Впрочем, очень немногие могли устоять перед соблазном литра вина и сытного обеда. Понятно, эти приемы не имеют ничего общего с теми, которые практикуются, например, английским правосудием. У наших соседей арестованного предупреждают, что, не посоветовавшись со своим адвокатом, он может не отвечать ни на какой вопрос и что каждое неосторожное слово может его скомпрометировать. Разумеется, это гораздо честнее. Обвиняемому не ставят никаких ловушек. Быть может, с введением реформ уголовного следствия и у нас будет принята английская система. Очевидно, это дает больше гарантий невиновным, но с другой стороны, сколько преступников избегнут вполне заслуженного наказания и, как говорят агенты на своем жаргоне, «проскользнут мимо». Впрочем, когда подумаешь о тех страданиях, которые испытывают несчастные безвинно арестованные и даже осужденные, то, право, лучше все, что угодно, лишь бы не было таких ужасающих несправедливостей. Я старался доказать при помощи многих примеров, что по большой части в этих ошибках следует винить не следователей, не правосудие, не общественное мнение, а один только случай, который иногда соединяет самые странные, подчас даже неправдоподобные обстоятельства. С возвышенной точки зрения социальной морали весь этот вопрос сводится к тому, не лучше ли оправдать сотню виновных, чем осудить одного безвинного?.. Полицейская лаборатория не ограничивается одним угощением сытным обедом проголодавшегося узника. Она предоставляет человеку, которого желает заставить говорить, всяческие удовлетворения, способные его тронуть и которые он готов будет оплатить признанием. С точки зрения психологической это дает материал для очень интересных наблюдений. Далеко не всегда лакомство или соблазн удовлетворения какой-нибудь прихоти раскрывают уста преступника, который отлично знает, что сознанием он лишает себя последнего слабого шанса избежать наказания. Нет, чаще всего другое чувство подталкивает его говорить. Это какая-то смутная, трудно поддающаяся определению потребность откровенности, какая-то струнка честности, которая в известный момент может шевельнуться в душе самого отъявленного негодяя. Несчастный, в продолжение нескольких недель просидевший в одиночной камере Мазаса и не видевший никого, кроме величественного, но сурового следователя или, время от времени, начальника сыскной полиции, который так же, для поддержания своего авторитета, должен держаться с подобающей серьезностью, чувствует невыразимое облегчение, когда может пообедать за одним столом с веселым малым, так же как и он, говорящим на жаргоне, отвечающим на его мысли одобрительными шутками — «Эх, брат, не ты первый, не ты последний» — и дающим ему понять, что он совсем не чудовище! Нужды нет, что завтра он будет проклинать этого агента. Нужды нет, что он знает, что его собеседник и в эту минуту продолжает с ним свое ремесло — агента, все это он знает, но это ему безразлично. Потребность поговорить откровенно, по душам, уже слишком сильно овладела им, ему нужно налить в другую дружественную душу все, что накипело на сердце. Уж слишком долго тянулись эти дни и ночи молчания в стенах Мазаса! Наконец-то он видит перед собой живое существо, которое, по-видимому, разделяет его чувства и мысли. До всего остального ему нет дела. И несчастный беззаветно отдается своему порыву, повинуясь влечению, которое сильнее его воли, зная отлично, чего ему будет стоить этот момент откровенности. Однажды я видел убийцу, доведенного таким образом до признания, стоившего ему впоследствии головы. Он это знал и говорил агенту, сидящему с ним: — Ну, если тебе нужна моя голова, так на, бери ее! — бедняга бессознательно пародировал Шонара из «Лионского курьера». Из описания истории патенской шайки, над которой, кстати сказать, я сам работал в нашей лаборатории, читатель увидит, что признание всегда извлекается благодаря доброму чувству, сохранившемуся в душе бандита и есть не более как результат моральной экзальтации, легко овладевающей всеми теми, которые страдали от долгого одиночного заключения. Когда я приехал в сыскное, все семнадцать участников шайки были уже здесь, разговаривая с агентами, куря папиросы и допивая выданное им вино, но от них еще ничего не удалось добиться. Наши свидания оставались в прежнем положении. Эти люди, без сомнения, совершали более сотни вооруженных