Рука Джима спокойно лежала на перилах галереи, а тут он вдруг вцепился в них изо всей силы и шумно перевел дух. Я поглядела вниз, в зал, там никто особенно не волновался, и я подумала – что это он разыгрывает трагедию? Дилл слушает спокойно, и преподобный Сайкс рядом с ним – тоже. – Ты чего? – шепотом спросила я, но Джим только сердито на меня зашипел. – Шериф, – сказал Аттикус, – вы говорите, она была сильно избита. Как именно? – Ну-у… – Вы просто опишите, Гек, какие следы побоев вы заметили. – Ну, видно, что по лицу били. И на руках повыше локтя показались синяки, прошло-то уже с полчаса… – Откуда вы знаете? Мистер Тейт усмехнулся: – Виноват, это я с их слов. Во всяком случае, она была порядком избита, когда я туда пришел, и под глазом наливался здоровенный фонарь. – Под которым глазом? Мистер Тейт мигнул и обеими руками пригладил волосы. – Дайте-ка сообразить, – сказал он негромко и поглядел на Аттикуса так, будто думал – о каких пустяках спрашивает! – Не можете вспомнить? – сказал Аттикус. Мистер Тейт ткнул пальцем в кого-то невидимого прямо перед собой и сказал: – Левый глаз. – Одну минуту, шериф, – сказал Аттикус. – Левый глаз – это если она перед вами стоит или если она смотрит в ту же сторону, что и вы? – А, да, верно, – сказал мистер Тейт, – стало быть, это правый. У нее правый глаз был подбит, мистер Финч. Теперь я припоминаю, и щека и вся эта сторона в ссадинах и распухла… Мистер Тейт опять замигал, словно вдруг что-то понял. Повернулся и поглядел на Тома Робинсона. И Том Робинсон поднял голову, будто почувствовал его взгляд. Аттикус, видно, тоже что-то понял и порывисто поднялся. – Шериф, повторите, пожалуйста, что вы сказали. – Я сказал, у нее подбит был правый глаз. – Не то… Аттикус подошел к столу секретаря, наклонился и стал смотреть, как у того рука быстро бегает по бумаге. Секретарь остановился, перелистал блокнот со стенограммой и прочитал: – «Мистер Финч, теперь я припоминаю, и щека и вся эта сторона в ссадинах и распухла». Аттикус выпрямился и поглядел на мистера Тейта. – Повторите, пожалуйста, Гек, какая сторона? – Правая сторона, мистер Финч, но были и еще синяки, про них тоже рассказать? Аттикус, видно, уже хотел задать новый вопрос, но передумал и сказал: – Да, так какие там были еще синяки? И, пока мистер Тейт отвечал, Аттикус повернулся к Тому Робинсону, будто хотел сказать – вот это новость! – …руки были в синяках и ссадинах, и шею она мне показала. У нее на горле пальцы так и отпечатались… – На горле, кругом? И сзади на шее тоже? – Со всех сторон, мистер Финч, оно и неудивительно. – Вот как? – Ну да, сэр, у нее шея тоненькая, всякий может ее обхватить и… – Пожалуйста, отвечайте на вопрос только «да» или «нет», шериф, – сухо сказал Аттикус, и мистер Тейт умолк. Аттикус сел на свое место и кивнул прокурору, тот мотнул головой в сторону судьи, судья кивнул мистеру Тейту – и он неловко поднялся и сошел с возвышения. Внизу люди завертели головами, зашаркали ногами, поднимали повыше младенцев, а нескольких малышей чуть не бегом вывели из зала. Негры позади нас тихонько перешептывались; Дилл спрашивал преподобного Сайкса, в чем тут суть, но тот сказал, что не знает. Пока что было очень скучно: никто не кричал и не грозил, юристы не препирались между собою, все шло так просто и буднично, кажется, к немалому разочарованию всех собравшихся. Аттикус держался так мирно и доброжелательно, будто тут судились из-за какой-нибудь пустячной недвижимости. У него был особый дар успокаивать разгоравшиеся страсти, так что и дело об изнасиловании оказывалось сухим и скучным, как проповедь. Я уже не вспоминала с ужасом запах водочного перегара и хлева, сонных, угрюмых незнакомцев, хриплый