Кэлпурния приостановилась в дверях. – Сиди тут в уголке тихо, как мышка, – сказала она. – Вот я вернусь, и ты поможешь мне ставить все на подносы. Она отворила дверь, и деловитое жужжанье стало громче, доносились голоса:…ах, какая шарлотка, право, Александра, я такой… не видывала… Что за прелесть… У меня никогда так не подрумянивается, ну никогда… И тарталетки с ежевикой – вы подумайте… Кэлпурния?.. Вы только подумайте… Вам уже говорили, что жена священника опять… Ну да, конечно, а ее младшенький даже еще и не ходит… Разговоры смолкли – значит, там принялись за угощение. Вернулась Кэлпурния и поставила на поднос массивный серебряный кофейник, оставшийся от нашей мамы. – Такой кофейник нынче в диковинку, – сказала Кэлпурния, – таких больше не делают. – Можно, я его понесу? – Только осторожнее, смотри не урони. Поставь его в том конце стола, где мисс Александра. Там, где чашки с блюдцами. Она будет разливать. Я попробовала тоже отворить дверь попкой, но дверь ни капельки не поддалась. Кэлпурния ухмыльнулась и отворила мне дверь. – Осторожнее, он тяжелый. Не гляди на него, тогда не разольешь. Я прибыла благополучно; тетя Александра наградила меня ослепительной улыбкой. – Посиди с нами, Джин-Луиза, – сказала она. Она не сдавалась, она хотела непременно сделать из меня настоящую леди. Так уж повелось у нас в Мейкомбе – глава каждого дамского кружка приглашает соседок на чашку чая, все равно, пресвитерианки они, баптистки или еще кто – вот почему здесь были и мисс Рейчел (совсем трезвая, ни в одном глазу!), и мисс Моди, и мисс Стивени Кроуфорд. Мне стало как-то неуютно, и я села около мисс Моди и подумала – зачем это наши леди надевают шляпы, просто чтобы перейти через дорогу? Настоящие леди, когда их много сразу, всегда меня немножко пугают, и мне очень хочется сбежать, но тетя Александра говорит – это потому, что я избалованная. Все они были в неярких ситцевых платьях и казались такими свеженькими, будто никакой жары не было и в помине; почти все сильно напудренные, но без румян; и у всех одинаковая губная помада – натуральная. Лак на ногтях тоже натуральный, и только кое у кого из молодых ярко-розовый. И пахли все восхитительно. Я придумала наконец, куда девать руки – покрепче ухватилась за ручки кресла и, пока со мной никто не заговорил, сидела тихо и молчала. – Какая ты сегодня нарядная, мисс Джин-Луиза! – сказала мисс Моди и улыбнулась, блеснув золотыми зубами. – А где же сегодня твои штаны? – Под платьем. Я вовсе не хотела шутить, но все засмеялись. Я тут же поняла свою оплошность, даже щекам стало горячо, но мисс Моди смотрела на меня серьезно. Она никогда не смеялась надо мной, если я не шутила. Потом вдруг стало тихо, и мисс Стивени Кроуфорд крикнула мне через всю комнату: – А кем ты будешь, когда вырастешь, Джин-Луиза? Адвокатом? – Не знаю, мэм, я еще не думала… – благодарно сказала я. Как это хорошо, что она заговорила о другом. И я поспешно начала выбирать, кем же я буду. Сестрой милосердия? Летчиком? – Знаете… – Да ты не смущайся, говори прямо, я думала, ты хочешь стать адвокатом, ты ведь уже бываешь в суде. Дамы опять засмеялись. – Ох уж эта Стивени! – сказал кто-то. И мисс Стивени, очень довольная успехом, продолжала: – Разве тебе не хочется стать адвокатом? Мисс Моди тихонько тронула мою руку, и я ответила довольно кротко: – Нет, мэм, просто я буду леди. Мисс Стивени поглядела на меня подозрительно, решила, что я не хотела ей дерзить, и сказала только: – Ну, для