Я быстро оделась. Мы подождали, пока у тети погас свет, и тихо вышли с заднего крыльца. Ночь была темная, безлунная. – Дилл тоже захотел бы пойти, – прошептала я. – Пускай идет, – хмуро ответил Джим. Мы перескочили через низенькую ограду, перешли двор мисс Рейчел и стали под окном Дилла. Джим крикнул перепелом. За стеклом появилось лицо Дилла, сразу исчезло, а через пять минут он отворил окно и вылез к нам. Как человек бывалый, он не стал ни о чем спрашивать, пока мы не вышли на улицу. – Что случилось? – У Джима бродячий приступ. Кэлпурния говорила – у всех мальчишек в его годы бывает бродячая болезнь. – Просто так захотелось, – сказал Джим. – Просто так. Миновали дом миссис Дюбоз, он стоял пустой, с закрытыми ставнями, камелии чуть виднелись среди разросшейся крапивы и полыни. До угла – до почты – оставалось пройти еще восемь домов. Южная сторона площади была пустынна. На каждом углу щетинились огромные араукарии, между ними в свете уличных фонарей поблескивала железная коновязь. Свет горел еще в общественной уборной, а больше с этой стороны здания суда не было ни огонька. Площадь перед судом была квадратная, со всех сторон магазины, в них, где-то в глубине, тоже виднелся слабый свет. Когда Аттикус только начал работать адвокатом, его контора помещалась в самом здании суда, но через несколько лет он перебрался в здание городского банка, там было тише и спокойнее. Мы завернули за угол и увидели перед банком знакомую машину. – Он здесь, – сказал Джим. Но Аттикуса здесь не было. К его конторе вел длинный коридор. Будь за его дверью свет, мы бы увидели табличку с небольшими четкими буквами: АТТИКУС ФИНЧ, АДВОКАТ. Сейчас тут было темно. Джим еще раз всмотрелся в темноту за стеклянной дверью банка. Нажал ручку двери. Заперто. – Пройдем-ка по улице. Может, он зашел к мистеру Андервуду. Мистер Андервуд не только выпускал газету «Мейкомб трибюн», он и жил в редакции. Вернее, над ней. О том, что происходит в суде и в тюрьме, он узнавал, просто-напросто глядя из окна второго этажа. Его дом стоял на северо-западном углу площади, идти к нему надо было мимо тюрьмы. Тюрьма была самым почтенным и самым безобразным зданием во всем Мейкомбе. Аттикус говорил, такое мог бы придумать кузен Джошуа Сент-Клер. И правда – это было как в бреду. Все дома в городе простые и обыкновенные, с прямыми широкими фасадами и покатыми крышами, и вдруг ни с того ни с сего торчит крохотный готический храмик – одна камера в ширину, две в высоту, и все это дополняется контрфорсами и зубчатыми башенками. А оттого, что фасад тюрьмы был из красного кирпича и в окнах, какие бывают только в церкви, виднелись толстые стальные решетки, все это выглядело совсем уж неправдоподобно. И добро бы еще эта нелепость стояла на каком-нибудь одиноком холме, но она была втиснута между «Скобяными изделиями» Тиндела и редакцией «Мейкомб трибюн». Тюрьма у нас в Мейкомбе вызывала постоянные споры: хулители говорили – это точь-в-точь уборная времен королевы Виктории; а их противники уверяли, такое здание придает городу почтенный, благородный вид, и заезжему человеку нипочем не догадаться, что там внутри полно черномазых. Мы шли по тротуару и вдруг увидели поодаль одинокий огонек. – Странно, – сказал Джим, – у тюрьмы снаружи фонаря нет. – Вроде это лампочка над дверью, – сказал Дилл. Сквозь прутья решетки из окна второго этажа свисал длинный провод. В свете голой, без колпака, лампочки сидел у входа Аттикус. Он, видно, принес из своей конторы стул, приставил его к двери и теперь читал, не обращая никакого внимания на мотыльков и всякую ночную мошкару, которая вилась у него над головой. Я хотела побежать, но Джим схватил меня за руку. – Не ходи к нему, – сказал он, – еще рассердится. Он здесь – и все в порядке, пошли домой. Я только хотел посмотреть, где он. Мы стали наискосок переходить площадь, и тут по Меридианскому шоссе медленно, одна за другой, подъехали четыре запыленные машины. Они обогнули площадь, миновали банк и остановились напротив тюрьмы. Из машин никто не вышел. Аттикус поднял голову от газеты. Аккуратно ее сложил, опустил на колени и сдвинул шляпу на затылок. Похоже, он ждал, что они приедут. – Пошли, – прошептал Джим. Мы кинулись через площадь, потом по улице и спрятались за киоском. Джим осторожно выглянул. – Можно еще поближе, – сказал он. Мы побежали к магазину Тиндела – отсюда было совсем близко, нам все видно, а нас никто не заметит. Приезжие по одному, по двое вылезали из машин. Сначала они были как тени, потом двинулись к тюрьме, и при свете стало видно, что все они большие, плотные. Аттикус не двинулся с места. Широкие спины заслонили его от нас. – Он здесь, мистер Финч? – спросил кто-то. – Здесь, – отозвался Аттикус. – Он спит, не