– Именно о ней я и думаю. – Не старайся от этого уйти. Рано или поздно придется это решить, так почему бы и не сегодня. Она нам больше не нужна. Аттикус сказал ровным голосом: – Кэлпурния не уйдет из нашего дома, пока сама не захочет уйти. Ты можешь придерживаться другого мнения, Александра, но без нее мне бы не справиться все эти годы. Она преданный член нашей семьи, и придется тебе примириться с существующим положением. И право же, сестра, я не хочу, чтобы ради нас ты выбивалась из сил, для этого нет никаких оснований. Мы и сейчас еще не можем обойтись без Кэлпурнии. – Но, Аттикус… – Кроме того, я совсем не думаю, что ее воспитание нанесло детям какой бы то ни было ущерб. Она относилась к ним даже требовательнее, чем могла бы родная мать… Она никогда им ничего не спускала, не потакала им, как делают обычно цветные няньки. Она старалась их воспитать в меру своих сил и способностей, а они у нее совсем не плохие… И еще одно: дети ее любят. Я перевела дух. Они не про меня, они про Кэлпурнию. Успокоенная, я вернулась в гостиную. Аттикус укрылся за газетой, тетя Александра терзала свое вышиванье. Щелк, щелк, щелк – громко протыкала игла туго натянутую на пяльцах ткань. Тетя Александра на мгновение остановилась, натянула ее еще туже – щелк, щелк, щелк. Тетя была в ярости. Джим поднялся и тихо прошел по ковру мне навстречу. Мотнул головой, чтоб я шла за ним. Привел меня в свою комнату и закрыл дверь. Лицо у него было серьезное. – Они поругались, Глазастик. Мы с Джимом часто ругались в ту пору, но, чтобы Аттикус с кем-нибудь поссорился – такого я никогда не видала и не слыхала. Смотреть на это было как-то тревожно и неуютно. – Старайся не злить тетю, Глазастик, слышишь? У меня на душе еще скребли кошки после выговора Аттикуса, и я не услышала просьбы в голосе Джима. И опять ощетинилась: – Может, еще ты начнешь меня учить? – Да нет, просто… у него теперь и без нас забот хватает. – Каких? Я вовсе не замечала, чтобы у Аттикуса были какие-то особенные заботы. – Из-за этого дела Тома Робинсона он просто извелся… Я сказала – Аттикус никогда ни из-за чего не изводится. А от судебных дел у нас всего и беспокойства один день в неделю, и потом все проходит. – Это только ты так быстро все забываешь, – сказал Джим. – Взрослые – дело другое, мы… Он стал невыносимо задаваться, прямо зло брало. И ничего не признавал – только все читает или бродит где-то один. Правда, все книги по-прежнему переходили от него ко мне, но раньше он мне их давал, потому что думал – мне тоже интересно почитать, а теперь он меня учил и воспитывал! – Провалиться мне на этом месте, Джим! Ты что это о себе воображаешь? – Ну вот что, Глазастик, я тебе серьезно говорю: если будешь злить тетю, я… я тебя выдеру. Тут я взорвалась: – Ах ты, чертов Мофродит, да я тебе голову оторву! Джим сидел на кровати, так что я с легкостью ухватила его за вихор на лбу и ткнула кулаком в зубы. Он хлопнул меня по щеке, я размахнулась левой, но тут он как двинет меня в живот – я отлетела и растянулась на полу. Я еле могла вздохнуть, но это пустяки: ведь он дрался, он дал мне сдачи! Значит, мы все-таки равны! – Ага, воображаешь, что взрослый, а сам дерешься! – завопила я и опять кинулась на него. Он все еще сидел на кровати, и у меня не было упора, я просто налетела на него и начала лупить, дергать, щипать, колотить по чем попало. Честный кулачный бой обратился в самую обыкновенную потасовку. Мы все еще дрались, когда вошел Аттикус и разнял нас. – Хватит! – сказал он. – Оба немедленно в постель! – Э-э! – сказала я: Джима посылали спать в одно время со мной. – Кто начал? – покорно и устало спросил Аттикус. – Это все Джим. Он стал меня учить. Неужели мне еще и его тоже слушаться?! Аттикус улыбнулся. – Давай уговоримся так: ты будешь слушаться Джима всегда, когда он сумеет тебя заставить. Справедливо? Тетя Александра смотрела на нас молча, но, когда они с Аттикусом вышли, из коридора донеслись ее слова: – …я же тебе говорила, вот еще пример… И после этого мы опять стали заодно. Наши комнаты были смежные. Когда я затворяла дверь, Джим сказал: – Спокойной ночи, Глазастик. – Спокойной ночи, – пробормотала я и ощупью пошла к выключателю. Возле своей кровати я наступила на что-то теплое, упругое и довольно гладкое. Оно было немножко похоже на