После Пини анархия заявила о своем существовании несколькими последовательными, но незначительными динамитными покушениями. Это были маленькие взрывы динамита в коробках от сардин, сначала вызывавшие только смех парижан. В некоторых оппозиционных газетах появились даже намеки, будто полиция сама подбросила жестянку со взрывчатым веществом на двор отеля герцогини де Саган, разумеется, с целью отвратить внимание общества от подлостей и злоупотреблений, которые творятся правительством. Это было неправдоподобно, но ведь известно, что в отношении политических легенд парижане легковернее бретонских крестьян. Наконец, 1 мая 1890 года, первое из Первых мая, которое было заранее объявлено революционным днем, оглушительный гул возвестил обитателям Елисейских полей о народном празднике. Это был взрыв динамитной петарды в подвале отеля «Тревиз», находившегося на углу улицы Берри, но уже обреченного на снос. Я жил неподалеку от этого пункта первой вылазки анархистов и мог видеть, как каждый день здание таяло под заступом рабочих. Необходимо заметить, что взрыв разрушил только амбразуру окна, и я с достоверностью могу утверждать, что один рабочий, работая в течение часа, мог принести гораздо больше повреждений, чем эта анархистская петарда, которая, однако, останется памятной в политической истории. Я не стану распространяться о всех подвигах бюро для приискания мест, а также о вульгарных ворах, которые вдохновлялись примером Пини и стремились ему подражать, а перейду прямо к рассказу об одном факте, который остался почти незамеченным, так как случился именно в тот день, когда произошла кровавая драма в Фурми. Между тем он имел гораздо более серьезные и важные последствия, чем те печальные события в маленьком северном городке. Ровно год спустя после взрыва в отеле «Тревиз», вся полиция была на ногах в ожидании новых анархистских манифестаций, так как, по-видимому, день 1 мая обещал сохранить свой революционный характер. Я находился в своей канцелярии, когда получил от префекта приказание немедленно отправиться в Левалуа-Перре, где между анархистами и полицейскими агентами произошло столкновение. Не теряя ни минуты, я отправился вместе со своим секретарем, а также с господином Кутюрье, судебным следователем, и господином Шезо, исполнявшим должность прокурора республики, которые были уведомлены одновременно со мной. Мы были встречены комиссаром полиции квартала Левалуа-Перре, который победоносно показал нам красное знамя, отбитое у анархистов, и сообщил, что многие из них остались ранеными на поле битвы. Раненных в этой схватке полицейских агентов перенесли на дом, чтобы оказать им медицинскую помощь. Что же касается раненых анархистов, то ожидали прибытия судебных и полицейских властей, чтобы узнать, достойны ли они помощи медиков! Признаюсь, я был крайне удивлен этим неравенством отношения к раненым. С обеих сторон были пущены в ход револьверы и ножи, но после битвы первая обязанность солдата — позаботиться о раненом враге. Я слишком долго сам был солдатом, чтобы забыть это правило. Вот почему, не теряя времени на выслушивание объяснений комиссара и видя, что один из анархистов тяжело ранен, а другой истекает кровью от удара саблей по голове, мы, прежде всего, позаботились послать в ближайшую аптеку за врачом. Затем мы расспросили о случившемся. Вот как было дело. В полдень комиссар полиции в Левалуа-Перре узнал через одного из своих агентов, что появилась небольшая группа анархистов с красным знаменем. Он немедленно выслал против манифестантов бригадира со всеми имевшимися в его распоряжении людьми. Но манифестанты, увидя полицейские мундиры, быстро разбежались и покинули район Левалуа. Во избежание неприятных столкновений и арестов, они отправились в Клиши и вошли в один кабачок, свернув свое красное знамя — эту злополучную эмблему, причину всего несчастья. Комиссар Левалуа, видя, что манифестанты удалились в район его коллеги, как говорится, переусердствовал. Он уже исполнил свой долг, разогнав манифестантов, как ему было приказано, но, быть может, он поступил бы гораздо благоразумнее, оставив манифестантов спокойно пить в кабаке, так как, по всей вероятности, опорожнив несколько литров, они мирно разошлись бы по домам. Комиссар квартала Клиши, господин Лабусьер, отличавшийся умеренностью и осторожностью, находил, что присутствие свернутого красного знамени в лавочке винного торговца еще не составляет большой опасности для общественного строя. А его секретарь господин Пако, хотя еще очень молодой человек, но уже опытный и обладавший замечательно зрелым умом, заметил даже своему начальнику, что свернутое красное знамя не есть уже эмблематический знак. Но, к сожалению, комиссар Левалуа был очень воинственный человек и, должно быть, пленился мыслью, что отбить знамя как бы то ни было очень почетно! Таким образом, он вступил в район коллеги во главе отряда своих агентов. Достигнув кабачка, он послал туда агентов, и побоище началось. Агенты хотели овладеть красным знаменем, а анархисты, которые, конечно, были не прочь подраться, защищали свое знамя, и в продолжение нескольких минут длилась ожесточенная перестрелка. Наконец, победа, как