– Я в этом совсем не так уверена, Аттикус, – сказала она. – Такой на все пойдет, лишь бы отомстить за обиду. Ты же знаешь этих людей. – Но что мне такого может сделать Юэл, сестра? – Какую-нибудь гадость исподтишка, – сказала тетя Александра. – Уж не сомневайся. – В Мейкомбе мало что можно сделать исподтишка, – возразил Аттикус. Больше мы не боялись. Лето кончалось, и мы не теряли времени даром. Аттикус объяснил нам, что Тому Робинсону ничто не грозит, пока его дело не рассмотрят в следующей инстанции, и что его скорее всего освободят или в крайнем случае назначат новое разбирательство. А пока он на тюремной ферме, в Честерском округе, в семидесяти милях от Мейкомба. Я спросила, позволяют ли жене и детям навещать Тома, но Аттикус сказал – не позволяют. – А что с ним будет, если апелляция не поможет? – спросила я как-то вечером. – Тогда его посадят на электрический стул, – сказал Аттикус, – если только губернатор не смягчит приговор. Подожди волноваться, Глазастик. Мы вполне можем выиграть это дело. Джим растянулся на диване и читал журнал «Популярная механика». Тут он поднял голову и сказал: – Это все несправедливо. Даже если он виноват, он никого не убил. Он никого не лишил жизни. – Ты же знаешь, по законам штата Алабама за изнасилование полагается смертная казнь, – сказал Аттикус. – Да, сэр, но все равно присяжные не должны были присуждать его к смерти… Если уж решили, что он виновен, присудили бы двадцать лет. – К двадцати годам, – поправил Аттикус. – Том Робинсон – цветной, Джим. Ни один состав присяжных в наших краях, разбирая подобное дело, не скажет: «Мы считаем, что ты виноват, но не очень». Тут могло быть либо оправдание, либо самый суровый приговор. Джим помотал головой. – Нет, это все неправильно, только я не пойму, в чем ошибка… Может, изнасилование не надо считать таким тяжким преступлением… Аттикус уронил газету на пол. Он согласен с законом об изнасиловании, вполне согласен, но весьма опасно, когда на основании одних лишь косвенных улик прокурор требует смертного приговора и присяжные его выносят. Тут он увидел, что я тоже слушаю, и объяснил: – Иными словами, для того чтобы человека приговорили к смерти, скажем, за убийство, требуются один или два очевидца. Надо, чтобы кто-то мог сказать: «Да, я там был, я сам видел, как он спустил курок». – Но ведь очень многих казнили на основании косвенных улик, – возразил Джим. – Знаю, и многие из них, вероятно, этого заслуживали… Но если нет очевидцев, всегда остается сомнение, пусть хотя бы тень сомнения. Закон называет это «допустимое сомнение», а по-моему, хотя бы тень сомнения – всегда в пользу подсудимого. Всегда остается вероятность, пусть самая малая, что он не виновен. – Значит, опять выходит, что во всем виноваты присяжные. Тогда надо с ними покончить, – убежденно сказал Джим. Аттикус очень старался сдержать улыбку, но не сумел. – Уж слишком ты с нами крут, сын. Я думаю, можно найти лучший выход: изменить закон. Так изменить, чтобы для самых тяжких преступлений определять наказание мог только судья. – Тогда поезжай в Монтгомери, пускай изменят закон. – Ты даже не подозреваешь, как это трудно. Мне не дожить до того времени, когда изменят закон, а ты, если и доживешь, будешь уже стариком. Джиму это не понравилось. – Нет, сэр, с присяжными надо покончить. Ведь вот Том не виновен, а они сказали – виновен. – Будь на месте этих присяжных ты и еще одиннадцать таких, как ты, Том уже вышел бы на свободу, – сказал Аттикус. – Жизнь не успела еще отучить тебя рассуждать ясно и здраво. Двенадцать присяжных, которые осудили Тома, в повседневной жизни