«По всей вероятности, этот человек наделен весьма крепкой организацией, если мог вынести столько медицинских освидетельствований, и, быть может, только нашим внукам придется увидеть его похороны, когда он, наконец, скончается от такой же болезни, как и Шеврель, на 104 году». Как видите, в данном случае, не пользуясь даже благосклонным сотрудничеством архангела Гавриила, я был таким же хорошим пророком, как и мадемуазель Куэдон. Тем не менее вполне возможные помехи, которые я уже мог предвидеть, нисколько не парализовали моей твердой решимости арестовать Артона. Я назначил надзор не только вокруг дома банкира Сальберга в Лондоне, но также и около его загородной виллы. Между прочим, по этому поводу со мной случилось довольно пикантное приключение. Артона арестовали без меня. В то время я был в Париже и узнал об его аресте в редакции газеты «Матэн», которая поручила мне ехать в Лондон с целью интервьюировать Артона. Благодаря моей прежней должности начальника сыскной полиции, я довольно легко получил разрешение английских властей на свидание с Артоном в тюрьме Холлоуэй, но, само собой разумеется, в присутствии коменданта и с условием не задавать ему стеснительных вопросов. Когда в кабинете коменданта я увидел узника, с подстриженной на новый лад бородой, делавшей его до такой степени неузнаваемым, я невольно подумал, что Артон мог смело подойти на улицах Лондона к Гурье, Судэ и Ориону и попросить у них огня в то время, когда те рассматривали его фотографические карточки, и они ни на одну секунду не заподозрили бы его личности. Но всего пикантнее в нашем разговоре далее то, что я все время уверял Артона, будто полиция из сил выбивалась, чтобы задержать его, а он упрямо настаивал, будто наверное знает, что наоборот — никто не желал его ареста. Положение было в высшей степени комично и могло затянуться надолго, так как мне казалось, что эта таинственная сторона дела придавала узнику некоторый политический ореол, которым, без сомнения, он очень дорожил и утешал свое самолюбие. Между прочим, Артон сказал мне: — Вы учредили такой настойчивый надзор за домами Сальберга, что мы тотчас же это заметили. В этом пункте я отказался от спора с ним. Нужно быть начальником сыскной полиции, чтобы понять, какую трудность представляет для французских агентов надзор за каким-нибудь субъектом в чужой стране. Я оставил узника при его иллюзии, тем более что он лучше, чем кто другой, знал, что своим арестом он обязан исключительно тем талонам, которые я подписал. Впрочем, каждый из нас сделал все, что от него зависело. Артон старался, сколько мог, ускользнуть от полиции, а я употреблял все усилия, чтобы задержать его. Он был пойман тогда, когда считал себя забытым, что же касается меня, то я узнал о его аресте в то время, когда уже не состоял на службе полиции и, в свою очередь, совершенно забыл о талонах, когда-то подписанных мною. В жизни всегда так бывает! Для событий, по-видимому самых сложных, только самые простые объяснения бывают верными. Этим свиданием в тюрьме Холлоуэй еще не окончилось мое участие в деле «великого подкупателя». По возвращении из Лондона в Париж, я нашел повестку от судебного следователя господина Эспинаса с приглашением явиться к нему в качестве свидетеля по делу Дюна. Этого сорта допросы в высшей степени неприятны для чиновников, имеющих некоторую опытность и прошедших, как я, через дело Вильсона. Ничего нового я не мог сообщить судебному следователю и только подтвердил то, что считал истиной, а именно: насколько мне было известно, все служащие при полицейской префектуре добросовестно выполняли свой долг, и все мои начальники, префект и министры, постоянно выражали желание, чтобы Артон был арестован. Тем временем как я находился в кабинете Эспинаса, туда вошел адвокат Дюна, господин Шеню, и попросил разрешения видеть своего клиента. — Уважаемый, — сказал следователь, — потрудитесь зайти завтра. Я так занят, что у меня голова идет кругом, Ведь мне в первый раз поручено политическое дело! Господин Шеню вышел, а я сообщил господину Эспинасу еще одно показание по поводу оригинального письма Гербена к Судэ, о котором я уже упоминал выше. Судэ почему-то счел нужным передать это письмо Дюна. Окончив показание, я не мог удержаться, чтобы не добавить от себя лично, разумеется, не прося внести это в протокол. — Как видите, господин следователь, этот маленький чиновник сыскного отделения имел недурной нюх. «Все это политика», — говорил он. И вот теперь, в 1890 году, вы невольно повторили ту же фразу, которую он писал в 1893 году! Этими словами я могу заключить артоновскую историю. Не будет ли это также заключительным словом для всей Панамы? Не знаю и не могу знать об этом по весьма уважительной причине: мне не было поручено ни одного ареста, ни одного обыска, даже ни одного более или менее важного следствия в панамской истории, между тем как мои коллеги могли арестовать бывших министров и депутатов, делать обыски у Рейнака и пр. Я не чувствовал ни малейшей зависти. Признаюсь, мне даже никогда не приходила мысль, что меня устраняют на том основании, что господин Лозе считает меня способным взять взятку от какого-нибудь панамиста. Благодаря Богу, у меня не мнительный характер, и я всегда считал особым знаком расположения со стороны моего начальника, что он избавляет меня от этих тягостных поручений… быть может, отчасти вследствие моей репутации «слишком независимого ума», преследовавшей меня всю жизнь. Что же касается того, что я читал о Панаме в течение пяти лет в газетах, то признаюсь, я не понял ни одного слова, — впрочем, по всей вероятности, как и большинство публики. Я могу только