этого надо прежде всего почаще надевать платье. Мисс Моди сжала мою руку, и я промолчала. Рука у нее была теплая, и мне стало спокойно. Слева от меня сидела миссис Грейс Мерриуэзер, надо было быть вежливой и занять ее разговором. Под ее влиянием мистер Мерриуэзер обратился в ревностного методиста и только и делал, что распевал псалмы. Весь Мейкомб сходился на том, что это миссис Мерриуэзер сделала из него человека и добропорядочного члена общества. Ведь миссис Мерриуэзер самая благочестивая женщина в городе, это всякий знает. О чем бы с ней поговорить? – Что вы сегодня обсуждали? – спросила я наконец. – Несчастных мрунов, деточка, – сказала она и пошла, и пошла. Больше вопросов не понадобилось. Когда миссис Мерриуэзер рассказывала о каких-нибудь несчастных, ее большие карие глаза сразу наполнялись слезами. – Они живут там у себя в джунглях, и никто о них не заботится, кроме Граймса Эверетта, – сказала она. – И знаешь, поблизости ни одного белого, только этот святой человек, Граймс Эверетт. Миссис Мерриуэзер разливалась соловьем, каждое слово она произносила с необыкновенным чувством. – Нищета… невежество… безнравственность – никто, кроме мистера Граймса Эверетта, не знает, как они живут. Когда наш приход послал меня в загородный дом миссии, мистер Граймс Эверетт сказал мне… – Разве он там, мэм? Я думала… – Он приезжал в отпуск. Граймс Эверетт сказал мне: «Миссис Мерриуэзер, вы не представляете, не представляете, с чем мы там вынуждены бороться». Вот как он сказал. – Да, мэм. – И я ему сказала – мистер Эверетт, все мы, прихожанки методистской епископальной церкви в городе Мейкомбе, штат Алабама, единодушно вас поддерживаем. Вот как я ему сказала. И знаешь, сказала я так – и тут же в сердце своем дала клятву. Я сказала себе: как только вернусь домой, я всем расскажу о мрунах, всем поведаю о миссии Граймса Эверетта. И вот видишь, я держу слово. – Да, мэм. Миссис Мерриуэзер покачала головой, и ее черные кудряшки запрыгали. – Джин-Луиза, – сказала она, – тебе посчастливилось. Ты живешь в христианской семье, в христианском городе, среди христиан. А в том краю, где трудится Граймс Эверетт, царят грех и убожество. – Да, мэм. – Грех и убожество… Что вы говорите, Гертруда? – сказала миссис Мерриуэзер совсем другим голосом и повернулась к своей соседке слева. – А, да, да! Что ж, я всегда говорю: простим и забудем, простим и забудем. Долг церкви – помочь ей отныне жить, как подобает христианке, и в истинно христианском духе воспитывать детей. Кому-нибудь из наших мужчин следует пойти туда и сказать их священнику, чтобы он ее подбодрил. – Прошу прощения, миссис Мерриуэзер, – перебила я, – это вы про Мэйеллу Юэл? – Мэй… Нет, деточка! Про жену этого черного. Тома… Тома… – Робинсона, мэм. Миссис Мерриуэзер опять повернулась к своей соседке. – В одно я глубоко верю, Гертруда, – продолжала она, – только, к сожалению, не все со мной согласны. Если мы дадим им понять, что мы их прощаем, что все забыто, это пройдет само собой. – Э-э… миссис Мерриуэзер, – еще раз перебила я, – что пройдет само собой? Она опять повернулась ко мне. Как многие бездетные люди, она с детьми всегда разговаривала каким-то не своим голосом. – Ничего, Джин-Луиза, – медлительно и величаво сказала она. – Просто кухарки и работники на плантациях недовольны, но они уже успокаиваются, после этого суда они целый день ворчали. (И она повернулась к миссис Фарроу.) Вот что я вам скажу, Гертруда, нет на свете ничего противнее надутой