люди вполне разумные, но ты сам видел: что-то помешало им рассуждать здраво. То же самое ты видел и в ту ночь перед тюрьмой. Они ушли тогда не потому, что в них верх взял разум, но потому, что они натолкнулись на нас. Есть в нашей жизни что-то такое, от чего люди теряют облик человеческий, – они бы и хотели быть справедливыми, да не могут. Когда у нас в суде белый выступает против черного, выигрывает всегда белый. Такова неприкрашенная правда жизни. – Все равно несправедливо, – упрямо сказал Джим. Кулаком он постукивал себя по коленке. – При таких уликах нельзя осудить человека, нельзя – и все. – По-твоему, нельзя, и ты бы не осудил, а вот они осудили. И чем старше ты будешь становиться, тем больше такого увидишь. В суде, более чем где бы то ни было, с человеком должны поступать по справедливости, какого бы цвета ни была его кожа, но люди ухитряются приносить с собой на скамью присяжных все свои предрассудки. Становясь старше, ты все больше будешь замечать, как белые каждый день, на каждом шагу обманывают черных, но вот что я тебе скажу, сын, и ты это запомни: если белый так поступает с черным, кто бы ни был этот белый, как бы он ни был богат, из какой бы хорошей семьи ни вышел, все равно он – подонок. Аттикус говорил совсем тихо, но это последнее слово нас оглушило. Я подняла голову – глаза его горели. – Белый негодяй, который пользуется невежеством негра, – что может быть гнуснее? Не надо обманывать себя – счет все растет, и рано или поздно расплаты не миновать. Надеюсь, вам не придется это пережить. Джим почесал в затылке. И вдруг широко раскрыл глаза. – Аттикус, – сказал он, – почему люди вроде нас и мисс Моди никогда не бывают присяжными? Наши городские никогда не бывают, а все только какие-то из самой глуши. Аттикус откинулся в своей качалке. Почему-то он был очень доволен Джимом. – Я все ждал, когда ты до этого додумаешься, – сказал он. – На то есть много причин. Прежде всего мисс Моди не может быть присяжной, потому что она женщина… Я возмутилась: – Разве в Алабаме женщины не могут?.. – Вот именно. Как я подозреваю, это для того, чтобы оберечь нежных дам от грязных дел, таких вот, как дело Тома. И потом, – Аттикус усмехнулся, – боюсь, мы бы ни одно разбирательство не довели до конца: дамы все время задавали бы вопросы. Мы с Джимом расхохотались. Мисс Моди присяжная – вот бы поглядеть! А миссис Дюбоз в своем кресле на колесах: «Прекрати этот стук, Джон Тейлор, я хочу кой о чем спросить этого человека!» Пожалуй, наши предки рассудили мудро. – Ну а что до людей вроде нас, нам тоже придется платить по тому счету, – продолжал Аттикус. – Мы получаем таких присяжных, каких заслужили. Во-первых, наши доблестные мейкомбцы слишком равнодушны. Во-вторых, они боятся. Потом они… – Почему боятся? – спросил Джим. – Ну… допустим, мистеру Линку Дизу придется решать, сколько должна мисс Рейчел уплатить мисс Моди, если она, скажем, сбила ее машиной. Линку ведь не захочется терять ни одну из своих покупательниц, правда? Вот он и говорит судье Тейлору, что не может заседать в суде, ему не на кого оставить магазин. И судья Тейлор его освобождает. Иной раз и сердится, а все-таки освобождает. – А почему мистер Диз думает, что мисс Моди или мисс Рейчел перестанут у него покупать? – спросила я. – Мисс Рейчел перестанет, а мисс Моди нет, – сказал Джим. – Аттикус, но ведь это тайна, кто из присяжных за что голосует. Отец усмехнулся: – Тебе предстоит еще многое уразуметь, сын. Да, предполагается, что это тайна. Став присяжным, человек должен принимать решения и высказывать их. Люди этого не любят. Это ведь не всегда