Это началось однажды вечером после ужина. Дилл еще был у нас; тетя Александра сидела в своем кресле в углу, Аттикус – в своем; мы с Джимом растянулись на полу и читали. Неделя прошла мирно: я слушалась тетю, Джим, хоть и стал уже слишком большой для нашего домика на платане, помогал нам с Диллом мастерить для него новую веревочную лестницу; Дилл придумал новый верный способ выманить Страшилу Рэдли из дому и самим остаться целыми и невредимыми: надо просто насыпать лимонных леденцов по дорожке от черного хода Рэдли до калитки, и он сам пойдет по ней, как муравей. В дверь постучали. Джим пошел открывать, потом вернулся и сказал, что это мистер Гек Тейт. – Так пригласи его войти, – сказал Аттикус. – Я уже приглашал. Там во дворе еще какие-то люди, они хотят, чтоб ты вышел к ним. В Мейкомбе взрослые остаются за дверью только в двух случаях: если в доме покойник и если замешана политика. Я подумала – кто же это умер? Мы с Джимом пошли было к дверям, но Аттикус крикнул: – Сидите дома! Джим погасил свет в гостиной и прижался носом к оконной сетке. Тетя Александра запротестовала. – Одну секунду, тетя, – сказал он, – я только посмотрю, кто там пришел. Мы с Диллом стали смотреть в другое окно. Аттикуса окружили какие-то люди. Кажется, они говорили все разом. – …завтра переведем его в окружную тюрьму, – говорил мистер Тейт. – Я вовсе не хочу никаких неприятностей, но не могу поручиться, что их не будет… – Не глупите, Гек, – сказал Аттикус. – Мы не где-нибудь, а в Мейкомбе. – …говорю, мне просто неспокойно. – Гек, мы для того и получили отсрочку, чтобы не надо было ни о чем беспокоиться, – сказал Аттикус. – Сегодня суббота. Суд, вероятно, состоится в понедельник. Неужели вы не можете подержать его здесь одну ночь? Навряд ли кто-нибудь в Мейкомбе поставит мне в вину, что я не отказываюсь от клиента, все знают – времена сейчас тяжелые. Все вдруг развеселились, но сейчас же затихли, потому что мистер Линк Диз сказал: – Из здешних-то никто ничего не затевает, меня беспокоит эта шатия из Старого Сарэма… А вы не можете добиться… как это называется, Гек? – Передачи дела в другой округ, – подсказал мистер Тейт. – Сейчас от этого, кажется, толку не будет. Аттикус что-то сказал, я не расслышала. Обернулась к Джиму, но он только отмахнулся – молчи, мол. – …и потом, – продолжал Аттикус погромче, – вы ведь не боитесь этой публики, верно? – …знаете, каковы они, когда налакаются. – По воскресеньям они обычно не пьют, они полдня проводят в церкви, – сказал Аттикус. – Ну, это случай особый, – сказал кто-то. Они всё гудели и переговаривались, и наконец тетя сказала – если Джим не зажжет свет в гостиной, это будет позор для всей семьи. Но Джим не слышал. – …не пойму, во-первых, чего вы за это взялись, Аттикус, – говорил мистер Линк Диз. – Вы на этом деле можете все потерять. Все как есть. – Вы серьезно так думаете? Когда Аттикус задает этот вопрос – берегись! «Ты серьезно думаешь сделать этот ход, Глазастик?» Хлоп, хлоп, хлоп – и на доске не остается ни одной моей шашки. «Ты серьезно так думаешь, сын? Тогда почитай-ка вот это». И целый вечер Джим мается, одолевая речи Генри В. Грейди[17]. – Послушайте, Линк, может быть, этот малый и сядет на электрический стул, но сначала все узнают правду, – ровным голосом сказал Аттикус. – А вы ее знаете. Поднялся ропот. Аттикус шагнул назад к крыльцу, но все подступили ближе, и шум стал каким-то зловещим. – Аттикус! – вдруг крикнул Джим. – Телефон звонит! Все вздрогнули от неожиданности и отступили; этих людей мы видели каждый день: тут были лавочники, кое-кто из мейкомбских фермеров; тут были и доктор Рейнолдс и мистер Эйвери. – Так ты подойди к телефону, – отозвался Аттикус. Все засмеялись и разошлись. Аттикус вошел в гостиную, щелкнул выключателем и увидел, что Джим сидит у окна весь бледный, только кончик носа красный, потому что он был прижат к сетке. – Что это вы тут сидите в темноте? – удивился Аттикус. Джим смотрел, как он сел в кресло и взялся за вечернюю газету. Иногда мне кажется, Аттикус все самые важные события своей жизни обдумывает на досуге, укрывшись за страницами «Мобил реджистер», «Бирмингем ньюс» и «Монтгомери эдвертайзер». Джим подошел к Аттикусу. – Они приходили за тобой, да? Они хотели с тобой расправиться? Аттикус опустил газету и поглядел на Джима. – Чего это ты начитался? – спросил он. Потом прибавил добрым голосом: – Нет, сын, это наши друзья. – Это не… не шайка? – Джим смотрел исподлобья. Аттикус хотел сдержать улыбку, но не сумел. – Нет, у нас в Мейкомбе не бывает разъяренной толпы и прочих глупостей. Я никогда не слыхал, чтобы у нас свирепствовали банды. – Одно время ку-клукс-клан охотился на католиков. – Я и про католиков в Мейкомбе никогда не слыхал, – сказал Аттикус. – Ты что-то путаешь. Давно уже, примерно в девятьсот двадцатом году, тут существовал ку-клукс-клан, но это была по преимуществу организация политическая. И никого они тогда не могли испугать. Как-то вечером заявились всей командой к дому мистера Сэма Ливи, но Сэм