В первую минуту бедняга сторож был поражен и сильно взволнован, но оправился скоро, по всей вероятности сообразив, что прошло уже более двух месяцев с тех пор, как был съеден мед, а никто из его домашних не заболел. — Патрон, — говорил агент, впускающий ко мне посетителей, — уже поздно. Если позволите, я скажу, что вы ушли, иначе вы никогда не закончите приема, а ведь нужно еще произвести испытание кандидатов в палачи. Ах да! Испытание кандидатов в палачи… Вот еще один устарелый и лишенный всякого смысла обычай, против которого я долгое время восставал. Скажите на милость, каким образом могут судить господин Тайлор, господин Кошефер или ваш покорный слуга о пригодности того или другого субъекта отрезывать головы. На том ли основании, что Дейблер уже кажется бессмертным и не нуждается в заместителях, или потому, что ваша администрация поняла, наконец, бессмысленность подобных испытаний. Но только за последние годы я уже не видел кандидатов в палачи, но при моем поступлении в сыскное отделение одной из прерогатив начальника сыскной полиции был выбор этих вершителей правосудия. Однако какая странная вереница лиц! Вот исключенный семинарист, ищущий какого бы то ни было заработка и одинаково готовый взять место кучера или помощника палача; вот клерк нотариуса, начитавшийся романов и прельстившийся карьерой палача, далее — почтальон, которому эта должность кажется прекрасной, так как работать приходится не каждый день, мясники, уже привыкшие резать баранов и не видящие большой разницы в том, какое животное резать — барана или человека. Впрочем, всех кандидатов на эту должность и не перечтешь! Хотя Берже, помощник Дейблера, подарил мне прехорошенькую модель гильотины, которую можно видеть на камине в моем кабинете, я не предлагаю кандидатам испытывать свои способности хотя бы над куклой. Я ограничиваюсь тем, что записываю их имена и отмечаю причины, заставляющие их добиваться должности «палача Парижа». Увы, ответы всех этих кандидатов до такой степени банальны, что могли бы привести в отчаянье сочинителей романов. В общем, их можно резюмировать одной фразой: «Мы хотим хорошо оплачиваемой должности, на которой мало работы». Никого из этих людей не смущали ни предрассудки, ни непобедимое отвращение, внушаемое обществу ремеслом палача. Мне кажется, ни у кого из них не хватало даже развития для понимания этих вещей. — Патрон, какая-то дама непременно желает вас видеть по делу сыскной полиции. В мой кабинет входит высокая, молодая женщина, с лицом закрытым тройной вуалью, так что видеть ее абсолютно невозможно. — Господин Горон, быть может, моя просьба покажется вам странной, но меня так давно смущает одна мысль, что я не могу долее сдерживать ее… Я пришла просить — не возьмете ли вы меня на службу в полиции? Я объясняю, что к великому моему сожалению, у меня нет сыщиков женского пола, единственное содействие, которое нам может оказать женщина, — это доставить полезное указание. — Вот именно это я и хотела вам предложить. В настоящую минуту я могу дать очень важное указание. Госпожа X. на улице Z. не только содержит тайный притон, но у нее каждую ночь играют в рулетку. Редко случается, чтобы первое сведение, доставленное женщиной, не было местью против соперницы или неверного любовника. У меня перебывало множество таких кандидатов в сыщики и почти столько же элегантных кавалеров из так называемого светского круга, соблазнившихся вознаграждением за справки, которые их положение позволяло доставлять. Очень много из них я отправлял в канцелярию префекта, где им объясняли, какие специальные требования предъявляются к агентам тайной полиции. У себя я оставлял только тех, которые мне казались действительно способными к розыскам злоумышленников, но я всегда питал некоторое недоверие к этой категории «помощников». Я решительно не могу принять еще кого-нибудь, так как должен подписать почту, это нелегкий труд иногда: из сыскного отделения отправляют до 300 писем в день. В сущности, это бессмысленная формальность, подпись начальника сыскной полиции ведет только к увеличению его ответственности, потому что он положительно не имеет возможности проверить все ответы. Он не может даже исправить орфографические ошибки или стиль своих агентов, потому что в канцелярии сыскной полиции на запросы и справки отвечают агенты. Это весьма важный и интересный вопрос, в особенности теперь, когда так много говорят о реформе следственной части в уголовных делах. Во Франции, — к счастью или к несчастью, я уже не знаю, — но обвиняемых судят не исключительно по их поступкам, репутация подсудимого и его прошлое имеют гораздо больше влияния, нежели кажется, на настроение присяжных и даже судей. Итак, я не преувеличу, если скажу, что три четверти обвиняемых бывают судимы по рапортам полицейских сыщиков. Но как же составляется большинство этих рапортов? Возьмем для примера самый заурядный случай. Из исправительного суда прислали запрос о личности подсудимого. В девяти случаях из десяти рапорт агента представляет простой пересказ слов привратника об этой личности. Отсюда следует, что если не для правосудия, то для обывателей всегда полезно быть в хороших отношениях с привратниками. Разумеется, привратники