Эти слова у нее всегда означали угрозу, а вовсе не обещание. Я удивилась: – А почему нет, тетя? Они хорошие люди. Она поглядела на меня поверх своих рабочих очков. – Я нисколько не сомневаюсь, что они хорошие люди, Джин-Луиза. Но они не нашего круга. – Тетя хочет сказать, они неотесанные, Глазастик, – объяснил Джим. – А что это – неотесанный? – Ну, грубый, любит, когда пиликают на скрипке, притопывают и всякое такое. – Подумаешь, я тоже люблю… – Не говори глупостей, Джин-Луиза, – сказала тетя Александра. – Суть в том, что, если даже отмыть Уолтера Канингема до блеска, надеть на него башмаки и новый костюм, он все равно не будет таким, как Джим. К тому же все Канингемы чересчур привержены спиртному. Женщины из рода Финчей не интересуются подобными людьми. – Те-о-тя, – протянул Джим, – ей же еще и девяти нет. – Все равно, пусть знает. Спорить с тетей Александрой было бесполезно. Я сразу вспомнила, как она в последний раз стала мне поперек дороги. Почему – я так и не поняла. Я тогда мечтала побывать дома у Кэлпурнии, мне было до смерти интересно: я хотела быть ее гостьей, поглядеть, как она живет, увидеть ее друзей. Но это оказалось так же невозможно, как достать луну с неба. На этот раз тактика тети Александры была другая, но цель та же. Может, для того она и поселилась у нас, чтобы помогать нам в выборе друзей. Ну уж тут я буду стоять на своем до последнего. – Раз они хорошие люди, почему мне нельзя хорошо обходиться с Уолтером? – Я не предлагала тебе обходиться с ним плохо. Будь с ним учтивой и приветливой, со всеми надо быть любезной, милочка. Но совершенно незачем приглашать его в дом. – Тетя, а если б он был нам родня? – Но он нам не родня, а если бы и так, все равно я сказала бы тебе то же самое. – Тетя, – вмешался Джим, – Аттикус говорит, друзей выбираешь, а родных-то не выберешь, и признавай их, не признавай – все равно они тебе родня, и не признавать их просто глупо. – Узнаю вашего отца, – сказала тетя Александра, – и все-таки, повторяю, Джин-Луизе незачем приглашать Уолтера Канингема в этот дом. Будь он ей хоть дважды двоюродный, все равно его незачем принимать у себя в доме, разве только он придет к Аттикусу по делу. И довольно об этом. Запрет окончательный и бесповоротный, но все-таки теперь ей придется дать объяснение. – Тетя, а я хочу играть с Уолтером, почему нельзя? Тетя Александра сняла очки и посмотрела на меня в упор. – А вот почему, – сказала она. – Потому, что он голытьба. Вот почему я не позволяю тебе с ним играть. Я не потерплю, чтобы ты водила с ним компанию, и перенимала его привычки, и училась у него бог весть чему. Твоему отцу и без того с тобой слишком много хлопот. Уж не знаю, что бы я сделала, если бы не Джим. Он удержал меня за плечи, обхватил одной рукой и повел к себе. Аттикус услыхал, как я реву от злости, и заглянул в дверь. – Это ничего, сэр, – сердито сказал Джим, – это просто так. Аттикус скрылся. – На, держи, Глазастик. – Джим порылся в кармане и вытащил пакетик жевательной резинки. Не сразу я ее разжевала и почувствовала вкус. Джим стал наводить порядок у себя на столике. Волосы у него надо лбом и на затылке торчали торчком. Наверно, они никогда не улягутся, как у настоящего мужчины, разве что он их сбреет, тогда, может, новые отрастут аккуратно, как полагается. Брови у него стали гуще, а сам он сделался какой-то тонкий и все тянулся кверху. Он оглянулся и, наверно, подумал, что я опять зареву, потому что сказал: – Сейчас я тебе кое-что покажу. Только никому не говори. Я спросила – а что? Он смущенно улыбнулся и расстегнул рубашку. – Ну и что? – Ну разве не видишь? – Да нет. – Да волосы же. – Где? – Да вон же! Он только что меня утешал, и я сказала: какая прелесть, – но ничего не увидала. – Правда, очень мило, Джим. – И под мышками тоже, – сказал он. – На будущий год уже можно будет играть в футбол. Глазастик, ты не злись на тетю. Кажется, только вчера он говорил мне, чтобы я сама ее не злила. – Понимаешь, она не привыкла к девочкам. По крайней мере к таким, как ты. Она хочет сделать из тебя леди. Может, ты бы занялась шитьем или чем-нибудь таким? – Черта с два! Просто она меня терпеть не может. Ну и пускай. Это я из-за Уолтера Канингема взбесилась – зачем она его обозвала голытьбой, а вовсе не потому, что она сказала, будто Аттикусу со мной и так много хлопот. Мы с ним один раз все это выяснили. Я спросила, правда ему со мной много хлопот, а он сказал – не так уж много, пускай я не выдумываю, что ему со мной трудно. Нет, это из-за Уолтера… Джим, вовсе он не голытьба. Он не то что Юэл. Джим скинул башмаки и задрал ноги на постель. Сунул за спину подушку и зажег лампочку над изголовьем. – Знаешь что, Глазастик? Теперь я разобрался. Я все думал, думал и вот разобрался. На