грабежей, а мы имели по-прежнему положительные улики только относительно шести или семи. Вот тогда-то я и принялся за главаря шайки, некоего Фумиго. Это был человек, обладавший замечательной энергией. До сих пор он держался тверже всех, и ни судебный следователь, ни мои агенты, начавшие работу в мое отсутствие, не могли заставить его проговориться. Впрочем, у Фумиго была одна слабость, о которой я случайно узнал и которой намеревался воспользоваться. Фумиго любил с какой-то робкой страстью, как, может быть, умеют любить только одни бандиты, свою любовницу, одну проститутку, даже не особенно красивую, но вполне отвечавшую на его любовь. Это несчастное существо действительно было слепо и беззаветно ему предано. Незаконная дочь какой-нибудь проститутки и вора, она никогда не знала семьи и выросла на улицах Парижа, точно ядовитый грибок на асфальте мостовых. Сначала она продавала букетики и скоро стала продаваться сама. Фумиго был сутенером, и она гордилась, что имеет другом сердца такого сильного и смелого человека, наводившего страх на все население Билета и Пантена. Он не боялся, когда на него поднималось до двадцати ножей, и все товарищи единодушно признали его своим атаманом, как наиболее храброго и сильного. Союз этих двух существ был оригинальным явлением, и я невольно заинтересовался их страстью, не лишенной даже нежности. В сущности, сообщничество этой женщины не могло быть велико. Конечно, она принимала в подарок от своего возлюбленного краденые вещи, отлично зная, что он не покупал их в Пале-Рояль или на улице Де-ла-Пэ. Потом она прятала своего друга, когда агенты его разыскивали, но все это не составляло большого преступления. Ответственность ее была такого рода, что ее можно было заключить в Сен-Лазар, если это казалось нужным следственной власти, но, вместе с тем, ее так же смело можно было выпустить на свободу, не причиняя ни малейшего ущерба правосудию. Фумиго был сильно огорчен, что его возлюбленная находится в тюрьме. Во время кратких очных ставок, которые им разрешались, слезы этой женщины, видимо, производили на него глубокое впечатление, и после того он впадал в состояние сильнейшего нервного возбуждения. По приезде в сыскное отделение, я велел позвать Фумиго и привести его возлюбленную. — Фумиго, — сказал я, — по-моему, ваша возлюбленная действовала под вашим влиянием, и если она получила от вас несколько краденых вещей, то я не думаю, чтобы она не заслуживала никакого снисхождения. Вот почему я решил немедленно отпустить ее на свободу. — Ну, полно, господин Горон, — возразил бандит с недоброй улыбкой, — ведь вы знаете, что я не ребенок и что меня вы не поймаете на таких сказках. Зачем рассказывать то, чего никогда не может быть? Я отлично знаю, что вы не выпускаете женщин для того, чтобы заставить еще больше страдать нас, мужчин, у которых есть сердце! Я прекрасно вижу, чего вам хочется. Вы думаете разжалобить меня вашими обещаниями… и заставить меня проговориться. — Фумиго, я полагаю, что вашу возлюбленную возможно выпустить на свободу. Никаких условий я вам не ставлю. Когда я буду вас допрашивать, вы сознаетесь или будете по-прежнему отрицать, это уже ваше дело. Но если я обещаю отпустить кого-нибудь на свободу, то делаю это немедленно, и, чтобы доказать, что не лгу, потрудитесь проводить вашу даму до дверей… — Жироде, — сказал я, обращаясь к агенту, — возьмите кого-нибудь из агентов и ведите Фумиго вниз, он хочет непременно поцеловать на прощанье свою приятельницу, но на всякий случай смотрите в оба! Жироде и почти целая бригада агентов проводили вместе с Фумиго его возлюбленную до набережной Орфевр. Я принял все необходимые предосторожности, чтобы мой молодец не воспользовался удобным случаем к бегству. Впрочем, необходимо оговориться, что Фумиго был так взволнован, что, наверное, у него не явилось такой мысли, и прощание двух влюбленных действительно было трогательно. После долгого объятия, они, наконец, расстались. — Скажи, ты пойдешь за мной туда, в Новую Каледонию? — спросил Фумиго. — Клянусь тебе, милый! — ответила она, посылая ему последний воздушный поцелуй. Фумиго, удерживаемый агентами, еще долго провожал глазами силуэт своей возлюбленной, пока она не скрылась вдали. Тогда, утирая глаза обшлагом рукава и подавляя глубокий вздох, он воскликнул: — Ну да, это не был фарс. А все-таки ваш патрон