всегда бывает в таких случаях, осталась на стороне полиции, значительно превосходившей манифестантов численностью. И с той и с другой стороны было несколько раненых, их подобрали, и, как я уже говорил выше, анархистам медлили оказать медицинскую помощь, забывая, что они также люди. Когда им были сделаны необходимые перевязки, господин Кутюрье допросил обвиняемых, потом мы возвратились в Париж, увозя с собой Левелье, Дордора и Декама. Эти три имени тогда еще были совершенно неизвестны, но впоследствии они так часто повторялись на столбцах газет, что публика, наверное, не забыла их. Декам ехал на моей карете, перед судебным следователем он назвался вымышленным именем, кажется, Дюбуа или Дюран, и я заметил, что во все время допроса он постоянно старался не поднимать головы. Правда, у него на голове была рана, но вовсе не настолько серьезная, чтобы оправдывать эту позу. Мой спутник казался несколько растроганным теми заботами, которые я ему оказал, и то, что для меня было совершенно естественным, даже в порядке вещей, казалось ему совершенно странным, в особенности ввиду предвзятых понятий, которые он имел о полиции. Дорогой он почувствовал потребность откровенно поговорить со мной. Он назвал мне свое настоящее имя, а также объяснил причину, почему он все время так упрямо держал голову опущенной. Дело в том, что он не желал быть узнанным судебным следователем. — Несколько месяцев тому назад, — пояснил он, — у меня уже было неприятное столкновение с полицией и с правосудием. Я участвовал в одной схватке между анархистами и полицией, а потом попал на допрос, именно к господину Кутюрье. Если бы полицейские узнали меня, они опять намяли бы мне бока! Я, насколько мог, уверил его, что легендарного «passage а tabac» не существует и что если он получил несколько тумаков, то на это была уважительная причина: по всей вероятности, он первый начал их раздавать. Это доказывает уже одно то, что как много раненых агентов оказалось в последней схватке. Признаюсь, мне не удалось его убедить, потому что он с последним остатком энергии доказывал, что его товарищи и он намеревались сделать совершенно мирную манифестацию. Тем не менее он не мог отрицать, что его товарищи и он сам, отправляясь в Левалуа, захватили на всякий случай револьверы. Отсюда следует, что восстановить с точностью ответственность каждого из участников подобных столкновений очень трудно. На следующий день я сопровождал префекта полиции, пожелавшего посетить раненых в Левалуа агентов, из которых один был даже очень серьезно ранен. Господин Лозе умел вознаграждать верных и преданных долгу тружеников, пострадавших при исполнении их обязанностей. Этот визит подал повод к столь комичному инциденту, что стоит о нем упомянуть. Наиболее тяжело раненный агент жил не в Левалуа, а в одном из кварталов поблизости от укреплений. Префект из деликатности всегда приглашал своих чиновников сопровождать его в таких официальных визитах для того, чтобы усилить их авторитет в глазах подчиненных. На этот раз он также пожелал отправиться вместе с комиссаром местного квартала. Было приблизительно половина десятого, когда мы приехали в комиссариат, где были встречены довольно суровым секретарем, который покровительственным тоном спросил нас, чего ради мы приехали так рано. — Здесь ли господин комиссар? — спросил господин Лозе с безукоризненной вежливостью, которую всегда умел сохранять. — Господина комиссара здесь нет, — ответил чиновник еще более грубым тоном, — но я за него! Вы можете сказать мне, что вам нужно. — Извините, — сказал Лозе, — но я хотел бы поговорить именно с ним. — Так придите попозже. Господин комиссар никогда не приходит раньше одиннадцати часов, а теперь только половина десятого. Разве можно в такое время застать комиссара? — Очень хорошо, — возразил господин Лозе с невозмутимым спокойствием, — если господин комиссар не приходит раньше одиннадцати часов, то передайте ему, что господин Лозе был у него в половине десятого. Можно себе представить, как смутился и растерялся несчастный чиновник при этих словах! Всего неприятнее в этой истории то, что префект, не любивший, чтобы его подчиненные манкировали службой, сделал порядочную головомойку бедняге-комиссару, который, кстати сказать, был милейший молодой человек. К сожалению, вскоре после того он умер, искренно оплакиваемый всеми своими коллегами. Спустя несколько месяцев после происшествия в Левалуа — Клиши, в сенском окружном суде под председательством господина Бенуа разбиралось дело виновников манифестации. Дардар, Декам и Левелье с негодованием рассказывали о дурном обращении, которому, будто бы, подверглись. Все присутствовавшие в зале суда, как должностные лица, так и публика, были крайне удивлены недостатком красноречия комиссара Левалуа, который был вызван в качестве свидетеля, но решительно не мог обстоятельно и достаточно убедительно объяснить мотивы своих распоряжений. Его агенты также держались очень смущенно, и, несмотря на все красноречие прокурора господина Бюло, требовавшего даже смертной казни для одного из обвиняемых, именно Декама, присяжные отнеслись к ним с большой снисходительностью. Присяжные