Аттикус сказал, что будет помнить, резко отодвинул стул и поднялся. – У меня впереди трудный день, так что прошу извинить. Джим, я бы очень хотел, чтобы вы с Глазастиком сегодня в город не ходили. Едва Аттикус ушел, к нам в столовую вприпрыжку вбежал Дилл. – Сегодня весь город об этом говорит! – объявил он. – Все говорят, как мы голыми руками сдержали целых сто человек… Тетя Александра так на него посмотрела – он мигом прикусил язык. – Там не было ста человек, – сказала она, – и никто никого не сдерживал. Там была просто кучка этих пьяных, разнузданных Канингемов. – Не обращайте внимания, тетя, Дилл всегда преувеличивает, – сказал Джим и кивнул, чтоб мы шли за ним. – Со двора никуда не ходите, – предупредила она, когда мы вышли на веранду. Можно было подумать – сегодня суббота. Мимо нашего дома неторопливым, но беспрерывным потоком двигались люди из южной части округа Мейкомб. Сидя мешком на своей породистой лошадке, проехал мистер Дольфус Реймонд. – Не пойму, как он только держится в седле, – пробормотал Джим. – И как это он может: с утра пораньше, восьми нет, – и уже пьяный! Проехала тряская повозка, в ней тесно сидели женщины в матерчатых панамах, заслонявших лица от солнца, и в платьях с длинными рукавами. Правил бородатый мужчина в войлочной шапке. – Смотри, меннониты, – сказал Диллу Джим. – У них вся одежда без пуговиц. Меннониты жили в лесах, все, что им требовалось, продавали и покупали на другом берегу реки и в Мейкомб почти никогда не заглядывали. Дилл смотрел на них с любопытством. – У них у всех голубые глаза, – объяснял Джим, – и мужчины после свадьбы не должны бриться. Их женам нравится, когда от бороды щекотно. Проехал на муле мистер Икс Биллапс и помахал нам рукой. – Он забавный, – сказал Джим. – Икс – это у него не инициал, это его так зовут. Один раз его вызвали в суд свидетелем и спрашивают: как ваше имя? Он говорит: Икс Биллапс. Секретарь просит: скажите полностью, – а он опять: Икс. Его опять переспрашивают, а он опять свое. В конце концов он написал на бумаге букву икс и поднял, чтоб все видели. Его спрашивают, что это у вас за имя такое? А он говорит: так отец с матерью записали, когда я родился. Жители округа все шли и шли мимо нас, и Джим рассказывал Диллу про самых замечательных людей: мистер Тенсоу Джонс голосовал за «сухой закон»; мисс Эмили Дейвис втихомолку нюхает табак; мистер Байрон Уоллер играет на скрипке; у мистера Джейка Слейда в третий раз режутся зубы. Из-за угла появилась еще повозка, все ее пассажиры смотрели как-то очень сурово. Они поравнялись с домом мисс Моди Эткинсон; у нее в саду пылали яркими красками летние цветы, и тут на крыльцо вышла сама мисс Моди. Удивительное дело, когда мисс Моди стоит на крыльце, от нас до нее далеко, лица не разглядеть, и все равно сразу видно, какое у нее настроение. Вот она стоит, немножко подалась вперед, руки в боки, и голову наклонила набок, очки блестят на солнце. И мы уже знаем: улыбка у нее сейчас самая злоехидная. Возница придержал мулов, и одна женщина с повозки визгливо закричала: – Тщеславному уготована тьма вечная! И мисс Моди ответила: – Кто сердцем радостен, тот и ликом светел! Наверно, эти ногомойщики подумали – сатана и Священное Писание по-своему толкует, потому что возница скорей погнал мулов. И что им дался сад мисс Моди? Просто понять нельзя, тем более хоть мисс Моди целыми днями копается в земле, а Писание она знает назубок. Мы подошли к ее забору. – Вы в суд пойдете? – спросил Джим. – Нет, – сказала мисс Моди. – В суде мне нынче делать нечего. – А поглядеть не хотите? – спросил Дилл. – Нет. Жестоко это – смотреть, когда беднягу того и гляди засудят на смерть. А народ съезжается, как на праздник. – Так ведь его должны судить при людях, мисс Моди, – сказала я. – Иначе неправильно. – Это мне известно, – сказала мисс Моди. – Не обязана я идти только потому, что суд публичный, ведь так? Мимо прошла мисс Стивени Кроуфорд. Она была в шляпе и в перчатках. – Гм-гм, – сказала она. – Сколько народу – можно подумать, что сам Уильям Дженнингс Брайан[18] будет говорить речь. – А ты куда собралась, Стивени? – окликнула мисс Моди. – За покупками. Мисс Моди сказала – отродясь не видела, чтоб Стивени за покупками ходила в шляпе. – Ну, может быть, я и загляну на минутку в суд, погляжу, как там наш Аттикус, – сказала мисс Стивени. – Берегись, как бы он не вручил и тебе повестку, – сказала мисс Моди. Мы не поняли и попросили разъяснений, и мисс Моди сказала – мисс Стивени, видно, столько знает об этом деле, отчего бы ей не дать