вышел на крыльцо и сказал – видно, плохи их дела, раз они пожаловали к нему в балахонах, которые из его же полотна и шили. До того их застыдил, что они ушли. Семейство Ливи отвечало всем требованиям, которые предъявлялись в Мейкомбе к людям благородным: Ливи употребляли с пользой свой ум и способности, и уже пять поколений жили в нашем городе на одном и том же месте. – Ку-клукс-клан умер и никогда не воскреснет, – сказал Аттикус. Я пошла проводить Дилла, потом вернулась и из-за двери услышала, как Аттикус говорит тете: – …наравне со всеми готов отдать дань уважения женщинам Юга, но отнюдь не жертвовать человеческой жизнью в угоду мифу, защищая их от опасности, которая им не грозит. Голос у него был такой… я подумала – опять они ссорятся. Я пошла искать Джима, он оказался у себя – лежал на кровати и о чем-то думал. – Они поругались? – спросила я. – Вроде того. Она все донимает его из-за Тома Робинсона. Она почти что сказала Аттикусу, что он позорит всю семью. Я… я боюсь, Глазастик. – Чего боишься? – Боюсь за Аттикуса. Вдруг с ним что-нибудь случится? Я стала его расспрашивать, но Джим напустил на себя таинственность и только и отвечал – «отвяжись» да «не приставай». Назавтра было воскресенье. В перерыве между воскресной школой и службой все вышли немножко размяться, и я увидела во дворе Аттикуса, его окружили какие-то люди. Тут был и мистер Гек Тейт, и я подумала, может, он прозрел и поверил в Бога. Раньше он никогда не ходил в церковь. Тут был даже мистер Андервуд. Мистер Андервуд никогда нигде не бывал и ничем не занимался, кроме «Мейкомб трибюн», – он один был и владельцем газеты, и редактором, и наборщиком. С утра до ночи он не отходил от своего линотипа и только, чтобы подкрепиться, отпивал по глотку вишневки, у него тут же всегда стоял целый кувшин. Он редко выходил узнавать новости, люди сами к нему приходили и рассказывали. Говорили, он весь номер газеты сам сочиняет и сам печатает на своем линотипе. И это было очень похоже на правду. Уж наверно, случилось что-то необыкновенное, раз мистер Андервуд вылез на свет божий. Я перехватила Аттикуса на пороге, и он сказал – Тома Робинсона перевели в мейкомбскую тюрьму. И сказал еще, пожалуй, не мне, а себе – если б его с самого начала тут держали, ничего бы и не было, все сошло бы спокойно. Он сел на свое место в третьем ряду и запел «Приближусь я к тебе, Господь», он немного отставал от всех, и его густой голос звучал совсем отдельно. Он никогда не садился вместе с нами. В церкви он любил быть сам по себе. По воскресеньям все в доме делают вид, что все хорошо, а с тех пор, как у нас поселилась тетя Александра, стало еще противнее. Сразу после обеда Аттикус удирал к себе в кабинет, иногда мы заглянем к нему, а он сидит, откинувшись в вертящемся кресле, и читает. Тетя Александра укладывалась на два часа вздремнуть и грозилась – пусть только мы попробуем шуметь во дворе, когда все соседи отдыхают. Джим тоже дожил до такого возраста, что уходил к себе с целой кипой футбольных журналов. Нам с Диллом только и оставалось в воскресенье втихомолку играть на Оленьем лугу. Стрелять из духового ружья по воскресеньям не разрешалось, и мы с Диллом погоняли немного по лугу футбольный мяч Джима, но это было скучно. Дилл сказал – пойдем поглядим, может, удастся увидеть Страшилу Рэдли. Я сказала: пожалуй, нехорошо к нему приставать, – и начала рассказывать Диллу про все, что случилось за эту зиму. Он слушал и удивлялся. К ужину мы разошлись по домам, а после ужина мы с Джимом собирались, как всегда, весь вечер читать, – но тут Аттикус нас удивил: он вышел в гостиную и в руках у него был длинный электрический провод. И на одном конце – лампочка. – Я ненадолго уйду, – сказал он. – Когда вернусь, вы все будете уже в постели, так что пожелаю вам спокойной ночи. Надел шляпу и вышел из дому с черного хода. – Он берет машину, – сказал Джим. У нашего отца были свои странности: во-первых, он никогда не ел сладкого, во-вторых, любил ходить пешком. Сколько я себя помню, в гараже всегда стоял чистенький, аккуратный «шевроле», и Аттикус всегда разъезжал на нем по делам, но в самом Мейкомбе в свою контору и обратно, он по два раза в день ходил пешком, а это означало около двух миль. Он говорил: ходьба – это его единственный спорт. А в Мейкомбе считают: если человек идет пройтись просто так, без определенной цели, значит, он и вообще такой – ни к чему не стремится и ничего никогда не достигнет. Потом я пожелала тете и брату спокойной ночи и давно уже лежала и читала, и тут в комнате Джима начался какой-то непонятный шум. Ко сну он обычно готовился не так, я каждый звук знала наизусть, и я постучалась к нему. – Ты почему не ложишься? – Сбегаю ненадолго в город. – Он натягивал штаны. – А зачем? Уже почти десять часов. Это он знал, но все равно собрался уходить. – Тогда и я с тобой. И если ты скажешь не ходить, я все равно пойду, слышишь? Джим понял, что так просто я дома не останусь, придется со мной драться, а значит, злить тетю, и нехотя сдался.