хитер и ловок. Ну, ведите меня к нему, он останется доволен. Господин Горон, за то, что вы сделали для «моей жены», я все вам расскажу, — сказал он, входя в мой кабинет. Но прежде всего я должен предупредить товарищей! Он вместе со мной вышел в большую залу, где находились в сборе все его сообщники. — Слушайте, — начал он, указывая на меня пальцем, — вот что он сделал. И взволнованным голосом, своим причудливым жаргоном, — который я хотел бы стенографировать, так много в нем было драматизма, — он рассказал об освобождении той, кого называл своей женой. — После этого, — добавил он в заключение, — я сажусь за стол (на жаргоне — сознаюсь). Вы же делайте, как знаете! Это вызвало протесты, споры, ссоры, впрочем скоро усмиренные агентами, тем более что Фумиго, в качестве главаря шайки, всегда подчинял своей воле других и теперь в последний раз также заставил их сознаться. Три секретаря принялись писать, и в пять часов утра они еще были за работой. Все дело раскрылось. Бандиты сознались в 85 или 90 кражах, в том числе в нескольких вооруженных нападениях, и, если какой-нибудь из них забывал что-либо, другие спешили напомнить и пояснить. — Скажи, неужели ты не помнишь? То-то и то-то, когда мы ехали на дилижансе в Сент-Уен. Мои секретари и я только потирали руки. Мы узнали все, что нам было нужно: подробное описание краж, указания мест, где были еще спрятаны ворованные вещи, и, наконец, имена всех сбытчиков. В одну ночь мы покончили дознание, остававшееся без результата в продолжение трех месяцев. Судебный следователь горячо благодарил нас, а когда я попросил его оформить освобождение возлюбленной Фумиго, он поспешил это сделать, отнюдь не упрекая меня за некоторые нарушения кодекса уголовного следствия. Спустя несколько дней краденые вещи были возвращены их владельцам, и несколько лиц, безвинно задержанных по подозрению в кражах этих вещей и содержавшихся в Мазасе, были отпущены на свободу. Хорошо ли это или дурно? Я не берусь судить, но достоверно одно: что когда в то утро, совершенно изнемогая от усталости, я прилег отдохнуть на диван, то испытывал неизъяснимое чувство довольства от сознания, что оказал услугу обществу. Эта бессонная ночь начальника сыскной полиции не прошла бесследно. Я выбрал особенно яркий пример, чтобы показать, что такое в действительности знаменитая полицейская лаборатория, о которой так много было говорено и которая в сущности гораздо проще, чем представляется воображению публики. Вместе с тем в этом беглом обзоре я постарался показать, какую массу различных обязанностей обнимает простой и обыкновенный день начальника сыскной полиции. Но все детали, указанные мной, не повторяются ежедневно. На это не хватило бы человеческой жизни. Однако бывают еще более трудные дни, именно, когда начальник сыскной полиции, который не может пренебречь повседневной работой, обязан в то же время вести следствие и розыски о каком-нибудь убийстве, чтобы найти разгадку тайны, взволновавшей весь Париж! Я еще поговорю об этих ожесточенных погонях и о тех размышлениях, на которые они наводят. Глава 3 О доносчиках В предпоследней главе, говоря о дамах, которые приходили ко мне просить места при полиции, я уже рассказывал, что неизменно всем им отвечал, что сыскная полиция не нуждается в тайных агентах. Тайный агент, прежде всего, не может существовать теми указаниями, которые он доставляет, так как решительно немыслимо, чтобы человек, живущий нормальной жизнью, имел возможность раз в неделю доставить полезное указание. Другое дело — тайная политическая полиция. Там вовсе не требуется большой точности и подробностей, тем более что контроль почти невозможен. Так, например, салонная беседа и отзывы какого-нибудь чиновника о президенте республики могут дать материал для интересного рапорта, который будет принят и одобрен. В уголовной полиции, наоборот, требуются простые, ясные и, безусловно, правдивые указания, так как они тотчас же будут проверены. Если доносчик приходит и говорит: господин Y. убит господином З., то необходимо, чтобы Y. действительно был убит, а 3. находился в таких условиях, при которых он мог сделаться убийцей. Итак, доносчик сам должен жить и вращаться в той среде, о которой намерен давать показания. Такова древнейшая традиция. Видок, первый организатор сыскной полиции, пользовался услугами бывших каторжников.