рассказать, при каких обстоятельствах мне случилось познакомиться с господином Шарлем Лессепсом и его коллегами господами Котю и Фонтан. Эти господа получили разрешение завтракать в сыскном отделении под надзором в те дни, когда агенты должны были ездить на допросы к судебному следователю господину Франкевилю. Я поручил это наблюдение господину Домергу, нашему помощнику столоначальника, очень любезному, ловкому и благовоспитанному молодому человеку, и он как нельзя лучше справлялся с этой задачей. Каждое утро узникам присылали из дому судки с кушаньем, и все трое собирались в одной из комнат недалеко от моей канцелярии. Мне случилось один раз пройти через эту комнату, и я никогда не забуду впечатления, которое произвели на меня эти три обвиняемых, беседовавшие так весело и с таким невозмутимым душевным спокойствием, что просто не верилось, чтобы узники могли чувствовать себя так превосходно. «Гм, — подумал я, — если это виновные, то очень тверды!» Мне никогда не приходилось видеть, чтобы люди умели так хорошо владеть собой. Впрочем, они производили такое же впечатление на агентов, которым было поручено их стеречь. Меня поражала одна особенность, которую мне постоянно приходилось наблюдать, а именно: полицейские, на которых был возложен надзор за «панамистами», с поразительной быстротой становились их наиболее горячими защитниками. Должно быть, эти подкупатели обладали каким-то особенным талисманом пленять людей, потому что я достоверно знаю, что ни один из моих агентов не получил ни малейшего чека от панамской компании. Позднее, когда правительство разрешило господину Шарлю Лессепсу ехать в Шенэ, чтобы повидаться с отцом, мне было поручено сообщить ему об этом разрешении, а также позаботиться о безопасности путешествия. Я застал Шарля Лессепса в кабинете моего друга господина Фадра, директора тюрьмы Консьержери, этого милейшего и добрейшего человека, который был поистине добрым гением несчастливых заключенных. Господин Лессепс был очень обрадован принесенной мной новостью, но лицо его вдруг омрачилось, когда я добавил, что его будут сопровождать неотлучно два агента. — О, неужели меня считают способным нарушить слово? — с горечью воскликнул он. Тогда я постарался пояснить ему мотивы этого распоряжения: во-первых, ответственность, которую принимает на себя полиция в путешествиях такого рода, во-вторых, эти предосторожности не относятся только лично к нему, и пр. и пр. — Всем известны мои религиозные чувства, — сказал он, — и никто не захочет оскорбить меня подозрением, что я способен на самоубийство. Что же касается бегства, — добавил он тоном глубочайшего презрения, — то если бы мне предлагали миллион, я все-таки предпочел бы остаться в тюрьме! Я успокоил Лессепса, обещая приставить к нему агента, который знает не только его, но и его отца. После описанной сцены я встретился с Лессепсом накануне его выхода из тюрьмы. Он удостоил меня своим посещением, чтобы лично поблагодарить за любезность, с которой я неизменно к нему относился. Разумеется, я пожелал ему, чтобы будущий год был для него счастливее, чем кончавшийся. — О, господин Горон, — воскликнул Лессепс, — каковы бы ни были мои страдания, но окончившийся год был самым счастливым в моей жизни! Достоверно известно, что Шарль Лессепс считал себя жертвой, почти мучеником. Потомство, рассматривая события прошлого, определит ответственность каждого из участников в деле Панамы, и не мне, отвечающему лишь за достоверность фактов моей полицейской летописи, судить о таких вещах. Но я не могу не сопоставить это скандальное дело с другим, в котором помимо воли был замешан, — я говорю о деле Вильсона и о продаже орденов, — и там, и здесь было много раскопано грязи, а в чью пользу? Едва ли в пользу Франции! Часть вторая Глава 1 День начальника сыскной полиции — Сударь! Сударь! Вставайте. Вас спрашивают, сударь… Я спал крепким сном. Еще бы! Заснул только в два часа ночи, возвратясь совершенно разбитый от усталости после обыска в Левалуа… С каким удовольствием я отправил бы ко всем чертям эту неумолимую служанку! Однако протираю глаза и машинально смотрю на часы: пять утра. — Что случилось? Кто меня спрашивает? — Бригадир Жироде. Впрочем, он здесь за дверью и сам объяснит вам, сударь, в чем дело. И я слышу из-за двери гармонический голос Жироде: — Это по поводу трупа, поднятого на улице Рике; три раны, нанесенные в живот ножом, и никаких документов в кармане! Судебные власти уже уведомлены. Торопитесь, патрон! И вот я начинаю одеваться при свете лампы, так как утренняя заря только чуть-чуть занимается. Отправляюсь с Бербеном и Жироде на место преступления. Там я нахожу прокурора республики и судебного следователя. Это банальное преступление… Просто драма, окончившаяся убийством. В 7 часов труп отправлен в морг, в 7½ приходит жена убитого и опознает труп мужа. Он отправился накануне вечером с товарищами… Их имена известны… За остальное берется Жироде. Я возвращаюсь в свою канцелярию, когда на башенных часах Дворца правосудия бьет восемь. В кабинете на письменном столе меня уже ожидает целая пирамида писем. Эту почту я ежедневно должен вскрывать сам, потому что нередко среди писем оказываются очень важные признания и указания. Но какую массу пустого и глупого вздора приходится перечитать, чтобы открыть интересное и важное известие. Главным образом изобилуют анонимные письма. По большей части это низкая клевета выгнанных со службы агентов, которые не церемонятся выдумывать всякие гадости на бывших товарищей, а в особенности на бывших начальников. В других анонимных письмах мне грозят смертью. «Мы скоро расправимся с тобой, грязный шпион…»