Отцу явно было не по себе. – Нет, просто я хотел вам объяснить… Тетя Александра меня просила… сын, ты ведь знаешь, что ты – Финч, правда? – Так мне говорили. – Джим исподлобья поглядел на отца и, верно сам того не замечая, повысил голос: – Аттикус, в чем дело? Аттикус перекинул ногу на ногу, скрестил руки. – Я пытаюсь вас познакомить с обстоятельствами вашего происхождения. Джим еще сильнее сморщился. – Знаю я эту ерунду, – сказал он. Аттикус вдруг стал серьезен. Он заговорил своим юридическим голосом: – Ваша тетя просила меня по возможности довести до сознания твоего и Джин-Луизы, что оба вы не какие-нибудь безродные, за вами стоит несколько поколений, получивших безукоризненное воспитание… Тут у меня по ноге побежал муравей, я стала его ловить, и Аттикус замолчал. Я почесала укушенное место. – …безукоризненное воспитание, – повторил Аттикус, – и вы должны жить так, чтоб быть достойными вашего имени. Тетя Александра просила меня сказать вам, что вы должны себя вести, как подобает маленькой леди и юному джентльмену. Она намерена побеседовать с вами о нашей семье и о том, какую роль играли Финчи на протяжении долгих лет в жизни округа Мейкомб, тогда вы будете представлять себе, кто вы такие, и, может быть, постараетесь вести себя соответственно, – скороговоркой закончил он. Мы с Джимом были ошарашены и, раскрыв рот, поглядели друг на друга, потом на Аттикуса – ему, видно, стал тесен воротничок. И ничего не ответили. Немного погодя я взяла со столика гребенку Джима и провела зубцами по краю доски. – Перестань трещать, – сказал Аттикус. Сказал резко и очень обидно. Я не довела гребенку до конца и швырнула ее на пол. Неизвестно почему я заплакала и никак не могла перестать. Это не мой отец. Мой отец никогда так не думал. И никогда так не говорил. Это его тетя Александра заставила. Сквозь слезы я увидела Джима – он стоял так же уныло и одиноко и голову свесил набок. Идти было некуда, но я повернулась, хотела уйти – и передо мной оказалась жилетка Аттикуса. Я уткнулась в нее и услышала за светло-синей материей знакомые тихие звуки: тикали часы, похрустывала крахмальная рубашка, негромко, ровно стучало сердце. – У тебя бурчит в животе, – сказала я. – Знаю, – сказал Аттикус. – А ты выпей соды. – Выпью. – Аттикус, как же мы теперь будем? Все станет по-другому, и ты… Он погладил меня по затылку. – Не волнуйся, – сказал он. – Погоди волноваться. И тут я поняла – он опять с нами. Ноги у меня уже не были как чужие, и я подняла голову. – Ты правда хочешь, чтобы мы были такие? Ничего я не помню, как это Финчам полагается по-особенному себя вести… – И не надо вспоминать. Оставим это. Он вышел. Он чуть было не хлопнул дверью, но в последнюю минуту спохватился и тихо ее притворил. Мы с Джимом еще смотрели вслед, и вдруг дверь опять отворилась, и в нее заглянул Аттикус. Он высоко поднял брови, очки соскользнули на кончик носа. – Кажется, я становлюсь все больше похож на кузена Джошуа? Как по-вашему, может, я тоже обойдусь нашему семейству в пятьсот долларов? Теперь-то я понимаю, чего добивался от нас Аттикус, но ведь он был всего лишь мужчина. А с такими тонкостями воспитания умеют справляться только женщины. Глава 14 От тети Александры мы больше не слыхали про семейство Финч, зато в городе слышали больше чем достаточно. По субботам, если только Джим брал меня с собой (теперь он прямо не переносил, когда я появлялась с ним на людях), мы прихватим, бывало, свои пятаки и пробираемся по улицам в распаренной толпе, а за спиной