— Я вовсе не химик и не признаю пропаганды действием! Я никогда не был партизаном бомб! Своим лицемерным ответом он вызвал председателя, господина Коммуа, на следующее возражение: — Да, конечно, вы предпочитаете нож! Все свидетели, показавшие на предварительном следствии, что Марно анархист, на суде отказывались от своих первоначальных показаний. Между прочим, возлюбленная Марно, бедная, молоденькая модистка, рассказывавшая сначала, что ее друг был очень экзальтированным человеком и часто повторял: «Долой буржуазию! Долой суды! Долой полицию!» — объявила на суде, что она ошиблась: Марно был прекрасный малый, прилежный, работящий, он много учился и говорил ей, что его особенно интересует реформа денежной системы!.. В публике это вызвало смех, хотя на присяжных все-таки произвело некоторое впечатление. Один товарищ, рассказывавший, что слышал от Марно, как тот уверял, что убьет первого агента, который попытается его задержать, также изменил свои показания: — Если он и говорил так, то просто из фанфаронства, потому что, в сущности, это был прекраснейший человек в мире. Наконец, даже Пулен, выдавший анархистские тайны товарища, отказался от всех своих слов. Когда его между двумя жандармами ввели в зал суда, где накануне он был приговорен к восьмилетней каторге, он с иронической улыбкой окинул взором публику, зная наперед эффект, который произведет, потом он начал говорить: — Все, что я рассказывал о Марно, было ложно. Он никогда не был анархистом и никогда не хвалился, что убьет первого агента, который осмелится его арестовать. Тогда между председателем и свидетелем начался следующий курьезный диалог: Председатель: Итак, это вы сопровождали его в почтовую контору? Пулен: Не знаю. Председатель: Кто же убил агента? Пулен: Какой-то блондин. Председатель: Какого он бы роста? Пулен: Кажется, высокого. Председатель: Вы плохо заучили ваш урок. Марно уверяет, что он был небольшого роста. Но вот взгляните на этот нож. У следователя вы узнали его. Действительно ли это нож Марно? Пулен: Я никогда не видел Марно с ножом! В Мазасе было перехвачено письмо, которое Марно пытался переслать своему сообщнику Пулену и в котором говорил: «Я готов принять на свой счет кражу велосипедов, но необходимо, чтобы ты говорил, что агента ударил какой-то блондин небольшого роста! Иначе я буду вынужден обвинять тебя!» Это письмо было прочитано на суде, и хитрость была разоблачена, тем не менее показания свидетелей запали в память присяжных и повлияли на их вердикт. Они признали смягчающие обстоятельства, и это спасло Марно от гильотины. Марно был приговорен к пожизненной каторге, для него это был самый счастливый исход, так как он никогда не надеялся быть оправданным. Спустя несколько дней ему опять пришлось фигурировать на суде при разборе дела о краже велосипедов, вместе с несколькими другими товарищами, практиковавшими этот модный вид воровства. На сей раз Марно, понимая, что ему нечем рисковать, сбросил с себя маску лицемерия и вволю позабавился, пугая публику своими анархистскими рассуждениями. Наконец, перед уходом, он снял фуражку и громким голосом крикнул: — Да здравствует анархия! Последнее анархистское преступление, о котором я хочу поговорить, хорошо известно. Оно было совершено за несколько дней до убийства Колсона и, быть может, лучше всех анархистских дел обнаруживает истинный дух этого учения в те времена, когда пропаганда действием была в моде. После грозного движения, созданного Равашолем, это было, так сказать, синтезом анархии. Господин Георгиевич, бывший сербский уполномоченный в Париже и получивший от своего правительства назначение на ту же должность в Бухаресте, был человек замечательно умеренный и скромный в своих привычках. Обыкновенно он обедал в маленьком ресторане на улице Оперы. 