Голос у него был как зимний ветер. Аттикус повернул выключатель в гостиной и глядел на нас, а мы застыли и не шевелились. В одной руке у него был мой жезл, перепачканная желтая кисть волочилась по ковру. Аттикус протянул другую руку – на ладони лежали пухлые бутоны камелий. – Джим, – сказал Аттикус, – это твоя работа? – Да, сэр. – Зачем ты это сделал? Джим сказал совсем тихо: – Она сказала, что ты выгораживаешь черномазых и подонков. – И поэтому ты так поступил? Джим беззвучно пошевелил губами, это значило: «Да, сэр». – Я понимаю, сын, твои сверстники сильно донимают тебя из-за того, что я «выгораживаю черномазых», как ты выразился, – сказал Аттикус, – но поступить так с больной старой женщиной – это непростительно. Очень советую тебе пойти поговорить с миссис Дюбоз. После этого сразу возвращайся домой. Джим не шелохнулся. – Иди, я сказал. Я пошла из гостиной за Джимом. – Останься здесь, – сказал мне Аттикус. Я осталась. Аттикус взял газету и сел в качалку, в которой раньше сидел Джим. Хоть убейте, я его не понимала: преспокойно сидит и читает, а его единственного сына сейчас, конечно, застрелят из старого ржавого пистолета. Правда, бывало, Джим так меня раздразнит – сама бы его убила, но ведь, если разобраться, у меня, кроме него, никого нет. Аттикус, видно, этого не понимает или ему все равно. Это было отвратительно с его стороны. Но когда у тебя несчастье, быстро устаешь: скоро я уже съежилась у него на коленях, и он меня обнял. – Ты уже слишком большая, чтобы тебя укачивать на руках, – сказал он. – Тебе все равно, что с ним будет, – сказала я. – Послал его на верную смерть, а ведь это он за тебя заступился. Аттикус покрепче прижал меня к себе, и я не видела его лица. – Подожди волноваться, – сказал он. – Вот не думал, что Джим из-за этого потеряет самообладание… Я думал, с тобой у меня будет больше хлопот. Я сказала – почему это другим ребятам вовсе не надо никакого самообладания, только нам одним нельзя его терять? – Слушай, Глазастик, – сказал Аттикус, – скоро лето, и тогда тебе придется терпеть вещи похуже и все-таки не терять самообладания… Я знаю, несправедливо, что вам обоим так достается, но иногда надо собрать все свое мужество, и от того, как мы ведем себя в трудный час, зависит… словом, одно тебе скажу: когда вы с Джимом станете взрослыми, может быть, вы вспомните обо всем этом по-хорошему и поймете, что я вас не предал. Это дело, дело Тома Робинсона, взывает к нашей совести… Если я не постараюсь помочь этому человеку, Глазастик, я не смогу больше ходить в церковь и молиться. – Аттикус, ты, наверно, не прав… – Как так? – Ну, ведь почти все думают, что они правы, а ты нет… – Они имеют право так думать, и их мнение, безусловно, надо уважать, – сказал Аттикус. – Но чтобы я мог жить в мире с людьми, я прежде всего должен жить в мире с самим собой. Есть у человека нечто такое, что не подчиняется большинству, – это его совесть. Когда вернулся Джим, я все еще сидела на коленях у Аттикуса. – Ну что, сын? – сказал Аттикус. Он спустил меня на пол, и я исподтишка оглядела Джима. Он был цел и невредим, только лицо какое-то странное. Может быть, она заставила его выпить касторки. – Я там у нее все убрал и извинился, но все равно не виноват. И я буду работать у нее в саду каждую субботу и постараюсь, чтобы эти камелии опять выросли. – Если не считаешь себя виноватым, незачем извиняться, – сказал Аттикус. – Джим, она старая и притом больная. Она не всегда может отвечать за свои слова и поступки. Конечно, я предпочел бы, чтобы она сказала это мне, а не вам с Глазастиком, но в жизни не все выходит так, как нам хочется. Джим никак не мог отвести глаз от розы на ковре. – Аттикус, – сказал он, – она хочет, чтобы я ей читал. – Читал? – Да, сэр. Чтоб я приходил каждый день после школы, и еще в субботу, и читал ей два часа вслух. Аттикус, неужели это надо? – Разумеется. – Но она хочет, чтобы я ходил к ней целый месяц. – Значит, будешь ходить месяц. Джим аккуратно уперся