нет-нет да и скажут: – Вон его ребята! Или: – Видал Финчей? Оглянешься – никого, только какой-нибудь фермер с женой изучает клизмы в витрине аптеки. Или две коренастые фермерши в соломенных шляпах сидят в двуколке. А какой-то костлявый человек поглядел на нас в упор и сказал совсем непонятно: – Кто заправляет нашим округом, им наплевать, хоть над всеми подряд насильничай, они и не почешутся. Тут я вспомнила, что давно хотела задать Аттикусу один вопрос. И в тот же вечер спросила: – Что такое насильничать? Аттикус выглянул из-за газеты. Он сидел в своем кресле у окна. С тех пор как мы стали старше, мы с Джимом великодушно решили после ужина полчаса его не трогать – пускай отдыхает. Он вздохнул и сказал – насилие есть плотское познание женщины силой и без ее согласия. – Только и всего? А почему я спросила Кэлпурнию, а она не стала мне отвечать? Аттикус поглядел внимательно: – О чем это ты? – Ну, мы тогда шли из церкви, и я спросила Кэлпурнию, что это значит, и она сказала спросить у тебя, а я забыла, а теперь спросила. Аттикус опустил газету на колени. – Объясни, пожалуйста, еще раз, – сказал он. И я ему рассказала, как мы ходили с Кэлпурнией в церковь. Аттикусу это, по-моему, очень понравилось, но тетя Александра до этого спокойно вышивала в своем углу, а тут отложила работу и смотрела на нас во все глаза. – Значит, тогда, в воскресенье, вы возвращались с Кэлпурнией из ее молельни? – Да, мэм, – сказал Джим. – Она взяла нас с собой. Я вспомнила еще кое-что: – Да, мэм, и она обещала, что я как-нибудь приду к ней в гости. Аттикус, я в воскресенье и пойду, ладно? Кэл сказала, если ты куда-нибудь уедешь, она сама за мной зайдет. – Ни в коем случае! Это сказала тетя Александра. Я даже вздрогнула, круто обернулась к ней, потом опять к Аттикусу – и заметила, как он быстро на нее взглянул, но было уже поздно. Я сказала: – Я вас не спрашивала! Аттикус такой большой, а с кресла вскакивает мигом, даже удивительно. Он уже стоял во весь рост. – Извинись перед тетей, – сказал он. – Я спрашивала не ее, я спросила тебя… Аттикус повернул голову и так на меня посмотрел здоровым глазом – у меня даже ноги пристыли к полу. И сказал беспощадным голосом: – Прежде всего извинись перед тетей. – Простите меня, тетя, – пробормотала я. – Так вот, – сказал Аттикус. – Усвой раз и навсегда: ты должна слушаться Кэлпурнию, ты должна слушаться меня и, пока у нас живет тетя, ты должна слушаться ее. Поняла? Я поняла, подумала минуту, нашла только один способ отступить не совсем уж позорно и удалилась в уборную; возвращаться я не спешила, пускай думают, что мне и правда надо было уйти. Наконец побрела обратно и из коридора услышала – в гостиной спорят, да еще как. В приотворенную дверь видно было диван и Джима, он прикрылся своим футбольным журналом и так быстро вертел головой то вправо, то влево, будто на страницах со страшной быстротой играли в теннис. – Ты должен что-то с нею сделать, – говорила тетя. – Ты слишком долго все оставлял на произвол судьбы, Аттикус, слишком долго. – Ее вполне можно туда отпустить, я не вижу в этом беды. Кэл там присмотрит за нею не хуже, чем смотрит здесь. Кто это «она», о ком они говорят? Сердце у меня ушло в пятки: обо мне! Я уже чувствовала на себе накрахмаленный розовый коленкор, который сковывает мои движения, – и второй раз в жизни подумала: надо бежать, спасаться! Не медля ни минуты! – Аттикус, это очень хорошо, что у тебя доброе сердце и ты человек покладистый, но должен же ты подумать о дочери. Она растет.