разбудите его. Много позже я поняла, как жутко и смешно это было при тех далеко не забавных обстоятельствах, но отца послушались: люди стали говорить вполголоса. – Вы знаете, зачем мы пришли, – сказал кто-то другой. – Отойдите от двери, мистер Финч. – Поезжайте домой, Уолтер, – вежливо сказал Аттикус. – Гек Тейт где-то поблизости. – Черта с два! – сказал еще кто-то. – Гек со своими подручными рыщет по лесу, до утра оттуда не вылезет. – Вот как? С чего бы это? – А мы их отправили искать ветра в поле, – был исчерпывающий ответ. – Вы про это не думали, мистер Финч? – Думал, но не верил. – Голос моего отца звучал все так же спокойно. – Что ж, это меняет дело, не так ли? – Ну, ясно, – сказал еще чей-то бас. Говорившего было не разглядеть. – Вы серьезно так думаете? Второй раз за два дня я слышала от Аттикуса этот вопрос – значит, сейчас кому-то достанется на орехи. На это стоит поглядеть! Я вывернулась из-под руки Джима и во весь дух побежала к Аттикусу. Джим вскрикнул и бросился за мной, но они с Диллом меня не догнали. Я протолкалась среди темных фигур, от которых шел тяжелый запах, и выбежала в круг света. – Аттикус, привет! Я думала – вот он обрадуется, – но лицо у него сделалось такое, что все мое веселье пропало. В глазах его мелькнул самый настоящий испуг, пропал было, но тут сквозь толпу пробрались Джим и Дилл – и он опять поглядел испуганно. Пахло спиртным перегаром и хлевом, я осмотрелась – все кругом были чужие. Не те, которые приходили вчера вечером. Меня бросило в жар от смущения: я так победоносно выскочила, а на меня смотрят совсем незнакомые люди! Аттикус поднялся со стула, он двигался медленно, как старик. Очень аккуратно разгладил газету по складкам и бережно отложил. Пальцы его слегка дрожали. – Иди домой, Джим, – сказал он. – Отведи сестру и Дилла домой. Мы привыкли, когда Аттикус что-нибудь велит, слушаться – может, и не всегда охотно, но быстро, – а тут Джим стоял с таким видом, будто и не собирался тронуться с места. – Иди домой, я сказал. Джим покачал головой. Аттикус уперся кулаками в бока – и Джим тоже, и так они стояли друг против друга, очень разные: у Джима мягкие каштановые волосы, карие глаза, продолговатое лицо, уши плотно прилегают к голове – он весь в маму, а у Аттикуса волосы черные с проседью, черты лица прямые, резкие, и все-таки мне показалось, они похожи. Это потому, что оба смотрели вызывающе. – Сын, я сказал: иди домой. Джим только головой помотал. – Вот я его отправлю домой, – сказал какой-то верзила, сгреб Джима за шиворот и так отшвырнул, что Джим едва удержался на ногах. – Не тронь его! И я наподдала этому дядьке ногой. Я была босиком и очень удивилась, что он весь сморщился, охнул и отступил. Я хотела стукнуть его по коленке, но попала слишком высоко. – Хватит, Глазастик. – Аттикус взял меня за плечо. – Не лягайся и не брыкайся. Тише, – прервал он, когда я хотела что-то сказать в свое оправдание. – А пускай они не трогают Джима, – сказала я. – Ладно, мистер Финч, заберите их отсюда, – проворчал кто-то. – Даем вам на это дело пятнадцать секунд. Аттикус стоял среди этих непонятных людей и старался заставить Джима послушаться. Он грозил, убеждал, наконец, даже сказал: – Я тебя прошу, Джим, уведи их. А Джим в ответ упрямо твердил одно: – Не пойду. Мне все это стало надоедать, но я чувствовала – Джим не зря упрямится, ведь он знает, как ему Аттикус задаст, когда уж мы все придем домой. Я стала осматриваться. Была теплая летняя ночь, но почти на всех этих людях комбинезоны и грубые бумажные рубашки были застегнуты наглухо, до самого подбородка. Наверно, все они боятся простуды, подумала я, вот и рукава у них не засучены, и даже манжеты застегнуты. Кто был в шляпах, нахлобучили их на самые брови. И все они были какие-то мрачные, смотрели сонно, как будто им непривычно в такой поздний час оказаться на ногах. Я еще раз поискала, нет ли тут хоть одного знакомого лица. Они стояли полукругом, и того, что стоял посередине, я вдруг узнала. – Привет, мистер Канингем! Он меня словно и не слышал. – Привет, мистер Канингем! Как у вас с ущемлением прав? Положение дел Уолтера Канингема-старшего было мне хорошо известно, Аттикус когда-то подробно мне все это растолковал. Рослый, плечистый, он как-то растерянно заморгал и сунул большие пальцы под лямки комбинезона. Казалось, ему не по себе; он откашлялся и посмотрел в сторону. Мое дружеское приветствие осталось без ответа. Мистер Канингем был без шляпы, лоб его казался очень белым, а все лицо, обожженное солнцем, особенно темным, – наверно, всегда он ходит в шляпе. Он переступил с ноги на ногу, башмаки у него были огромные. – Вы меня не узнаете, мистер Канингем? Я Джин-Луиза Финч. Вы нам один раз принесли орехов, помните?