твердую резину, и мне показалось, оно живое. И я слышала – оно шевелится. Я зажгла свет и поглядела на пол около кровати. Там уже ничего не было. Я постучала в дверь Джима. – Что тебе? – сказал он. – Какие змеи на ощупь? – Ну, жесткие. Холодные. Пыльные. А что? – Кажется, одна заползла ко мне под кровать. Может, ты посмотришь? – Ты что, шутишь? – Джим отворил дверь. Он был в пижамных штанах. Рот у него распух – все-таки здорово я его стукнула! Он быстро понял, что я говорю серьезно. – Ну, если ты думаешь, что я сунусь носом к змее, ты сильно ошибаешься. Погоди минуту. Он сбегал в кухню и принес швабру. – Полезай-ка на кровать, – сказал он. – Ты думаешь, там правда змея? – спросила я. Вот это событие! У нас в домах не было подвалов: они стояли на каменных опорах на высоте нескольких футов над землей, и змеи хоть и заползали в дом, но это случалось не часто. И мисс Рейчел Хейверфорд, которая каждое утро выпивала стаканчик чистого виски, говорила в свое оправдание, что никак не придет в себя от пережитого страха: однажды она раскрыла бельевой шкаф у себя в спальне, хотела повесить халат и видит – на отложенном для стирки белье уютно свернулась гремучая змея! Джим на пробу махнул шваброй под кроватью. Я перегнулась и смотрела, не выползет ли змея. Не выползла. Джим сунул швабру подальше. – Змеи разве рычат? – спросила я. – Это не змея, – сказал Джим. – Это человек. И вдруг из-под кровати вылетел какой-то перепачканный сверток. Джим замахнулся шваброй – и чуть не стукнул по голове Дилла. – Боже милостивый, – почтительно сказал Джим. Дилл медленно выполз из-под кровати. Непонятно, как он там умещался. Он встал на ноги, расправил плечи, повертел ступнями – не вывихнуты ли, потер шею. Наконец, видно, затекшим рукам и ногам полегчало, и он сказал: – Привет! Джим опять воззвал к небесам. У меня язык отнялся. – Сейчас помру, – сказал Дилл. – Поесть чего-нибудь найдется? Как во сне я пошла на кухню. Принесла молока и половину кукурузной лепешки, которая оставалась от ужина. Дилл уплел ее в два счета, жевал он, как и прежде, передними зубами. Ко мне наконец вернулся дар речи. – Как ты сюда попал? Очень сложными путями. Дилл немного подкрепился и начал рассказывать: новый отец невзлюбил его, посадил в подвал (в Меридиане все дома с подвалами) и обрек на голодную смерть; но его тайно спас фермер, который проходил мимо и услыхал его крики о помощи: добрый человек через вентилятор по одному стручку высыпал ему в подвал целый мешок гороха, и Дилл питался сырым горохом и понемногу вытащил цепи из стены и выбрался на свободу. Все еще в наручниках, он бежал из города, прошел две мили пешком и тут повстречался с маленьким бродячим зверинцем, и его сразу наняли мыть верблюда. С этим зверинцем он странствовал по всему штату Миссисипи, и, наконец, безошибочное чутье подсказало ему, что он находится в округе Эббот, штат Алабама, и ему надо только переплыть реку, чтобы оказаться в Мейкомбе. Остаток пути он прошел пешком. – Как ты сюда попал? – спросил Джим. Он взял у матери из кошелька тринадцать долларов, сел в Меридиане на девятичасовой поезд и сошел на станции Мейкомб. Десять или одиннадцать из четырнадцати миль до Мейкомба он шел пешком, и не по шоссе, а пробирался кустами, потому что боялся – вдруг его ищет полиция, а остаток пути доехал, прицепившись сзади к фургону с хлопком. Под моей кроватью он пролежал, наверно, часа два; он слышал, как мы ужинали, и чуть не сошел с ума от стука вилок по тарелкам. Он думал, что мы с Джимом никогда не ляжем спать; он уж хотел вылезти и помочь мне поколотить Джима, ведь Джим стал куда больше и выше меня, но ясно было, мистер Финч скоро придет нас разнимать, – вот он и не вылез. Он был ужасно усталый, невообразимо грязный и наконец-то чувствовал себя дома. – Родные, конечно, не знают, что ты здесь, – сказал Джим. – Если б тебя разыскивали, мы бы уже знали… – Они, наверно, до сих пор меня ищут в Меридиане по всем киношкам, – ухмыльнулся Дилл. – Непременно дай знать матери, где ты, – сказал Джим. – Надо дать ей знать, что ты здесь… Дилл бросил на него быстрый взгляд, и Джим опустил глаза. Потом поднялся и нарушил последний закон чести, который свято соблюдали в детстве. Он вышел из комнаты. – Аттикус, – донесся его голос из коридора, – можно тебя на минуту?