению, «взойти по ступеням ратуши», чтобы его официально объявили банкротом. Конечно, ему не грозят нужда и нищета, ибо Уолтер сделает все, что в его невеликих силах, чтобы последние годы отца прошли в довольстве. Ему не придется жить в работном доме «Форден-юнион», в этом страшном приюте, которым пугают детей и непредусмотрительных взрослых. Но Сэмюэл гордился успехом в своем мире, а ныне переживает позор – еще сильней, чем тот, что навлек на семью Томас. Из-за всего этого Сэмюэл слег, и за два дня до того, как ему предстоит взойти по ужасным ступеням и предстать пред своими бывшими коллегами, городскими советниками, у него безо всякого шума происходит сердечный приступ, и Уолтер находит отца мертвым. Тот не пережил позора, который тогда часто был, и сейчас еще бывает, смертельным ударом. Судьба в очередной раз отыграла сюжет – старый как мир и все-таки неожиданный и сокрушительный для каждой новой жертвы. Для меня этот поворот дела тоже неожидан и сокрушителен. Для меня, стороннего зрителя. Я рыдаю, насколько это возможно для призрака, ибо Сэмюэл – мой прапрапрадед, о котором я не знаю ничего, кроме имени, но от которого унаследовал темно-рыжий цвет волос. Мне безразлично, что он ничего особенного собой не представлял – просто коммерсант, который преуспел в далеком маленьком городке, сроду не виданном мной, а затем погиб, поскольку был самонадеян, и глуп, и верен, и добродетелен согласно своим принципам; совсем как я, доходит до меня с опозданием. Не существует людей, которые бы ничего особенного собой не представляли. Каждый из нас, живя на свете, играет с Судьбой в ее древнюю игру, а выигрыш или проигрыш определяется не посторонними судьями, но самим игроком. Итак, Сэмюэл отдает Богу душу, оставив имение в полном хаосе. Разгребать за ним некому, кроме старшего сына, Уолтера, человека совершенно неподходящего для этого дела. Я кое-что знаю об Уолтере, ибо параллельный монтаж, похоже, излюбленный прием этого режиссера; он чрезвычайно экономно впихивает в один экран несколько линий действия и таким образом показал мне детство Уолтера, его юность, его падение и его брак. (14) Уолтер был умником, а Дэвид – веселым мальчиком и всеобщим любимцем. Уолтер был набожен и прилежен и отправился учиться в хороший пансион – не в одну из знаменитых английских закрытых школ для мальчиков, но в школу для валлийских веслианцев. Там он завоевывал награды одну за другой и обнаружил особые склонности к математике. Он организовал молитвенные собрания таких же набожных мальчиков, безупречно соблюдал заветы веслианской религии и с этой целью испытующе заглядывал себе в душу, как положено веслианцу. Он был плотного сложения и за необычайно толстые ноги получил кличку Воротные Столбы. Дальнейшее направление его жизни было видно довольно ясно. Как все верующие мальчики, он одно время хотел стать священником, но скоро оставил эту мысль и решил пробиваться в государственные служащие. На государственной службе всегда найдется место хорошему математику, а Уолтер к тому же был способен к языкам: он с детства говорил по-валлийски и по-английски, а двуязычие дает большую фору в изучении латыни и греческого, и он впитал эти языки практически без усилий. Министерство финансов, Министерство иностранных дел, Министерство внутренних дел – казалось, ему открыты все пути, и когда наконец он завоевал стипендию на обучение в Оксфорде, карьера была уже практически у него в кармане. Но судьба решила иначе. Когда Уолтеру исполняется восемнадцать, его мать заболевает и собирается умереть. Лежа при смерти, она подзывает сына: – Уолтер, милый мой мальчик. Пожалуйста, обещай мне никогда не бросать отца. Он нуждается в тебе. Он не такой сильный, как кажется. А Дэвид, как ты знаешь, нас очень разочаровал. Обещай мне, милый. Уолтер встает на колени у кровати и обещает, ибо кто может отказать матери, лежащей на смертном одре? И это – во многих важных аспектах – знаменует его конец. Уолтер молит