черной физиономии. Надуют губы, прямо смотреть тошно. Зайдешь в кухню – и все настроение портится. Знаете, что я сказала своей Софи, Гертруда? Софи, сказала я, ты сегодня плохая христианка. Иисус Христос никогда не ворчал и не жаловался… И знаете, Гертруда, ей это пошло на пользу. То она все смотрела в пол, а тут подняла глаза и говорит: да, мэм, миссис Мерриуэзер, Иисус никогда не ворчал. Никогда не надо упускать случая направить грешную душу на стезю Господню – вот что я вам скажу, Гертруда. Мне вспомнился старинный маленький орган в часовне на «Пристани Финча». Я тогда была совсем маленькая, и, если весь день вела себя хорошо, Аттикус позволял мне нагнетать воздух в мехи, а сам в это время одним пальцем подбирал какую-нибудь песенку. Последняя нота звучала до тех пор, пока в органе хватало воздуху. У миссис Мерриуэзер, видно, кончился весь воздух, и, пока она запасалась новым, миссис Фарроу приготовилась заговорить. У миссис Фарроу была прекрасная фигура, бесцветные глаза и маленькие ножки. И седая голова вся в тугих колечках – видно, только-только от парикмахера. После миссис Мерриуэзер она считалась самой благочестивой женщиной в Мейкомбе. У нее была смешная привычка – она как-то присвистывала, перед тем как заговорить. – С-с-с… то же самое я на днях говорила брату Хатсону. С-с-с… брат Хатсон, говорю я, мы, кажется, ведем безнадежную борьбу, безнадежную. С-с-с… а их это ничуть не трогает. Мы наставляем их до изнеможения, мы выбиваемся из сил, пытаясь обратить их на путь истинный, и все равно ни одна порядочная женщина в наши дни не может спокойно спать в своей постели. И он мне сказал: «Уж не знаю, миссис Фарроу, к чему мы идем». С-с-с… совершенно справедливо, вы совершенно правы, – говорю. Миссис Мерриуэзер понимающе кивнула. Ее голос перекрыл позвякивание чашек и деликатное чавканье гостий, жующих сласти. Она сказала: – Говорю вам, Гертруда, есть в нашем городе неплохие люди, которые глубоко заблуждаются. Хорошие люди, но они глубоко заблуждаются. А ведь они думают, что поступают правильно. Я не намерена называть имена, но кое-кто в нашем городе совсем недавно воображал, будто поступает правильно, а на самом деле только их взбудоражил. Только того и добился. Может быть, тогда казалось, что это правильно, я, конечно, не знаю, я в этом не так уж разбираюсь, но когда эти все ходят надутые… недовольные… Если б моя Софи и на другой день пришла такая, мне пришлось бы ее уволить, вот что я вам скажу. Этой черной дурехе и невдомек, что сейчас депрессия, а ей без моего доллара с четвертью в неделю не прожить, я ее только потому и держу. – Ее кусок вам поперек горла не становится, нет? Это сказала мисс Моди. И сердито сжала губы. Она все время молча сидела рядом со мной и держала на коленке чашку кофе. Я давно уже не прислушивалась к разговору, с тех пор, как перестали говорить про жену Тома Робинсона, гораздо интересней было вспоминать «Пристань Финча» и реку. Тетя Александра перепутала: пока они говорили о делах, было страшно и увлекательно, а за кофе я чуть не умерла со скуки. – Право, я не понимаю, что вы имеете в виду, Моди, – сказала миссис Мерриуэзер. – Прекрасно понимаете, – отрезала мисс Моди. И больше не прибавила ни слова. Когда мисс Моди сердилась, она говорила мало, но так, что пробирала дрожь. Сейчас ее что-то очень рассердило, и ее серые глаза стали такие же ледяные, как и голос. Миссис Мерриуэзер покраснела, глянула на меня и отвела глаза. Ее соседку, миссис