– О господи! А вы правда можете помочь? – Идемте, – говорит девушка, указывая на стул, и ловко, со знанием дела приводит в порядок Евины волосы. Джованна появляется как раз в тот момент, когда закреплена финальная шпилька. – Ева! Выглядишь потрясающе… Ciao, ragazze[28]. – Ciao, Джованна. Тут одна прическа вызывала скорую помощь. – Размотался французский хвост, – объясняет Ева. Джованна улыбается. – Именно поэтому лучше придерживаться итальянской моды. Портьеры раздвигаются, и после полумрака фойе они окунаются в яркий теплый свет. Подъезд с улицы, как теперь понимает Ева, – нечто вроде черной лестницы, служебного входа. Сейчас они оказываются в просторном атриуме с каменным полом, где полно гостей, а в центре – прямоугольное пространство, прикрытое свисающими занавесями с логотипом Умберто Дзени. Перед глазами Евы и Джованны – вход с канала. Он куда более величественен и богато декорирован, его доминанта – арочные ворота, за которыми виднеются блики на воде. Ева наблюдает, как к воротам подплывает катер, на причал сходят двое гостей, и швейцар провожает их внутрь. Окружающая Еву толпа то растет, то убывает. Она чувствует запахи духов, пудры, парафина с еле заметной ноткой грязной воды канала. Сцена опьяняюще странная – смесь древности и ослепительной современной моды. Ева чувствует себя вполне уверенно, даже кажется себе элегантной, но ей и в голову не приходит с кем-нибудь заговорить. Ядро здешнего общества – мужчины неопределенного возраста в темных костюмах и тяжелых шелковых галстуках и дамы с лакированными прическами и в нарядных дизайнерских платьях, чье назначение – явно не привлечь, а, скорее, установить дистанцию. Вокруг этого ядра вьется, словно стая прилипал рядом с акулами, свита светских звезд и тусовщиков. Похожие на ящериц дизайнеры с невообразимым загаром, подтянутые фитнесом юноши в рваных джинсах, стройные модели с широко распахнутыми пустыми глазами. – А вон и Умберто, – говорит Джованна, умыкнув с проплывающего мимо подноса два бокала шампанского и кивком указывая на миниатюрную фигуру, с головы до пят выряженную в кожаную фетиш-одежду. – Интересная публика, не находишь? – Невероятная. И это настолько не мой мир… – А что такое твой мир, Ева? Извини, что спрашиваю, но ты приходишь ко мне в магазин с человеком, который предъявляет удостоверение Интерпола, а потом прикидывается un cretino, чтобы подслушать разговор моих продавщиц, – о, не волнуйся, я заметила. И тут ты задаешь мне вопросы о браслете, который купила женщина в сопровождении своей любовницы и который ты не носишь? Per favore, что происходит? Ева делает большой глоток шампанского и поворачивает кисть руки так, чтобы засверкали бриллианты. – Длинная история. – Так расскажи. – Мы разыскиваем эту женщину за серию преступлений. Она знает, что я за ней гоняюсь, а этот браслет мне прислала, чтобы оскорбить и запугать. – Как это? – Потому что он из разряда шикарных вещей, которые я никогда не смогла бы себе позволить, и даже вообразить не могу, чтобы стала его носить. – Тем не менее, Ева, он на твоей руке. Затемнение в зале обрывает их беседу. Затем – оглушительный взрыв индастриал-метала, занавес в центре поднимается, и под возгласы и аплодисменты аудитории прожекторы освещают открывшуюся живую картину. На подиуме стоит массивная бетонная колонна, в которую на большой скорости врезалась белая «Альфа-Ромео». Смятая об колонну машина разбита почти вдребезги. Сидевших в ней мужчину и женщину выбросило через ветровое стекло, и их тела лежат, распластавшись на искореженной крышке капота. Поначалу Еве кажется, что это кошмарная, очень близкая к жизни (или, скорее, к смерти) инсталляция из манекенов. Но тут она замечает, что они дышат, что это реальные люди. И только теперь она узнает вокалиста из одного популярного бойз-бэнда и его подругу-супермодель. Шейн Рафик в белой футболке и джинсах лежит лицом вниз. Джасмин Вэйн-Партингтон – на спине, рука отброшена в сторону, из-под порванной блузки торчат груди. Но везде вместо пятен крови и разодранной плоти – драгоценные камни. Вместо застрявших осколков ветрового стекла лоб Джасмин украшен тиарой из бриллиантов и кроваво-красного граната. Вниз по животу – словно смертельная глубокая рана – вьется змейка бирманских рубинов. В волосах Шейна сверкает изумруд, а изо рта струится топазовое ожерелье. Весь кузов машины усеян алыми камнями. Вспыхивают камеры, играет музыка, волнами накатывают аплодисменты, а Ева, разинув рот, разглядывает эту tableau mort[29]. Джованна улыбается. – Ну как тебе? – Довольно экстремальный способ продавать драгоценности. – Здешнему народу нужен экстрим, им очень быстро становится скучно. И модные журналы будут