13 ноября 1893 года, окончив обед в восьмом часу вечера, он встал и подошел к вешалке, чтобы снять свое пальто, в ту же минуту какой-то молодой человек, маленького роста, быстро поднялся из-за соседнего столика и, подбежав к Георгиевичу, нанес ему удар прямо в грудь. Затем злоумышленник убежал с такой поспешностью, что никто из присутствовавших не успел догадаться преградить ему путь. Он был уже далеко, когда заметили, что несчастный сербский уполномоченный стал жертвой покушения. Сначала господин Георгиевич почти не почувствовал боли. Он подумал, что это был вор, хотевший украсть бумажник, и быстро поднял руку к карману, но при этом движении заметил вонзившийся в его грудь сапожный резак. Он вытащил его и бросил на пол. Из раны тотчас же хлынула кровь, и Георгиевич упал в обморок. Сначала его перенесли в отдельную комнату, где хранилось белье, и там доктор Дорж оказал ему первую медицинскую помощь. Рана оказалась неглубокой, и в первую минуту ее сочли не опасной. К сожалению, на следующий день, когда господин Георгиевич был уже перевезен в занимаемую им квартиру в отеле «Виндзор», с ним сделался сильный нервный припадок, и несколько врачей, немедленно приглашенных к нему, констатировали внутреннее кровоизлияние в плевре. В течение нескольких недель господин Георгиевич находился между жизнью и смертью и был спасен только после весьма опасной операции вскрытия левого бока. Немедленно уведомленный комиссар округа, к которому принадлежит Вандомская площадь, начал следствие, убийца оставил на месте преступления свое оружие — кривой сапожный нож-резак, на лезвии которого было вырезано фабричное клеймо: «Фадер, С. Ж., в Марселе», и мягкую черную шляпу, на которой также было фабричное клеймо: «Фабричная улица, 4, в Марселе». Таким образом, для розысков убийцы имелись некоторые указания, тем более что его странные манеры обратили на него внимание ресторанной прислуги и посетителей, обедавших около него. Окончив обед, он просидел еще около часа с блуждающим взором, опершись левым локтем на стол и склонив голову… Казалось, он прислушивается к какому-то внутреннему голосу. Все свидетели, дававшие в тот вечер показания, очень точно описали наружные приметы убийцы. Впрочем, разыскивать его не пришлось. Часов в одиннадцать вечера комиссар на Вандомской площади получил телеграмму от своего коллеги из квартала Рокет, уведомлявшего его, что какой-то субъект, назвавшийся Леоном Леонтье, явился к нему с заявлением, что он убил в ресторане Дюваля на улице Оперы какого-то клиента, имени которого сам не знал. Его, конечно, арестовали. Чиновник, получивший эту телеграмму, немедленно отправился в комиссариат 11-го округа, где находился узник. Но тот ограничился только повторением своего заявления и ушел от объяснений мотивов своего поступка. — Оставьте меня в покое до завтрашнего утра, — попросил он, — мне нужно собраться с мыслями, и уже тогда я буду отвечать на ваши вопросы! Это был один из немногих, действительно, интересных анархистов, которых я видел в своем кабинете. Его дело было в высшей степени просто. Он сам сознался в преступлении и, судя по всему, у него не было сообщников, следовательно, сыскной полиции почти нечего было тут делать. Этот двадцатилетний мальчик имел вид экзальтированного фанатика. Его лицо с очень резкими, точно высеченными из камня чертами, было поразительно бледно, выдающиеся скулы, широкий открытый лоб и небольшие близорукие глаза — такова была его наружность. Леонтье постоянно носил белый галстук, что придавало ему вид мелкого клерка или непризнанного поэта. Тонкие усики, обрамлявшие его верхнюю губу, легкий темно-каштановый пушок пробивающейся бороды несколько смягчали резкость этой физиономии. Из всех анархистов, которых я видел, этот мальчик произвел на меня впечатление искреннего и убежденного, но также наиболее ненормального в умственном отношении. На следующий день первой его заботой было выяснить, что он не имел намерения убивать. — Я мог бы поразить насмерть этого буржуа, — говорил он, — но я этого не сделал! Я рассчитывал силу моего удара. Сделав эту благоразумную оговорку, он продолжал свои признания: — Я приехал в Париж семь месяцев тому назад и вот, два месяца, как бедствую без работы и дошел до крайней нищеты. Я же имею право питаться так же, как и буржуа, вот почему я задумал нанести удар