Господа о даровании сил, чтобы выполнить обещанное, стать посохом и опорой для отца. Не проходит и двух недель, как мать умирает. Дэвид действительно разочаровал родителей. В Лондоне он выучился изящному искусству кройки. Он в самом деле хороший закройщик, но портит много дорогой ткани, поскольку вечно нетрезв. Сэмюэл уверен, что стоит возложить на сына ответственность, и он образумится, и потому покупает Дэвиду собственную портняжную мастерскую в Макинлете, где Дэвид становится надежной опорой местных кабаков. А также и железнодорожного буфета, ибо в Уэльсе пабы по воскресеньям не работают, но добросовестным путешественникам дозволяется испивать в вокзальном буфете. И вот я вижу, как Дэвид, веселый рыжий негодяй, перед прибытием каждого из двух воскресных поездов крадется вдоль железной дороги с пустым чемоданом в руке; когда поезд останавливается, Дэвид несется вдоль путей, перелезает барьер, ограждающий станцию, и бежит прямиком в станционный буфет – убедительная фигура добросовестного путешественника. Конечно, девушка-буфетчица знает его в лицо и видит насквозь его уловки, но она, как часто свойственно буфетчицам, великодушна и готова его понять. Проходит совсем немного времени, и портняжная мастерская закрывается, а Дэвид возвращается к отцу – блудный сын, для которого режут тощайшего, чахлого тельца. Скорее черную овцу, острят в Траллуме. Конечно, Сэмюэл как справедливый отец не мог подарить Дэвиду отдельную лавку и при этом обойти Уолтера, и отписывает ему половинную долю в своей траллумской швейной мастерской, отныне именуемой «Гилмартин и сын». Но портной из Уолтера никакой. Он прилежен и почтителен, но сердце его рвется в Лондон, в Министерство финансов. После смерти отца у Уолтера остается часть лавки, не пожранная кредиторами, и позор, причина которому – Дэвид. Дэвид бесстыден, как часто бывают профессиональные пьяницы, и по рыночным дням его можно видеть на улице возле мастерской «Гилмартин и сын»; он шатается среди лошадей и карет, выкрикивая: «Поглядите на него! Поглядите-ка на моего брата Уолтера, который жалеет своему брату грошей на пинту пива! Вот они, христиане!» Горожане отводят глаза, а сидящие в каретах местные дворяне и помещики преисполняются отвращением. Уолтер прячется в мастерской, в самой дальней комнате, среди портных, которые сидят по-турецки на низкой платформе и работают иглой или утюгом, положив гладильную доску прямо себе на колени. Они не смотрят на Уолтера, но слышат вопли Дэвида. Хоть они и жалеют Уолтера, но все же грязь частично пристает к его имени. (15) Но жизнь Уолтера не совсем беспросветна. Его уважают в молельне, и, кроме того, он черпает великую силу в своем браке. Он женился на Дженет Дженкинс, школьной учительнице и сестре Джона Джетро Дженкинса, который, таким образом, приходится Уолтеру одновременно шурином и зятем. Знания и изящные манеры Полли, сестры Уолтера, были доведены до совершенства – в пределах, доступных для девушки ее социального слоя, – в пансионе доктора Уильямса в Аберистуите. Именно в этом зажиточном приморском городке она знакомится с обитателем загадочного мира, именуемого «импорт-экспорт», Джоном Джетро, и выходит за него замуж. Джон Джетро явно станет великим человеком, ибо он ученый и мыслитель, а также умеет красноречиво говорить о политике реформ. Однако он не очень практичен, иначе не женился бы на Полли Гилмартин, единственное положительное качество которой как супруги – несоразмерное обожание, питаемое к мужу. Дженет – птица совершенно иного полета. Оперение этой птички не блещет экзотическими яркими красками, но оно теплого золотистого цвета. Она неплохая учительница – в тех областях, где может чему-то научить, например чтению, письму и миленьким песенкам. Но она тверда в вере, бодра, упорна в труде и любит Уолтера всем своим благородным сердцем. Уолтер отвечает ей взаимностью, и именно домашняя жизнь дает ему силы выносить бремена жизни внешней. Он смиренен, но не