такие же люди, как все остальные, не хуже и не лучше других, но они имеют более, чем другие граждане, поводов к неприятным столкновениям с обитателями их домов. Вот почему привратник неизбежно впадает в преувеличения в хорошую или дурную сторону. Впрочем, разве можно требовать, чтобы он был строго безнравственным? Весьма возможно, что очень много опасных для обвиняемого отзывов исчезли бы как по волшебству, если бы судебный следователь мог потребовать от агента список всех тех лиц, от которых он получил сведения, а те, в свою очередь, были приглашены в его кабинет, чтобы подтвердить свои показания. Агент, зная, что подвергается ответственности, будет с гораздо большей осмотрительностью выбирать свидетелей, а те, опасаясь за каждое неосторожное слово, не раз призадумаются, прежде чем повторить какую-нибудь сплетню. Итак, ответственность за неосновательные показания, по всей справедливости, следует возлагать на агентов, которые составляют рапорты, а не на начальника сыскной полиции. Помню, однажды, по поводу дела о нарушении таможенных правил, я имел очень неприятное столкновение с господином Деманжем из-за рапорта, составленного одним из моих агентов и подписанного мной, в числе тех 300 исходящих бумаг, которые ежедневно рассылаются из сыскного отделения в различные суды. Господин Деманж, знакомый со всем механизмом полицейского дела, отлично знал, что мне немыслимо контролировать все рапорты агентов, но внизу стояла моя подпись, и он придрался к ней, на что, кстати сказать, имел полное право. Этот рапорт был составлен в самом категоричном тоне и гласил о клиенте господина Деманжа: этот человек оставляет желать много в отношении честности. Я призвал агента, писавшего рапорт, и потребовал от него объяснений. Это был курьезный, не вымирающий тип Жовера, казалось, он искренне удивился, что у него спрашивают объяснений по поводу столь простой, столь естественной и даже фатальной вещи, как бесчестность человека, о котором правосудие наводит справки. — Как, господин начальник! — воскликнул он с негодованием, совершенно естественным для его узкого, одностороннего ума. — Что же удивительного, если я сказал об этом обвиняемом, что «в отношении честности он оставляет желать многого»? Вот что я узнал о нем: шесть лет тому назад, остановившись в одной гостинице и не имея денег расплатиться, он оставил в залоге свой чемодан. Неделю спустя он возвратился и заплатил долг, но так как во время его отсутствия хозяин гостиницы сомневался, то чемодан был вскрыт, и оказалось, что вещи, находившиеся в нем, далеко не стоили ста франков, которые он задолжал в отеле! Когда я стал объяснять агенту, что можно быть вполне честным человеком, оставить в залог на неделю малоценную вещь, что к тому же неоспоримым доказательством честности этого субъекта служит именно то, что он вернулся, взял свой залог, мой агент смотрел на меня с недоумением. Он был хорошо дисциплинированным и не возражал против моих замечаний, но я угадывал, что он возмущен до глубины души и, наверное, в эту минуту говорил себе мысленно: «Мой начальник нечестный человек, потому что защищает негодяев». Вполне возможно, что если бы судебному следователю было предоставлено право контролировать рапорты сыщиков, то в данном случае он так же скоро, как и я, убедился бы, что этот непреклонный инспектор имеет опасные понятия о морали. Нет ничего удивительного в том, что полицейские рапорты бывают иногда так курьезны. Но что всего ужаснее, так это доверие, с которым относятся к ним на суде. Если нельзя устранить этого зла, пусть лучше обвиняемых судят только по их поступкам, потому что лучше вовсе обойтись без всяких справок о прошлом подсудимого, чем делать выводы на основании ошибочных рапортов. Едва я кончаю подписывать почту, как в мой кабинет входит озабоченный и смущенный инспектор и говорит, с досадой почесывая за ухом: — Патрон, мы опять «промахнулись»… — А именно? — Помните, на днях приходил господин и говорил, что может указать вора, укравшего 300 000 франков в одном провинциальном банке? Он подвел нас… Действительно, у меня был какой-то очень приличный на вид господин и уверял, что поймать так долго разыскиваемого похитителя 300 000 франков очень легко, потому что вор приехал в Париж и поселился в квартале Бют-Шомон, где открыл чайный магазин. Разыскиваемый вор имел две отличительные приметы, по которым его нетрудно узнать. На правой ноге у него было растяжение жил и бельмо на левом глазу. Тотчас же было разыскано предписание об аресте, присланное в сыскное отделение после обнаружения кражи и оказавшееся, против всякого ожидания, снабженным очень подробным списком примет и фотографической карточкой. Приличный господин, сделавший это заявление единственно в интересах правосудия и отнюдь не походивший на тех подозрительных доносчиков, которые стараются извлечь какую-нибудь выгоду из своих доносов, очень хорошо знал вора, так как вместе с ним воспитывался. Коль скоро такой человек утверждал, что узнал преступника, то можно было смело надеяться, что он не ошибся. Тем не менее посланному агенту была дана инструкция арестовать чайного торговца только в таком случае, если его друг детства формально признает его