голос, окликнувший в темноте: «Мистер Финч! Они ушли?» При свете дня наш дурной сон рассеялся, все кончится хорошо. В публике все почувствовали себя так же непринужденно, как судья Тейлор, – все, кроме Джима. Он многозначительно усмехнулся, поглядел по сторонам и сказал что-то такое про прямые и косвенные улики. Ну и задается, подумала я. – Роберт Ли Юэл! – громко вызвал секретарь суда. Вскочил человечек, похожий на бентамского петуха, и с гордым видом прошествовал на свидетельское место, у него даже шея покраснела, когда он услыхал свое имя. А когда он повернулся и стал присягать на Библии, мы увидели, что и лицо у него совсем красное. И ни капельки он не похож на генерала, в честь которого его назвали[19]. Надо лбом торчит клок редких, недавно вымытых волос, нос тонкий, острый и блестит; а подбородка почти не видать – он совсем сливается с тощей морщинистой шеей. – …и да поможет мне Бог, – хрипло прокаркал он. В каждом небольшом городе вроде Мейкомба найдутся свои Юэлы. Никакие экономические приливы и отливы не меняют их положения – такие семьи живут в своем округе точно гости, все равно, процветает он или переживает глубочайший упадок. Ни один самый строгий школьный инспектор не заставит их многочисленных отпрысков ходить в школу; ни один санитарный инспектор не избавит их от следов вырождения, от всевозможных паразитов и болезней, которые всегда одолевают тех, кто живет в грязи. Мейкомбские Юэлы жили за городской свалкой в бывшей негритянской лачуге. Деревянные стены были все в заплатах из рифленого железа, крыша вместо черепицы выложена расплющенными консервными банками, и только по общим очертаниям можно догадаться, какова была эта лачуга вначале – квадратная, в четыре крохотные каморки, которые все выходили в длинный и узкий коридор, она неуклюже стояла на четырех неровных глыбах песчаника. Окна были не окна, а просто дыры в стене, летом их затягивали грязной марлей от мух, которые кишели на грудах отбросов. Мухам приходилось туго, потому что Юэлы каждый день перерывали всю свалку и свою добычу (ту, что была несъедобна) стаскивали к лачуге; казалось, тут играл какой-то сумасшедший ребенок: вместо изгороди торчали обломанные сучья, палки от старых метел, швабр и тому подобных орудий, и все это было увенчано ржавыми молотками, кривыми граблями, поломанными лопатами, топорами и мотыгами, прикрученными к палкам обрывками колючей проволоки. За этими заграждениями виднелся грязный двор, где на чурбаках и камнях были расставлены и разложены жалкие останки древнего «фордика», поломанное зубоврачебное кресло, старый-престарый холодильник и еще всякая всячина: рваные башмаки, отжившие свой век радиоприемники, рамы от картин, жестянки из-под консервов, и кругом усердно копались в земле тощие рыжие куры. Впрочем, один угол этого двора своим видом приводил весь Мейкомб в недоумение. Вдоль изгороди стояли в ряд шесть облупившихся эмалированных ведер, а в них пышно цвели алые герани, так заботливо ухоженные, как будто они принадлежали самой мисс Моди Эткинсон (если бы только мисс Моди стала терпеть у себя в саду какую-то герань!). Говорили, что их развела Мэйелла Юэл. Никто толком не знал, сколько в этом доме детей. Одни говорили – шестеро, другие – девять; когда кто-нибудь шел мимо, в окнах всегда торчали чумазые физиономии. Мимо почти никто и не ходил, разве только на Рождество, когда приходский совет раздавал подарки беднякам, а мэр Мейкомба просил нас немножко помочь городскому мусорщику, и мы сами свозили на свалку осыпавшиеся елки и всякий хлам, оставшийся после праздника. В минувшее Рождество Аттикус и нас взял с собой. Грунтовая дорога бежала от шоссе стороной мимо свалки к небольшому негритянскому поселку, который