Кажется, я старалась зря, ужасно неловко, когда случайный знакомый потом тебя не узнает. – Я учусь вместе с Уолтером, – сделала я новую попытку. – Ведь это ваш сын, правда, сэр? Мистер Канингем чуть заметно кивнул. Все-таки он меня узнал! – Мы с Уолтером в одном классе, – продолжала я, – он очень хорошо учится. И он славный, – прибавила я, – правда, правда, он хороший. Один раз он приходил к нам обедать. Может быть, он вам про меня рассказывал, один раз я его поколотила, а он ничего, он правда славный. Вы ему передайте от меня привет, ладно? Аттикус когда-то мне объяснил: если ты человек вежливый, говори с другими не про то, что интересно тебе, а про то, что интересно им. Мистеру Канингему, видно, было совсем не интересно слушать про своего сына, а мне так хотелось, чтоб ему не было скучно, с горя я сделала последнюю попытку – может, все-таки ему интереснее поговорить про ущемление. – Ущемление – это очень неприятная штука, – стала я ему объяснять. И тут наконец я заметила, что обращаюсь с речью к целой толпе. Все они смотрели на меня, некоторые даже рот раскрыли. Аттикус уже не приставал к Джиму, они оба стояли рядом с Диллом. И они тоже смотрели и слушали как заколдованные. Аттикус даже рот приоткрыл, а он всегда объяснял, что это не очень-то красиво. Наши взгляды встретились, и он закрыл рот. – Знаешь, Аттикус, я вот говорю мистеру Канингему, конечно, когда ущемление прав, это очень плохо, но ты ведь говорил не волноваться, такие дела иногда долго тянутся… и вы уж как-нибудь общими силами выпутаетесь. И я окончательно замолчала и только думала, какая я дура. Видно, про ущемление хорошо разговаривать только в гостиной. У меня даже голова вспотела: не могу я, когда целая куча народу на меня смотрит. Все стояли и молчали. – Что случилось? – спросила я. Аттикус не ответил. Я оглянулась на мистера Канингема, у него лицо было тоже невозмутимое. А потом он поступил очень странно. Он присел на корточки и обеими руками взял меня за плечи. – Я ему передам от тебя привет, маленькая леди, – сказал он. Встал, выпрямился и махнул огромной ручищей. – Пошли отсюда! – крикнул он. – Поехали, ребята! И так же, как пришли, по двое, по одному они двинулись, волоча ноги, к своим расхлябанным машинам. Захлопали дверцы, зачихали моторы – и все уехали. Я обернулась к Аттикусу, а он, оказывается, отошел и прислонился лбом к стене тюрьмы. Я подошла и потянула его за рукав. – Теперь мы пойдем домой? Он кивнул, достал носовой платок, утер лицо и громко высморкался. – Мистер Финч, – позвал из темноты, откуда-то сверху, тихий хриплый голос. – Они ушли? Аттикус отошел от стены и поднял голову. – Ушли, – сказал он. – Поспи немного, Том. Они не вернутся. С другой стороны в темноте раздался еще один голос. – Уж будьте уверены, что не вернутся, – сказал он резко. – Я все время был начеку, Аттикус. Из окна над редакцией «Мейкомб трибюн» высунулся мистер Андервуд с двустволкой в руках. Было поздно, я устала, глаза у меня слипались: казалось, Аттикус и мистер Андервуд проговорят до утра, один – высунувшись из окна, другой – задрав к нему голову. Наконец Аттикус подошел к нам, погасил лампочку над дверью тюрьмы и подхватил стул. – Можно, я его понесу, мистер Финч? – попросил Дилл. За все время это были его первые слова. – Спасибо, дружок. И мы пошли к банку – Аттикус с Джимом впереди, я и Дилл за ними. Дилл тащил стул и поэтому шел медленнее. Аттикус с Джимом ушли вперед, и я думала, Аттикус его здорово ругает – почему не пошел домой, – но ошиблась. Они как раз поравнялись с фонарем, и видно было: Аттикус поднял руку и взъерошил Джиму волосы – никаких других нежностей он не признавал. Глава 16 Джим услышал меня. Заглянул в дверь. А когда подошел к моей кровати, в комнате у Аттикуса вспыхнул свет. Мы застыли на месте и не шевелились, пока свет не погас; мы слушали, как Аттикус ворочается, и ждали. Наконец опять стало тихо. Джим увел меня к себе и уложил. – Постарайся заснуть, – сказал он. – Послезавтра, может быть, все уже кончится. Нам пришлось возвращаться очень тихо, чтоб не разбудить тетю. Аттикус заглушил мотор еще на дорожке и руками закатил машину в гараж; мы вошли с черного хода и молча разошлись по своим комнатам. Я очень устала и уже совсем засыпала, и вдруг мне привиделся Аттикус – он складывает газету и сдвигает шляпу на затылок, а потом – Аттикус посреди пустой, замершей