в восторге. Особенно от Джасмин и Шейна. Через десять минут, когда каскад фотовспышек улегся, а Умберто Дзени завершил краткую речь, из которой Ева не поняла ни слова, на битую «Альфа-Ромео» и трупы звезд вновь опускается занавес. Гости неторопливо перемещаются на второй этаж по обветшалой каменной лестнице мимо выцветших гобеленов. Ева и Джованна присоединяются к ним, по пути захватив по новому бокалу. – Ну что, весело? – спрашивает Джованна. – Еще бы! Не знаю, как тебя благодарить. – Дорасскажи свою историю. Ева смеется. – Когда-нибудь дорасскажу. Впервые за несколько месяцев, если не лет, у нее выдался фантастический вечер, за который не надо ни перед кем отчитываться. Она ощущает легкомысленный прилив эйфории и словно плывет в невесомости. Галереи вокруг лестничного проема быстро наполняются шумом и людьми. Похоже, с Джованной здесь знаком каждый, и вскоре ее окружает компания возбужденных людей, на скорострельном итальянском обменивающихся впечатлениями. Слегка помахав пальцами в жесте «скоро увидимся», Ева отходит в сторону. Она берет с подноса третий бокал и целеустремленно лавирует среди публики, улыбаясь, будто приметила знакомого. На вечеринках она всегда чувствует себя аутсайдером, ее разрывает между желанием влиться в поток бесед и хохота и мечтой остаться наконец в покое. Главное, как она поняла, – это постоянно двигаться. Остановиться хоть на миг означает подставить уязвимую сторону. Объявить себя потенциальной жертвой любой из фланирующих акул. Ева с видом знатока разглядывает картины на стенах. Аллегорические сцены из греческой мифологии соседствуют с масштабными современными изображениями черепов; венецианские аристократы XVIII века бросают неодобрительные взгляды на откровенные полноразмерные фотографии пары, занимающейся любовью. Неплохо бы узнать имена художников, но любопытство Евы не настолько сильно, чтобы тратить на это время. Что поражает ее больше всего – неприкрытая, агрессивная демонстрация богатства. Арт-объекты выставлены здесь не из-за своей красоты или глубокого содержания, а потому что стоят миллионы евро. Это валюта, и ничего более. Она проходит дальше и оказывается перед позолоченной фарфоровой статуей – полноразмерной, разумеется, – покойного Майкла Джексона, ласкающего обезьяну. Один толчок, размышляет Ева. Один хороший, сильный пинок. А потом – грохот, изумленно разинутые рты, потрясенное молчание. – La condizione umana[30], – произносит голос рядом. Она переводит взгляд. Темные волосы и орлиные черты лица. – Прошу прощения? – Вы англичанка. А с виду не скажешь. – Правда? А в чем это выражается? – Ваш наряд, прическа, ваша sprezzatura[31]. – Моя… что? – Ваша… манера себя держать. – Буду считать это комплиментом. – Она поворачивается и встречает веселый взгляд карих глаз. Отмечает перебитый нос и чувственный, глубоко очерченный рот. – А вы, наоборот, стопроцентный итальянец. Он улыбается. – Буду считать это комплиментом. Меня зовут Клаудио. – А я Ева. Так о чем вы говорили? – Я говорил, что эта скульптура отражает человеческую природу. – Серьезно? – Разумеется. Взгляните на нее. Что вы видите? – Поп-певца с обезьяной. Гигантская версия фарфоровых статуэток, которые когда-то покупала моя бабушка. – Да, Ева, теперь я не сомневаюсь, что вы англичанка. Хотите знать, что вижу я? – Уверена, вам не терпится рассказать. – Dio mio[32]. Вы смотрите на меня этими прекрасными глазами и подкалываете. – Те же милые глаза, та же грустная улыбка… – Приношу извинения, – говорит он. – Я вас задел. – Нет-нет, вовсе нет. – Она касается рукава его рубашки, чувствует через ткань тепло руки. – Правда. Я просто… вспомнила одного человека. – Важного для вас? – В некотором смысле. Но продолжайте. Рассказывайте, что вы видите. – Что ж, я вижу человека, ужасно одинокого, отчужденного от других, его единственный товарищ – обезьянка Бабблз. Но в итоге даже Бабблз движется к новой жизни. И он не может оставаться в этой фантазии. – Понимаю. – Ева подносит бокал к губам, но тот оказывается пустым. Она сознает, что уже захмелела, но… наплевать. Возможно, даже к лучшему. – Эта скульптура говорит о мечте Майкла Джексона. Золотая вечность. Но она возвращает нас назад, к его реальной жизни – гротескной и грустной. Некоторое время они молчат. – Возможно, ваша бабушка была права с этими фарфоровыми статуэтками. Возможно, она понимала, что вещи, которые жаждешь по-настоящему, купить нельзя. На Еву накатывает волна меланхолии, кружится голова, она пошатывается на каблуках, и по ее носу скатывается одинокая слеза. – Теперь вы меня растрогали, – говорит она. – Вы невозможный человек. – А у вас пустой бокал. – Наверное, ему лучше таким и оставаться.