какому-нибудь из них. У меня не было динамита, и я решился воспользоваться орудием своего ремесла, но предварительно я хотел хорошо пообедать. Третьего дня я пообедал на дармовщину у Маргери, но хозяин ресторана ограничился только тем, что вытолкал меня за дверь! Я хотел убить буржуа в этом же ресторане, но все посетители уже разошлись, а лакея я не мог убить, так как лакеи — труженики. Этот странный субъект находил, что ему «выпало счастье» поразить важное лицо, представителя иностранной державы в Париже. — Я очень счастлив, — говорил он, — что мог причинить вред посланнику! Посланники — вдвойне буржуа. Но, кажется, всего курьезнее письмо этого психопата, написанное им перед совершением преступления к одному известному анархисту, которого он считал наивысшим авторитетом и с которым виделся раза два или три. Вся дикая озлобленность анархистов с удивительной наглядностью сказалась в этом письме двадцатилетнего мальчика, который, в сущности, не имел никакого повода ненавидеть своих ближних, но, очевидно, представлял собой удивительный образчик болезненной экзальтации, созданной анархией. На суде было точно установлено, что Леонтье никогда не испытывал тех ударов судьбы и неудач, которые иногда подавляют и парализуют самых смелых и энергичных людей. Он всегда имел работу и мог зарабатывать по меньшей мере пять франков в день, один из его земляков постоянно помогал ему советами и деньгами, и, наконец, ко времени его совершеннолетия ему предстояло получить от нотариуса на своей родине небольшую сумму в тысячу двести франков. Но все эти благоприятные обстоятельства делали Леонтье, если можно так выразиться, еще более мрачным и озлобленным, зависть к лучшей доле других, таившаяся в его душе, постоянно грызла его и отравляла ему жизнь. Такова история всех этих юных фанатиков-анархистов. Таков, например, был Эмиль Анри. В душе он питал неутолимые честолюбивые замыслы, но не имел достаточно мужества, чтобы завоевать себе то положение, о котором он мечтал, и не нашел ничего лучшего, как кинуться в анархию. Анархия, за очень редкими исключениями, излюбленная доктрина лентяев, которые воображают, что счастье и довольство — естественное их право и что на приобретение их не стоит затрачивать никакого труда. Вы никогда не увидите среди анархистов тех сильных и твердых духом людей, которые, вступая в жизненную борьбу, собственными силами завоевывают себе положение. Если в рядах анархии и попадаются борцы, как, например, Равашоль, то это борцы совсем особой категории, в большинстве случаев это воры, профессиональные грабители и разбойники, которые очень рады, что могут найти оправдание своих поступков в политической теории, так как до сих пор все политические партии отворачивались от них, как от париев, и клеймили их заслуженным презрением. Писатели начала нынешнего века много говорили о болезни духа. Мюссе в своей «Исповеди» и в «Ролла» изобразил целое поколение, лишенное идеалов и веры. С тех пор зло значительно увеличилось. Последующие поколения утратили даже любовь к родине и веру в нее. Тот же поток, который унес религиозную веру, унес мораль и принципы вообще. Человек, оставшись с одними своими аппетитами, очень скоро вообразил, что ему незачем бороться для удовлетворения их, и что он имеет право взять все, что ему заблагорассудится. Хотя я вовсе не претендую на роль социального философа, но мне кажется, что последовательное крушение всех идеалов, единственное и самое простое объяснение анархии. В сущности, Эмиль Анри был не более, как Ролла конца века. Леонтье, несмотря на то, что по ремеслу был только сапожником, все же по умственному развитию принадлежал к так называемой интеллигенции, в общераспространенном смысле этого слова. Он имел живое и пылкое воображение, с увлечением читал все, что попадалось ему под руку. Но, к несчастью, ему попадались только нигилистические книги и анархистские газеты! С восприимчивостью, свойственной юным умам, которые очень быстро усваивают чужие идеи, Леонтье вообразил своими собственными все доктрины нигилизма и анархии…