носком башмака в самую середку розы и надавил на нее. Потом наконец сказал: – Знаешь, Аттикус, с улицы поглядеть – еще ничего, а внутри… всюду темнота, даже как-то жутко. И всюду тени, и на потолке… Аттикус хмуро улыбнулся: – Тебе это должно нравиться, ведь у тебя такая богатая фантазия. Вообрази, что ты в доме Рэдли. В понедельник мы с Джимом поднялись по крутым ступенькам на веранду миссис Дюбоз. Джим, вооруженный томом «Айвенго» и гордый тем, что он уже все здесь знает, постучался во вторую дверь слева. – Миссис Дюбоз! – крикнул он. Джесси отворила входную дверь, отодвинула засов второй, сетчатой. – Это вы, Джим Финч? – сказала она. – И сестру привели? Вот уж не знаю… – Впусти обоих, – сказала миссис Дюбоз. Джесси впустила нас и ушла на кухню. Едва мы переступили порог, нас обдало тяжелым душным запахом – так пахнет в старых, гнилых от сырости домах, где жгут керосиновые лампы, воду черпают ковшом из кадки и спят на простынях из небеленой холстины. Этот запах меня всегда пугал и настораживал. В углу комнаты стояла медная кровать, а на кровати лежала миссис Дюбоз. Может, она слегла из-за Джима? На минуту мне даже стало ее жалко. Она была укрыта горой пуховых одеял и смотрела почти дружелюбно. Возле кровати стоял мраморный умывальный столик, а на нем стакан с чайной ложкой, ушная спринцовка из красной резины, коробка с ватой и стальной будильник на трех коротеньких ножках. – Стало быть, ты привел свою чумазую сестру, а? – так поздоровалась с Джимом миссис Дюбоз. – Моя сестра не чумазая, и я вас не боюсь, – спокойно сказал Джим, а у самого дрожали коленки, я видела. Я думала, она станет браниться, но она только сказала: – Можешь начинать, Джереми. Джим сел в плетеное кресло и раскрыл «Айвенго». Я придвинула второе кресло и села рядом с ним. – Сядь поближе, – сказала Джиму миссис Дюбоз. – Вон тут, возле кровати. Мы придвинулись ближе. Никогда еще я не видела ее так близко, и больше всего на свете мне хотелось отодвинуться. Она была ужасная. Лицо серое, точно грязная наволочка, в уголках губ блестит слюна и медленно, как ледник, сползает в глубокие ущелья по обе стороны подбородка. На щеках от старости бурые пятна, в бесцветных глазах крохотные острые зрачки – как иголки. Руки узловатые, ногти все заросли. Она не вставила нижнюю челюсть, и верхняя губа выдавалась вперед; время от времени она подтягивала нижнюю губу и трогала ею верхнюю вставную челюсть. Тогда подбородок выдавался вперед, и слюна текла быстрее. Я старалась на нее не смотреть. Джим опять раскрыл «Айвенго» и начал читать. Я пробовала следить глазами, но он читал слишком быстро. Если попадалось незнакомое слово, Джим через него перескакивал, но миссис Дюбоз уличала его и заставляла прочесть по буквам. Джим читал уже, наверно, минут двадцать, а я смотрела то на закопченный камин, то в окно – куда угодно, лишь бы не видеть миссис Дюбоз. Она все реже поправляла Джима, один раз он не дочитал фразу до конца, а она и не заметила. Она больше не слушала. Я поглядела на кровать. С миссис Дюбоз что-то случилось. Она лежала на спине, укрытая одеялами до подбородка. Видно было только голову и плечи. Голова медленно поворачивалась то вправо, то влево. Иногда миссис Дюбоз широко раскрывала рот, и видно было, как шевелится язык. На губах собиралась слюна, миссис Дюбоз втягивала ее и опять раскрывала рот. Как будто ее рот жил сам по себе, отдельно, раскрывался и закрывался, точно двустворчатая раковина во время отлива. Иногда он говорил «Пт…», как будто в нем закипала каша. Я потянула Джима за рукав. Он поглядел на меня, потом на кровать. Голова опять повернулась в нашу сторону, и Джим сказал: – Миссис Дюбоз, вам плохо? Она не слышала. Вдруг зазвонил будильник, мы в испуге застыли. Через минуту, все еще ошарашенные, мы уже шагали домой. Мы не удрали, нас отослала Джесси: не успел отзвонить будильник, а она была уже в комнате и прямо вытолкала нас. – Идите, идите, – сказала она. – Пора домой. В дверях Джим было замешкался.