рассудили, что если анархисты виновны в нанесении ударов агентам, то, с другой стороны, вторжению этих последних в кабачок не предшествовало мирное и легальное вмешательство комиссара полиции, в его трехцветном шарфе, надетом через плечо. Это было единственное объяснение вердикта присяжных и в то же время его оправдание. У меня осталась в памяти одна курьезная подробность. В момент откровенного излияния, Декам, возвращаясь со мной из Левалуа, принял меня за префекта полиции и на суде сослался на него, будто префект может подтвердить, что после беспорядков, до прибытия чиновников, раненым анархистам не была оказана медицинская помощь. Ошибка Декама разъяснилась, и я, находясь в числе свидетелей, заявил, что если показание подсудимого неверно относительно личности свидетеля, так как он принял простого начальника сыскной полиции за самого префекта, то насчет указанных фактов оно не грешит против истины. Я присягал говорить правду и высказал ее, как повелевал мне долг. Трое анархистов утверждали, что агенты жестоко били их уже после ареста в полицейском участке. Я объяснил, что не могу знать, били ли агенты арестованных в полицейском посту, потому что я там не был, но утверждаю, как повелевает мне совесть, что спустя несколько часов после беспорядков, когда мы приехали в Левалуа, раненым еще не было оказано никакой помощи. Этот случай послужил на будущее хорошим уроком. С тех пор во время беспорядков в Латинском квартале и во многих других более или менее опасных манифестациях комиссары полиции уже опасались высылать агентов против манифестантов, не выполнив предварительно всех законных формальностей. Одной из наиудачнейших реформ господина Лепина было учреждение дивизионных полицейских комиссаров, которым не только подчинены участковые полицейские надзиратели и муниципальные агенты, но и вменено в обязанность являться до некоторой степени посредниками между толпой и вооруженной силой и употреблять все старания к предупреждению столкновения, если же оно окажется непредотвратимым, то они должны выполнить предварительно все законные формальности. К счастью, до настоящего времени еще не представлялось случая судить о результатах новой организации, так как беспорядков давно уже не было, и дай Бог, чтобы они никогда не возобновлялись. Образцовая дисциплина парижской полиции сказалась во время незабвенных празднеств по случаю приезда русской императорской четы в Париж. Организованная префектом команда охранения порядка действовала так умело и тактично, что грандиозные торжества обошлись почти без несчастных случаев, неизбежных при большом скоплении толпы. Публика, которая при всяких церемониях часто ропщет на полицию, не сознает, что все стеснительные меры принимаются в ее же интересах и что нужны огромная опытность и стратегическое умение, чтобы не оказалось раздавленных детей и сбитых с ног женщин. Она забывает, что полиция и жандармы, преграждающие ей проход, иногда по целым суткам не сходят со своих постов, — как было, например, во время празднеств Русской недели, — чтобы обеспечить ее безопасность. Но возвратимся к анархии, о которой радостные и незабвенные события приезда русского царя заставили меня на минуту забыть. С точки зрения анархистского движения во Франции процесс Левелье, Дардара и Декама имел весьма печальные последствия. Присяжные выказали в этом деле крайнюю снисходительность, которой с тех пор уже никогда не проявляли ни в одном анархистском процессе. Они оправдали Левелье и сумели найти смягчающие обстоятельства для Декама и Дардара. Тем не менее друзья Декама и Дардара нашли, что оба подсудимых были слишком строго осуждены, — один на три, а другой на пять лет каторжных работ. Они вообразили, что судьи отнеслись к ним с беспощадной ненавистью, и решили жестоко им отомстить. Год спустя после беспорядков в Левалуа — Клиши и полгода после произнесения приговора над Дардаром и Декамом, в марте 1892 года весь Париж был встревожен двумя странными взрывами, случившимися вскоре один за другим. В Сен-Жерменском предместье злоумышленники пытались взорвать дом, в котором жил председатель суда господин Бенуа. Каким-то чудом все ограничилось только разрушением лестницы и порчей дверей и окон. В продолжение нескольких дней газеты и публика тщетно старались выяснить побудительные мотивы этого покушения, но магистратура и полиция поняли сразу, что здесь играла роль анархистская месть за процесс манифестантов в Левалуа — Клиши. Нам уже было известно, что в Суассису-Этиоль похищено значительное количество динамита, что, по всей вероятности, злоумышленники воспользовались этим взрывчатым веществом. Начались энергичные обыски у анархистов, и вскоре выяснилось, что виновником покушения был некто Равашоль, известный в квартале Сен-Дени под именем Леон Леже. Полиция прибыла в Сен-Дени слишком поздно и не успела задержать динамитчика, он перебрался на другую квартиру за несколько часов перед приездом полиции. Газеты рассказывали потом, что он увез на ручной тележке, на которую сложил свои, более чем скудные пожитки, очень тяжелый ящик, наполненный динамитом, — о чем узнали впоследствии от жандармского бригадира, его соседа!