умеет пресмыкаться. Вежлив, но не умеет заискивать. Он ненавидит свое занятие, ибо ныне мастерская «Гилмартин и сын» ужалась настолько, что выживает в основном за счет шитья ливрей. А для их пошива Уолтер вынужден посещать крупные загородные усадьбы местных богатых реформистов и снимать мерки со слуг, которым ливреи положены по условиям найма. Этим ливреям далеко до замковых. Ни бархатных сюртуков, ни напудренных волос, но это элегантные костюмы для лакеев, прислуживающих за столом, открывающих дверь гостям и особенно – для тех, кто присматривает за хозяйскими лошадьми. Пуговицы с гербами изготавливают в самом Шрусбери, они дороги, и их нужно заказывать точно по счету – ни единой больше или меньше; у портного должен быть запас этих пуговиц, но не слишком большой. Полоски на жилете дворецкого не могут быть тех же цветов, что носит дворецкий в любой другой усадьбе по соседству. Ливреи должны отлично сидеть; с толстых кучеров, кривоногих конюхов – ибо конюхи так же кривоноги, как и портные, целый день сидящие по-турецки, – разноразмерных лакеев, которые, однако, должны выглядеть как можно более одинаковыми, приходится снимать точнейшие мерки. Слуги бывают резки с портным, неспособным совершить такое чудо. Так что Уолтеру приходится ездить по усадьбам в наемном экипаже, есть то, что ему предложат в столовой для слуг, и стоять на коленях в комнате экономки, измеряя спины, руки и длину внутреннего шва у людей, которые часто грубы с ним. Уолтер жалеет, что не попал в Оксфорд. Он тоскует по математическим расчетам сложнее тех, что требуются для вычисления длины штанов. Тоскует по латыни и греческому, которые, похоже, и довели его до нынешнего положения. Но он не жалеет, что дал обещание матери. Почитай отца своего и мать свою. В особенности мать. И бабку, ибо он все так же содержит старуху в Лланвайр-Кайерейнен, хоть она ему и не родная. Можно ли на основании всего этого счесть Уолтера дураком? Неужели у него не хватает духу отринуть всю эту беспросветную жизнь и попытать счастья где-нибудь еще? Но я знаю, что это глупый вопрос: мне показывают то, что уже случилось, что нельзя изменить. Уолтер – человек своего времени и держится принципов, даже тех, которые делают его жизнь невыносимой. После целого дня среди лакеев и конюхов, по-лакейски презирающих тех, кто служит им, Уолтер поворачивает оглобли домой, зная, что там его ждет Дженет. Конечно, у них есть дети. Четверо. Мальчики – Ланселот и Родри, девочки – Элейн и Мод. По именам понятно, что Дженет – романтичная душа и читает Оссиана, осовремененного Мэлори и особенно сэра Вальтера Скотта. Она читает вслух детям – даже по воскресеньям, когда Уолтер изучает душеполезное периодическое издание «Час досуга». Незаметно для себя Дженет формирует души детей, придавая им настрой, который дошел по цепочке даже до меня. Все мы – романтики, хоть сами того и не осознаём. Конечно, Дженет и в голову не приходит, что она – романтик. Скорее всего, она и слова такого не знает. Она предана веслианской вере и не настолько проницательна, чтобы понять, что вера эта и есть воплощение романтизма в религии. Я-то знаю о романтизме все. Недаром мой отец преподавал английскую литературу в хорошем канадском университете, чья учебная программа гласила, что романтизм – преемник неоклассицизма и предшественник современной литературы. Романтизм! Он подчиняет чувствам логику и строгий разум; он возводит эмоции на пьедестал, чтобы на их основании выносить суждения и совершать поступки; он – источник лучших образцов нашей поэзии. Ведь и веслианская религия тоже основана на романтизме? Конечно, строгий классицист Джон Весли задумывал иначе, но ведь он учил людей, чей ум не был стеснен классическим образованием. Они наслаждались освежающим буйством несдержанных чувств. Им чужда была холодная почтительность Аддисона, который искренне писал о небесных телах: Уста премудрых нам гласят: Там разных множество светов; Несчетны солнца там горят,