начинался ярдах[20] в пятистах за домом Юэлов. Со свалки можно было возвратиться либо задним ходом по грунтовке на шоссе, либо проехать до самого поселка и уже после этого повернуть; почти все выбирали именно этот путь, мимо негритянских домишек. В холодных декабрьских сумерках они казались чистенькими и уютными, синеватый дымок поднимался из труб, двери были отворены и ярко светились от огня, пылавшего в очаге. И пахло в морозном воздухе превкусно – курами, поджаренным до хруста салом. Мы с Джимом различили еще запах жареной белки, а наш отец сумел учуять еще и опоссума и кролика – недаром он вырос вдали от города; однако все эти ароматы развеялись, когда мы поехали обратно мимо владений Юэлов. Человечек, стоявший сейчас на возвышении для свидетелей, обладал одним лишь преимуществом перед своими ближайшими соседями: если его долго отмывать дегтярным мылом в очень горячей воде, кожа его станет белой. – Вы мистер Роберт Юэл? – спросил мистер Джилмер. – Он самый, – ответил свидетель. Мистер Джилмер настороженно выпрямился, и мне стало его жалко. Наверно, пора кое-что объяснить. Я слышала, дети юристов, глядя, как ожесточенно спорят их родители в суде, начинают думать, будто адвокат противной стороны – личный враг их отца, и тяжело переживают яростные прения сторон, а потом страшно изумляются, когда в первый же перерыв отец выходит из зала суда под руку со своим мучителем. Мы с Джимом на этот счет не заблуждались. Выигрывал наш отец дело или проигрывал – это не было для нас трагедией. К сожалению, я не могу описать никаких наших бурных переживаний по этому поводу, а если бы и попыталась, это было бы неправдой. Мы, конечно, сразу замечали, если прения становились более желчными, чем того требовала профессиональная этика, но так бывало, когда выступал не наш отец, а другие адвокаты. В жизни своей я не слышала, чтобы Аттикус повысил голос, – разве что свидетель был туг на ухо. Мистер Джилмер делал свое дело, Аттикус – свое. К тому же Юэл был свидетель Джилмера и мог бы отвечать ему повежливее. – Вы отец Мэйеллы Юэл? – задал мистер Джилмер следующий вопрос. – Может, и нет, только теперь уж этого не узнать, мать-то померла, – был ответ. Судья Тейлор зашевелился. Он медленно повернул свое вертящееся кресло и снисходительно посмотрел на свидетеля. – Вы отец Мэйеллы Юэл? – повторил он вопрос, но как-то так, что в зале разом перестали смеяться. – Да, сэр, – кротко ответил Юэл. Судья Тейлор сказал вроде бы ничуть не сердито: – Вы сегодня первый раз в суде? Помнится, я прежде вас не видел. Юэл кивнул, что да, первый раз, и судья продолжал: – Так вот, давайте условимся. Пока я тут судьей, в этом зале никто больше не произнесет ни одной непристойности ни по какому поводу. Понятно? Юэл кивнул, но я не уверена, что он и правда понял. Судья вздохнул и сказал: – Продолжайте, мистер Джилмер. – Благодарю вас, сэр. Мистер Юэл, не будете ли вы так добры рассказать нам своими словами, что произошло вечером двадцать первого ноября? Джим усмехнулся и откинул волосы со лба. «Своими словами» – это была вечная присказка мистера Джилмера. Мы часто думали – чьими еще словами, по его мнению, может заговорить свидетель? – Стал-быть, вечером двадцать первого иду я из лесу с охапкой хворосту, дошел до забора – и слышу, Мэйелла визжит в доме, как свинья недорезанная… Тут судья Тейлор пронзительно глянул на свидетеля, но, видно, решил, что слова эти сказаны без злого умысла, и промолчал. – В какое время это было, мистер Юэл? – спросил прокурор. – Да перед закатом. Так вот, стал-быть, слышу, Мэйелла визжит так, что чертям тошно… – И мистер Юэл осекся под новым грозным взглядом судьи. – Итак, она громко кричала, – подсказал мистер Джилмер.