в ожидании улицы сдвигает на лоб очки. Меня точно ударило, только тут я поняла, что произошло в этот вечер, и заплакала. Джим просто молодец, он и слова не сказал, что, когда человеку скоро девять лет, реветь не пристало. Утром никому не хотелось есть, только Джим уплел три яйца. Аттикус смотрел на него с откровенным восхищением; тетя Александра крохотными глоточками пила кофе, от нее так и веяло холодом. Дети, которые по ночам тайком удирают из дому, – это позор для семьи. Аттикус сказал – он очень рад, что этот позор подоспел вовремя, но тетя сказала: – Глупости, мистер Андервуд все время был начеку. – А знаешь, это очень забавно, – сказал Аттикус. – Ведь Бракстон терпеть не может негров, даже близко их не подпускает. В Мейкомбе мистера Андервуда считали закоренелым нечестивцем; его отец сыграл с ним злую шутку – окрестил сына Бракстоном Брэггом, и он всю жизнь очень старался заставить окружающих про это забыть. Аттикус говорил, кого назвали в честь генералов южной армии, тот рано или поздно становится горьким пьяницей. Кэлпурния подала тете Александре еще кофе, и я поглядела на нее умоляюще и убедительно, как могла, но она только головой покачала. – Ты еще мала для кофе, – сказала она. – Когда дорастешь, тогда я тебе и так налью. Я сказала – может, кофе мне полезен для желудка. – Ладно, – сказала Кэлпурния и взяла с буфета чашку. Налила в нее столовую ложку кофе и до краев долила молоком. В благодарность я показала чашке язык, подняла глаза и увидела меж бровей тети предостерегающую морщинку. Но это она хмурилась на Аттикуса. Она подождала, чтоб Кэлпурния ушла в кухню, и тогда сказала: – Не говори так при них. – Как именно и при ком именно? – спросил Аттикус. – При Кэлпурнии. Ты сказал при ней, что Бракстон Андервуд терпеть не может негров. – Ну, Кэл, разумеется, и сама это знает. Это всему Мейкомбу известно. В те дни я стала замечать едва уловимую перемену в отце. Она чувствовалась, когда он разговаривал с тетей Александрой. Он не то чтобы злился, а все-таки ее осаживал. Вот и сейчас в голосе его послышалась жесткая нотка. – Все, что можно сказать у нас за столом, можно сказать при Кэлпурнии, – отрезал он. – Она знает, что в нашей семье она не чужая. – Мне кажется, это плохая привычка, Аттикус. Это их поощряет. Ты же знаешь, какие они болтуны. Обо всем, что за день случится в городе, еще до вечера известно всему негритянскому кварталу. Отец положил нож. – Я не знаю такого закона, который запрещал бы им разговаривать. Может быть, если бы мы не давали им столько поводов для разговора, они бы и не разговаривали. Почему ты не пьешь кофе, Глазастик? Я болтала в чашке ложкой. – А я думала, мистер Канингем нам друг. Ты мне когда-то так и сказал. – Он и есть наш друг. – А вчера вечером он тебя хотел бить. Аттикус положил вилку рядом с ножом и отодвинул тарелку. – Мистер Канингем в общем-то хороший человек, – сказал он. – Просто у него, как и у каждого из нас, есть свои слабости. – Да разве это слабость? – вдруг сказал Джим. – Вчера вечером, когда они только приехали, он готов был тебя убить. – Пожалуй, мне от него и досталось бы, – согласился Аттикус. – Но видишь ли, сын, когда ты станешь постарше, ты будешь немного лучше понимать людей. Что бы там ни было, а всякая толпа состоит из людей. Вчера вечером мистер Канингем был частью толпы, но все равно он оставался человеком. Всякая толпа во всяком маленьком южном городке состоит из людей, которых мы знаем, из самых обыкновенных людей, и это не очень для них лестно, не так ли? – Да уж… – сказал Джим. – И потому надо было вмешаться восьмилетнему ребенку, чтобы они опомнились, так? – продолжал Аттикус. – А ведь это что-нибудь да значит, если стадо диких зверей все-таки можно остановить, ибо в конечном счете они все же люди. М-да, может быть, нам нужны полицейские-дети… Вчера вечером вы, дети, заставили Уолтера Канингема на минуту влезть в мою шкуру. И этого было довольно. Не знаю, может, Джим, когда станет постарше, и правда будет лучше понимать людей, а я не буду. – Пускай только Уолтер придет теперь в школу, живым он от меня не уйдет, – пообещала я. – Ты его и пальцем не тронешь, – решительно сказал Аттикус. – Что бы ни случилось, а я не желаю, чтобы ты или Джим после вчерашнего случая на кого-нибудь затаили зло. – Вот видишь, к чему все это ведет, – сказала тетя Александра. – Помни, я тебя предупреждала.