и в последний раз подтвердит: «Вы можете его задержать: это он!» Итак, я принял все возможные предосторожности, равно как и мой агент со своей стороны, добросовестно выполнил полученные инструкции и арестовал чайного торговца только после категорического подтверждения его знакомого, что это действительно он. Но задержанный субъект поднял страшный скандал и протестовал изо всех сил. Препровожденный в полицейский пост, он документально доказал, что его фамилия С., тогда как сбежавшего вора звали Р., и, наконец, что он уже более семи лет живет в одном и том же квартале в Париже. Ввиду столь очевидных доказательств комиссар полиции должен был отпустить его на свободу, так как, ясное дело, нельзя одновременно жить в Париже и служить банковским чиновником в одном из пограничных городов. Однако чайный торговец продолжал выказывать сильнейшее раздражение и кричал: «Я этого так не оставлю. Я пойду в редакции и напечатаю всю историю!» Вот почему мой бедный инспектор имел такой растерянный вид, входя в мой кабинет. — Ну, — сказал я, — коль скоро сделан такой важный промах, как вы рассказываете, то нужно его поправить. Недолго думая, я беру с собой секретаря Домержа, и мы отправляемся в Бют-Шомон. — Господин С., — говорю я чайному торговцу, который, по-видимому, еще далеко не успокоился после неприятного приключения, — я приехал извиниться перед вами за случившееся недоразумение и привез вам фотографическую карточку, а также список примет вашего двойника. Вот, судите сами, насколько ошибка была возможна. Сходство между фотографией разыскиваемого вора и им было так велико, что он воскликнул: — Вы правы! Если бы мне как-нибудь случайно показали эту карточку, я сказал бы: «Вот мой портрет, о существовании которого я не знал». Да, господин Горон, теперь я понимаю, что юридические ошибки возможны, и очень вам благодарен, что вы убедили меня в этом. Эта, в сущности, простая история доказывает, насколько легки и возможны ошибки, но только не все истории кончаются так благополучно, как с чайным торговцем, потому что не все арестованные имеют возможность немедленно раскрыть ошибку. Когда мы покончили все наши объяснения, чайный торговец попросил меня отправиться с ним в кафе, куда пригласил также всех своих соседей, и там я торжественно устроил ему публичную реабилитацию, на которую он имел полное право, так что ни у кого уже не могло остаться никаких подозрений на его счет. Мы только чуть было не поссорились, когда дошло дело до расплаты по счету. Я не мог допустить, чтобы он платил, а он настаивал. Впрочем, в конце концов он уступил. Благополучно уладив эту историю, я поспешно возвращаюсь на набережную Орфевр, где надеюсь, наконец, спокойно пообедать, — но начальник сыскной полиции менее, чем кто-нибудь в мире, может располагать своим временем. По возвращении мне приходится заняться новым делом. В одном модном магазине задержали даму, у которой в зонтике оказался кусок кружев. Агент счел долгом арестовать ее. Несчастная разрыдалась и с удивительным упрямством отказывалась сказать, кто она. Пришлось отправить ее в сыскное отделение в надежде, что мы скорее, чем местный комиссар полиции, добьемся от нее указаний о личности. Мой секретарь осторожно повел допрос и убедился, что несчастная женщина не была ни воровкой, ни клептоманкой, а просто сделалась жертвой случая, что также бывает нередко. Когда она проходила, за ее зонтик случайно зацепился кусок кружев, причем она сама этого не заметила. Видя, что мы не стремимся доказать ее виновность, она сказала нам свое имя, тотчас же были наведены справки, оказавшиеся в ее пользу. Все уладилось, и ее отпустили на свободу. Трудно себе представить, каким опасностям подвергается женщина в этих огромных модных магазинах, в особенности в дни выставок и больших распродаж. Положительно содрогаешься, когда подумаешь, что достаточно женщине зацепиться своей накидкой или зонтиком за какой-нибудь предмет, чтобы она была арестована инспектором магазина, который, будучи слишком занят своей заботой ловить воровок, впадает в заблуждения. Когда во время зимних или весенних больших распродаж некоторые модные магазины просили меня прислать агентов, так как их обычного штата было недостаточно для надзора, я давал моим людям вполне определенные инструкции, которых они никоим образом не смели нарушить. Я приказывал им арестовывать только тех, кто на их глазах возьмет руками какой-нибудь предмет и спрячет его. Они должны были также задерживать воровок только по выходе из магазина, чтобы они не могли сказать в свое оправдание, будто шли к кассе, чтобы заплатить за взятые предметы. Вопрос о магазинных кражах — один из наиболее деликатных, и, может быть, когда-нибудь со временем я займусь им специально. Как бы там ни было, но уже сделано значительное улучшение в организации этой особой отрасли полицейской деятельности с тех пор, как циркуляром судебного ведомства формально запрещено всем модным магазинам самовольно творить суд и расправу над воровками. В прежнее время женщину, пойманную в воровстве, отводили в кабинет хозяина или управляющего магазином и там обыскивали. После ее признания все улаживалось миролюбиво при посредстве штрафов в пользу бедных.