свидетельские показания. Мы терпели до полудня; Аттикус пришел домой поесть и сказал, что все утро отбирали присяжных. После обеда мы зашли за Диллом и отправились в город. Поистине это был особый день. У коновязи нельзя было втиснуть больше ни одной лошади, под каждым деревом теснились мулы и повозки. Площадь перед судом была заполнена компаниями и семьями, как на пикнике – рассаживались прямо на земле, подостлав газеты, ели булочки с патокой и запивали теплым молоком из кувшинов. Некоторые грызли холодную курицу или свиную отбивную. А кто побогаче, запивали еду купленной в аптеке кока-колой из стаканчиков для шипучки. Чумазые ребятишки гонялись в толпе друг за другом, матери кормили младенцев. В дальнем конце площади тихо сидели на пригреве негры; у них на обед были сардины, сухое печенье, и пили они душистую нихи-колу. С ними сидел мистер Дольфус Реймонд. – Джим, – сказал Дилл, – он пьет из мешка! И правда, мистер Дольфус Реймонд держал во рту две желтые соломинки, какие дают в аптеке, а другим концом они уходили в бумажный коричневый пакет. – Первый раз такое вижу, – пробормотал Дилл. – Что это у него там? И как оно не прольется? Джим фыркнул. – У него в пакете бутылка из-под кока-колы, а в бутылке виски. Это чтоб женщины не волновались. Вот увидишь, он весь день будет так тянуть, потом отойдет, дольет бутылку – и опять давай пить. – А почему он сидит с цветными? – Он всегда так. Наверно, они ему нравятся больше нас. Он живет на отшибе, на самом краю нашего округа. И с ним живет цветная женщина и целая куча ребятишек-мулатов. Если они тут будут, я тебе покажу. – С виду он не такой, как вся эта голытьба, – сказал Дилл. – Он и не голытьба, у него своя земля – большой кусок вдоль берега, и он родом из очень хорошей семьи. – А почему же он так живет? – Просто ему так нравится, – сказал Джим. – Говорят, он никак не опомнится после своей свадьбы. Он должен был жениться на… на какой-то из Спендер, что ли. Хотели очень пышно справить свадьбу, да не вышло – после оглашения невеста поднялась к себе и застрелилась из охотничьего ружья. Нажала собачку босой ногой. – А почему, не узнали? – Нет, – сказал Джим, – толком никто ничего не знал, кроме мистера Дольфуса. Говорят, она услыхала про ту негритянку, он думал и негритянку себе оставить, и жениться. Вот с тех пор он всегда и пьяный. А с этими детишками он добрый… – Джим, – спросила я, – а что это – мулат? – Наполовину белый, наполовину цветной. Да ты их видела, Глазастик. Знаешь разносчика из аптеки, такой рыжий, курчавый? Вот он наполовину белый. Они все несчастные. – А почему? – Так ведь они ни рыба ни мясо. Цветные их своими не считают, потому что они наполовину белые, а белые их тоже не признают, потому что они цветные, вот они и выходят неприкаянные, ни в тех, ни в сех. А мистер Дольфус, говорят, двух своих ребят отправил на Север. На Севере люди не против цветных. Смотрите, вот один такой. В нашу сторону шла негритянка, за ее руку цеплялся маленький мальчик. Мне показалось – настоящий негритенок, совсем шоколадный, ноздри широкие, и зубы сверкают. Он каждую минуту начинал весело прыгать, а негритянка его дергала за руку, чтоб перестал. Джим подождал, пока они прошли мимо. – Этот мальчонок тоже из его мулатов, – сказал он. – А почем ты знаешь? – спросил Дилл. – По-моему, он просто черный. – Ну, иногда по виду и не скажешь, надо знать, кто он такой. Но только этот наполовину Реймонд, верно говорю. – Да почем ты знаешь? – спросила я. – Я ж тебе говорю, Глазастик, просто я знаю. – Тогда почем ты знаешь, может, мы тоже негры? – Дядя Джек Финч говорит, мы и не знаем наверняка. Он говорит, насколько он знает, наши деды и прадеды были белые, а вообще-то, может быть, в незапамятные времена наши предки были выходцы из Эфиопии. – Ну, если в незапамятные, это так давно, что не считается. – По-моему, тоже, – сказал Джим, – а в Мейкомбе думают, раз в тебе есть хоть капля негритянской крови, значит, ты все равно что черный. Эй, смотрите-ка… По какому-то непонятному сигналу люди на площади поднялись с места, побросали газеты, бумажные и целлофановые обертки от еды. Ребятишки подбегали к матерям, младенцев брали на руки, мужчины в пропотевших шляпах собирали свои семьи и, точно пастухи, вели их к дверям суда. В дальнем конце площади негры и мистер Дольфус Реймонд тоже поднялись и отряхивали штаны от пыли. Среди них почти не было женщин и детей, и от этого непохоже было, что они собрались на праздник, как другие. Они терпеливо дожидались у дверей, пока пройдут белые со своими семьями.