Фарроу, мне было не видно. Тетя Александра поднялась из-за стола, быстро подошла к ним с каким-то угощением и оживленно заговорила с миссис Мерриуэзер и с миссис Гейтс. В разговор вступила миссис Перкинс, и тетя Александра стушевалась. Она с благодарностью посмотрела на мисс Моди, и я подумала – странный народ женщины. Тетя Александра никогда особенно не дружила с мисс Моди, а тут вдруг она ее за что-то молча благодарит. А за что – непонятно. Хорошо хоть, тетя Александра может быть благодарной за помощь, значит, ее все-таки можно пронять. Скоро и я войду в этот мир, где благоухающие леди, кажется, только и делают, что лениво покачиваются в качалках, медленно обмахиваются веерами и пьют прохладительные напитки, – этого не миновать. Но с отцом и вообще среди мужчин мне куда лучше. Ведь мистер Гек Тейт ни за что не станет заманивать тебя в ловушку невинными вопросами, а потом поднимать на смех; Джим и тот не станет чересчур насмехаться, разве что ляпнешь какую-нибудь глупость. Дамы, по-моему, побаиваются мужчин и не очень-то их одобряют. А мне мужчины нравятся. Пускай они сколько угодно ругаются, и пьют, и в азартные игры играют, и табак жуют, а все равно в них что-то есть; пускай они не такие уж прекрасные, а мне они все равно нравятся… Они не… – Лицемеры, миссис Перкинс, прирожденные лицемеры, – говорила миссис Мерриуэзер. – Мы здесь, на Юге, по крайней мере хоть в этом не грешны. А там их освободили, а за один стол с ними не садятся. Мы по крайней мере не обманываем их, не говорим: да, вы ничуть не хуже нас, но только держитесь от нас подальше. Мы просто говорим: вы живите по-своему, а мы будем жить по-своему. Эта самая миссис Рузвельт, видно, сошла с ума, – надо было просто-напросто сойти с ума, чтобы поехать в Бирмингем и заседать там вместе с ними… Будь я мэром Бирмингема, я бы… Мэром Бирмингема никто из нас не был, а вот если бы мне на денек стать губернатором штата Алабама, я бы мигом выпустила Тома Робинсона на свободу, миссионерское общество и ахнуть бы не успело. На днях Кэлпурния говорила кухарке мисс Рейчел, что Том совсем отчаялся, и, когда я вошла в кухню, она не замолчала. Она сказала – ему тяжко в тюрьме, и тут уж Аттикус ничем ему помочь не может, и, перед тем как Тома увезли, он напоследок сказал Аттикусу – прощайте, мистер Финч, теперь вы ничего для меня сделать не можете, так что и не старайтесь зря. Кэлпурния сказала – Аттикус ей говорил: как только Тома взяли в тюрьму, тот сразу потерял надежду. Аттикус его все уговаривал, держись, мол, изо всех сил, не теряй надежду, а уж сам-то Аттикус изо всех сил старается, чтоб его освободили. Кухарка мисс Рейчел спросила, а почему Аттикус просто не сказал – тебя наверняка выпустят, и всё, ведь это было бы для Тома большое утешение. А Кэлпурния сказала – ты так говоришь, потому что не знаешь закона. Поживи в доме у законника, первым делом узнаешь – ни на что нельзя отвечать прямо «да» или «нет». Мистер Финч не мог его обнадежить, раз еще сам не знал наверняка. Хлопнула парадная дверь, и я услышала в прихожей шаги Аттикуса. Который же это час? Он никогда не возвращается в такую рань. А уж в дни, когда у тети собирается миссионерское общество, задерживается в городе до поздней ночи. Он остановился в дверях. Шляпу он держал в руке, лицо у него было совсем белое. – Прошу прощения, сударыни, – сказал он. – Пожалуйста, продолжайте, я не хочу вам мешать. Александра, ты не выйдешь на минуту в кухню? Мне ненадолго нужна Кэлпурния.