Джим вздрогнул. – Как будто кто прочитал мои мысли… и знал, что я буду делать. Ведь никто не может заранее сказать, что я буду делать, для этого надо знать меня самого, правда, Глазастик? Он говорил очень жалобно. Я решила его успокоить: – Этого никто не может сказать заранее, только свои, домашние. Даже я и то иногда не знаю, что ты будешь делать. Мы шли мимо нашего дерева. В дупле от выпавшего сучка лежал клубок бечевки. – Не трогай, Джим, – сказала я. – Это чей-то тайник. – Непохоже, Глазастик. – Нет, похоже. Кто-нибудь вроде Уолтера Канингема приходит сюда в большую перемену и прячет разные вещи, а мы их у него отнимаем. Знаешь, давай не будем ничего трогать и подождем два дня. Если никто не возьмет, тогда возьмем мы, ладно? – Ладно, может, ты и права, – сказал Джим. – Может, какой-нибудь малыш прячет тут свои вещи от больших. Ты заметила, в каникулы тут ничего не бывает. – Ага, – сказала я, – но летом мы тут и не ходим. Мы пошли домой. На другое утро бечевка была на том же месте. На третий день Джим взял ее и сунул в карман. С тех пор все, что появлялось в дупле, мы считали своим. Во втором классе можно было помереть со скуки, но Джим уверял, что с каждым годом будет лучше, у него сперва было так же, только в шестом классе узнаешь что-то стоящее. Шестой класс ему, видно, с самого начала понравился; он пережил короткий египетский период – старался делаться плоским, как доска, одну руку выставлял торчком перед собой, другую заводил за спину и на ходу ставил одну ступню перед другой, а я смотрела на все это разинув рот. Он уверял, будто все древние египтяне так ходили. Я сказала – тогда непонятно, как они ухитрялись еще что-то делать, но Джим сказал – они сделали куда больше американцев, они изобрели туалетную бумагу и вечное бальзамирование, и что бы с нами было, если б не они? Аттикус сказал мне – отбрось прилагательные, и тогда все выйдет правильно. В Южной Алабаме времена года не очень определенные: лето постепенно переходит в осень, а за осенью иногда вовсе не бывает зимы – сразу наступают весенние дни, и за ними опять лето. Та осень была долгая и теплая, даже почти не приходилось надевать куртку. Как-то в погожий октябрьский день мы с Джимом быстро шагали знакомой дорогой, и опять пришлось остановиться перед нашим дуплом. На этот раз в нем виднелось что-то белое. Джим предоставил мне хозяйничать, и я вытащила находку. Это были две куколки, вырезанные из куска мыла. Одна изображала мальчика, на другой было что-то вроде платья. Я даже не успела вспомнить, что колдовство бывает только в сказках, взвизгнула и отшвырнула фигурки. Джим мигом их поднял. – Ты что, в уме? – прикрикнул он и стал стирать с куколок рыжую пыль. – Смотри, какие хорошие. Я таких никогда не видал. И он протянул мне фигурки. Это были точь-в-точь двое детей. Мальчик – в коротких штанах, клок волос падает до самых бровей. Я поглядела на Джима. Прядь каштановых волос свисала от пробора вниз. Прежде я ее не замечала. Джим перевел взгляд с куклы-девочки на меня. У куклы была челка. У меня тоже. – Это мы, – сказал Джим. – По-твоему, кто их сделал? – Кто из наших знакомых вырезывает? – Мистер Эйвери. – Он совсем не то делает. Я говорю – кто умеет вырезывать фигурки? Мистер Эйвери изводил по полену в неделю: он выстругивал из полена зубочистку и потом жевал ее. – И еще кавалер мисс Стивени Кроуфорд, – подсказала я. – Верно, он умеет, но ведь он живет за городом. Ему на нас и смотреть-то некогда. – А может, он сидит на веранде и смотрит не на мисс Стивени, а на нас с тобой. Я бы на его месте на нее не смотрела. Джим уставился на меня не мигая, и наконец я спросила, что это он, но он ответил только – ничего, Глазастик. Дома он спрятал кукол к себе в сундучок. Не прошло и двух недель, как мы нашли целый пакетик жевательной резинки и наслаждались ею вовсю: Джим как-то совсем забыл, что вокруг Рэдли все ядовитое. Еще через неделю в дупле оказалась потускневшая медаль. Джим отнес ее Аттикусу, и Аттикус сказал – это медаль за грамотность; еще до нашего рожденья в школах округа Мейкомб бывали состязания – кто лучше всех пишет, и победителю давали медаль. Аттикус сказал – наверно, кто-то ее потерял, мы не спрашивали соседей? Я хотела объяснить, где мы ее нашли, но Джим меня лягнул. Потом спросил – а не помнит ли Аттикус, кто получал такие медали? Аттикус не помнил. Но лучше всех была находка через четыре дня: карманные часы на цепочке и с алюминиевым ножичком; они не шли. – Джим, по-твоему, это такое белое золото? – Не знаю. Покажем Аттикусу. Аттикус сказал – если бы часы были новые, они вместе с ножиком и цепочкой стоили бы, наверно, долларов десять. – Ты поменялся с кем-нибудь в школе? – спросил он. – Нет, нет, сэр! – Джим вытащил из кармана дедушкины часы, Аттикус давал их ему поносить раз в неделю, только осторожно, и в эти дни Джим ходил как стеклянный. – Аттикус, если ты не против, я лучше возьму эти. Может, я их починю. Когда Джим привык к дедушкиным часам, ему наскучило весь день над ними дрожать и уже незачем было каждую минуту смотреть, который час. Он очень ловко разобрал и опять собрал часы, только одна пружинка и два крохотных колесика не влезли обратно, но часы все равно не шли. – Уф! – вздохнул он. – Ничего не выходит. Слушай, Глазастик… – А? – Может, надо написать письмо тому, кто нам все это оставляет? – Вот это хорошо, Джим, мы скажем спасибо… чего ты? Джим заткнул уши и замотал головой. – Не понимаю, ничего не понимаю… сам не знаю, Глазастик… – Джим покосился в сторону гостиной. – Может, сказать Аттикусу… Нет, не стоит. – Давай я скажу. – Нет, не надо. Послушай, Глазастик… – Ну чего? Весь вечер у него язык чесался что-то мне сказать: то вдруг повернется ко мне, а у самого глаза блестят, то опять передумает. Передумал и на этот раз: – Да нет, ничего. – Давай писать письмо. – Я сунула ему под нос бумагу и карандаш. – Ладно. Дорогой мистер… – А почем ты знаешь, что это мужчина? Спорим, это мисс Моди… Я давно знаю, что это она. – Э-э, мисс Моди не жует жвачку! – Джим ухмыльнулся. – Ох, она иногда здорово разговаривает. Один раз я хотел ее угостить, а она говорит – нет, спасибо, жвачка приклеивается к нёбу, и тогда становишься бес-сло-вес-ной! Красиво звучит, правда? – Ага, она иногда очень красиво говорит. Хотя верно, откуда ей было взять часы и цепочку? «Дорогой сэр, – стал сочинять Джим. – Мы вам очень признательны за ча… за все, что вы нам положили в дупло. Искренне преданный вам Джереми Аттикус Финч». – Если ты так подпишешься, он не поймет, что это ты. Джим стер свое имя и подписался просто: «Джим Финч». Ниже подписалась я: «Джин-Луиза Финч (Глазастик)». Джим вложил письмо в конверт. На другое утро, когда мы шли в школу, он побежал вперед и остановился у нашего дерева. Он стоял ко мне лицом, глядел на дупло, и я увидела – он весь побелел. – Глазастик!!! Я подбежала. Кто-то замазал наше дупло цементом. – Не плачь, Глазастик, ну, не надо… ну, не плачь, слышишь… – повторял он мне всю дорогу до школы. Когда мы пришли домой завтракать, Джим в два счета все проглотил, выбежал на веранду и остановился на верхней ступеньке. Я вышла за ним. – Еще не проходил… – сказал он. На другой день Джим опять стал сторожить – и не напрасно. – Здравствуйте, мистер Натан, – сказал он. – Здравствуйте, Джим и Джин-Луиза, – на ходу ответил мистер Рэдли. – Мистер Рэдли… – сказал Джим.