приятно. – Насчет Тома присяжные, уж конечно, решали наспех, – пробормотал Джим. Аттикус взялся за кармашек для часов. – Нет, не наспех, – сказал он почти про себя. – Понимаешь, именно потому я и подумал: может быть, это все-таки начало. Присяжные совещались не один час. Приговор, вероятно, все равно был предрешен, но обычно такие дела отнимают всего несколько минут. А на этот раз… – Аттикус замолчал на полуслове и посмотрел на нас. – Вам, наверно, интересно будет узнать, что был там один присяжный, которого насилу уломали… вначале он требовал безоговорочного оправдания. – Кто же это? – удивился Джим. Глаза Аттикуса весело блеснули. – Не надо бы говорить, но я вам все-таки скажу. Это один ваш приятель из Старого Сарэма. – Из Канингемов? – заорал Джим. – Из… я их никого не видел… Нет, ты шутишь! – Он исподлобья смотрел на Аттикуса. – Это их родич. Я как почуял – и не отвел его. Прямо как почуял. Мог бы отвести, но не отвел. – Одуреть можно! – изумился Джим. – Только что они его чуть не убили, а через минуту чуть не выпустили… Нет, ввек мне не понять, что это за народ за такой. Аттикус сказал – просто надо их узнать. Он сказал – с тех самых пор, как Канингемы переселились в Новый Свет, они ни у кого ничего не брали и не перенимали. И еще: уж если заслужил их уважение, они за тебя в огонь и в воду. А ему кажется, нет, вернее сказать, мерещится, сказал Аттикус, что в ту ночь, когда они повернули от тюрьмы, они преисполнились уважения к Финчам. И потом, сказал он, переубедить Канингема может только чудо, да и то в паре с другим Канингемом. – Будь у нас в этом составе два Канингема, присяжные так никогда и не вынесли бы приговора. – И ты не отвел из присяжных человека, который накануне хотел тебя убить? – медленно сказал Джим. – Как же ты мог пойти на такой риск, Аттикус, как ты мог? – Если разобраться, риск был не так уж велик. Какая разница между двумя людьми, если оба они готовы засудить обвиняемого? А вот между человеком, который готов осудить, и человеком, несколько сбитым с толку, разница все-таки есть, согласен? Из всего списка только о нем одном я не знал наверняка, как он проголосует. – А кем он приходится мистеру Уолтеру Канингему? – спросила я. Аттикус встал, потянулся и зевнул. Даже нам еще не время было спать, но ему хотелось почитать газету. Он поднял ее с полу, сложил и легонько хлопнул меня по макушке. – Сейчас прикинем, – прогудел он. – Ага, вот. Дважды двоюродный брат. – Это как же? – Две сестры вышли за двух братьев. Больше ничего не скажу, соображай сама. Я думала-думала и решила: если б я вышла за Джима, а у Дилла была бы сестра и он на ней женился, наши дети были бы дважды двоюродные. – Вот это да, Джим, – сказала я, когда Аттикус ушел. – Ну и чудны́е эти Канингемы. Тетя, вы слышали? Тетя Александра крючком вытягивала нитки из шерстяного коврика, чтобы он стал махровым, и не смотрела на нас, но прислушивалась. Она сидела в своем кресле, рабочая корзинка стояла рядом на полу, коврик расправлен на коленях. Я никогда не могла понять, почему настоящие леди возятся с шерстяными ковриками в самую жару. – Да, слышала, – сказала она. Мне вспомнилась та давняя злополучная история, когда я кинулась на выручку Уолтеру Канингему-младшему. Как хорошо, что я тогда это сделала. – Вот пойдем в школу, и я позову Уолтера к нам обедать, – объявила я, совсем забыв, что поклялась себе при первой же встрече его отлупить. – А можно позвать его к нам и после уроков. А потом Аттикус отвезет его в Старый Сарэм. А когда-нибудь он, может, и переночует у нас, ладно, Джим? – Там видно будет, – сказала тетя Александра.