свете есть четыре сорта людей. Обыкновенные – вот как мы и наши соседи; потом такие, как Канингемы, – лесные жители; потом такие, как эти Юэлы со свалки; и еще негры. – А как же китайцы и канадцы, которые в Болдуинском округе? – Я говорю про Мейкомбский округ. Вся штука в том, что мы не любим Канингемов, Канингемы не любят Юэлов, а Юэлы просто терпеть не могут цветных. Я сказала – а почему же тогда эти присяжные, которые все были вроде Канингемов, не оправдали Тома назло Юэлам? Джим от меня отмахнулся, как от маленькой. – Знаешь, я сам видел, когда по радио музыка, Аттикус притопывает ногой, – сказал Джим, – и он ужасно любит подбирать поскребышки со сковородки… – Значит, мы вроде Канингемов, – сказала я. – Тогда почему же тетя… – Нет, погоди, вроде-то вроде, да не совсем. Аттикус один раз сказал, тетя потому так похваляется семьей, что у нас всего и наследства – хорошее происхождение, а за душой ни гроша. – Все-таки я не пойму, Джим… Аттикус мне один раз сказал – все эти разговоры про старинный род одна глупость, все семьи одинаково старинные. А я спросила – и у цветных и у англичан? И он сказал – конечно. – Происхождение – это не то, что старинный род, – сказал Джим. – Я думаю, тут все дело в том, давно ли твоя семья умеет читать и писать. Глазастик, я над этим знаешь сколько голову ломал, и, по-моему, в этом вся суть. Давным-давно, когда Финчи еще жили в Египте, кто-нибудь из них, наверно, выучил два-три иероглифа, а потом научил своего сына. – Джим рассмеялся. – Представляешь, тетя гордится тем, что ее прапрадедушка умел читать и писать… Прямо смех с этими женщинами – чем гордятся! – Ну и очень хорошо, что умел, а то кто бы научил Аттикуса и всех предков, а если б Аттикус не умел читать, мы б с тобой пропали. Нет, Джим, по-моему, хорошее происхождение это что-то не то. – Тогда чем же, по-твоему, мы все-таки отличаемся от Канингемов? Мистер Уолтер и подписывается-то с трудом, я сам видел. Просто мы читаем и пишем дольше, чем они. – Но ведь никто не рождается грамотный, всем надо учиться с самого начала. Уолтер знаешь какой способный, он только иногда отстает, потому что пропускает уроки, ведь ему надо помогать отцу. А так он человек как человек. Нет, Джим, по-моему, все люди одиного сорта. Просто люди. Джим отвернулся и стукнул кулаком по подушке. А когда опять обернулся, он был уже чернее тучи. Опять на него нашло, я знала – когда он такой, надо быть поосторожнее. Брови сдвинуты, губы в ниточку. Он долго молчал. – В твои годы я тоже так думал, – сказал он наконец. – Если все люди одинаковые, почему ж они тогда не могут ужиться друг с другом? Если все одинаковые, почему они так задаются и так презирают друг друга? Знаешь, Глазастик, я, кажется, начинаю кое-что понимать. Кажется, я начинаю понимать, почему Страшила Рэдли весь век сидит взаперти… Просто ему не хочется на люди. Глава 24 Кэлпурния уж так накрахмалила свой фартук, что он на ней колом стоял. Руки у нее были заняты подносом с шарлоткой. Спиной она осторожно открыла дверь. Просто чудо, как легко и ловко она управлялась с тяжелыми подносами, полными всяких лакомств. Тете Александре это, наверно, тоже очень нравилось, потому что она позволила сегодня Кэлпурнии подавать на стол. Сентябрь уже на носу. Завтра Дилл уезжает в Меридиан, а сегодня они с Джимом пошли к Заводи. Джим с негодованием обнаружил, что до сих пор никто не потрудился научить Дилла плавать, а это, на его взгляд, все равно что не уметь ходить. Уже второй день они после обеда уходили к ручью, а меня с собой не брали, сказали – голышом им удобнее, и я коротала время то с Кэлпурнией, то с мисс Моди. Сегодня наш дом был во власти тети Александры и миссионерского общества. К нам в кухню доносился голос миссис Грейс Мерриуэзер, она рассказывала про ужасную жизнь мрунов – так мне по крайней мере послышалось. Они выставляют женщин в отдельные хижины, когда приходит их срок – уж не знаю, что это за срок такой; они лишены чувства семьи – это, конечно, для тети большое огорчение, и, когда детям исполняется тринадцать лет, они их подвергают чудовищным испытаниям, они все в парше и уховертках; они жуют кору, выплевывают жвачку в общий котел и оставляют бродить, а потом упиваются этим зельем допьяна. Тут дамы решили сделать перерыв и подкрепиться. Я не знала, идти мне в столовую или не идти. Тетя Александра велела мне прийти к чаю; пока обсуждаются дела, я могу с ними не сидеть, сказала она, мне это будет неинтересно. На мне было розовое воскресное платье, туфли и нижняя юбка, и, если я что-нибудь на себя пролью, Кэлпурнии придется к завтрашнему дню все это стирать. А у нее и так сегодня много хлопот. Так что лучше уж я не пойду. – Помочь тебе, Кэл? – Мне очень хотелось быть полезной.