Шум нашего спора привлек внимание моего знакомца, он тихонько открыл дверь и узнал меня. Отлично понимая, с какой целью я явился нанести ему визит, он сообразил, что самое лучшее — как можно скорее улизнуть. В ту минуту, когда я начинал уже выходить из себя и грозил привратнику строгим взысканием, я услышал позади легкий шорох и, обернувшись, увидел моего знакомца, который намеревался исчезнуть. Не ожидая прихода агентов и конца объяснений, я побежал вслед за беглецом и настиг его в нескольких сотнях метров. Ренара провозгласили чуть ли не гением, его похождения дали материал для многих романов и водевилей. Но, в сущности, он не заслуживал такой чести, так как сам ничего не изобрел и был простым плагиатором, подобно Леконту, только он обкрадывал «Жиль Блас»[6]. В одной главе своей Одиссеи герой Лесажа рассказывал, как он, переодевшись альгвазилом и в сопровождении двух товарищей, изображавших секретаря и комиссара инквизиции, ограбил одного богатого купца-еврея, перешедшего в христианство. Но я приведу всю цитату, чтобы восстановить ее в памяти читателя, так как эти строки лучше всяких рассуждений доказывают плагиат Ренара. «Мы постучались в дверь Самуэля Симона. Он вышел и был изумлен, увидя три таких физиономии, как наши, он еще больше удивился, когда Лямела сказал ему повелительным тоном: — Мессир Самуэль, приказываю вам именем святой инквизиции, при которой я имею честь состоять комиссаром, дать мне ключ от вашего кабинета, так как я желаю убедиться, насколько справедлив поданный на вас донос. Купец, пораженный этой речью, отскочил на два шага назад, точно получил удар в живот. Далекий от подозрения какого-нибудь обмана с нашей стороны, он самым серьезным образом вообразил, что какой-то тайный враг сделал на него донос святому судилищу, быть может также, не чувствуя себя особенно ревностным католиком, он имел повод опасаться обыска. Как бы то ни было, но мне никогда не случалось видеть более испуганного человека. Он повиновался без сопротивления, с покорностью, приличествующей человеку, который уважает святую инквизицию, и открыл перед нами двери кабинета. — Но принимаете ли вы, по крайней мере, со смирением в сердце распоряжения святой инквизиции? — спросил Амбруаз, входя в кабинет, и потом добавил: — Теперь удалитесь в свою комнату и предоставьте нам исполнить нашу обязанность. Самуэль не протестовал против этого распоряжения, так же как и против первого, он остался в своей лавочке, а мы вошли в его кабинет, где, не теряя времени, принялись искать его деньги. Мы без труда нашли их в незапертом сундуке, и их оказалось даже больше, чем мы могли унести… Вдоволь поживившись добычей, мы вышли из кабинета. Тогда господин инквизитор по причине, которую читатель легко поймет, вынул из кармана висячий замок, которым собственноручно пожелал запереть дверь, потом приложил к ней печать и сказал Самуэлю Симону: — Мессир Самуэль, я запрещаю вам прикасаться к этому замку и также к печати, так как это печать святой инквизиции! Завтра я приду снять их, и тогда вы узнаете решение святого судилища! — С этими словами он приказал открыть дверь на улицу, куда мы один за другим весело выскочили». Забавная подробность: в складе, который представляла комната Ренара, я нашел экземпляр «Жиль Бласа», и этот удивительный бандит сам мне признавался, что это любимая его настольная книга. Глава 17 Артон и настоящая Панама В конце зимы 1890/91 г. в одно прекрасное утро меня посетила молоденькая и очень хорошенькая женщина, которую сопровождали два господина, совершенно мне ненавистные — так же, впрочем, как и дама. Один из них назвался депутатом, а другой — банкиром и объявил, что его фамилия Артон. Это имя нисколько меня не поразило. Только когда рассыльный подал мне эту карточку, я смутно припомнил, что несколько лет тому назад видел расклеенные на стенах Парижа большие афиши, на которых огромными буквами было напечатано: «Кафе Артон». Молодая женщина очень мило рассказала мне о постигшем ее горе. Накануне она отправилась на костюмированный бал в Оперу, где имела ложу, и всю ночь забавлялась бросанием конфетти. Она с таким увлечением отдалась этому занятию, что только возвратясь домой заметила исчезновение с корсажа великолепной броши из черных жемчужин, окруженных крупными бриллиантами. Эта брошь стоила тридцать тысяч франков. — Я так увлеклась бросанием конфетти, — говорила дама, — что, по всей вероятности, не заметила, как рукавом корсажа сорвала плохо приколотую брошь, которая вместе с конфетти полетела в залу… Признаюсь, отыскать тридцатитысячную брошь, потерянную при таких условиях, гораздо труднее, чем традиционную булавку в традиционном стоге сена. Тем не менее, так как молоденькая дама была очень мила и сильно опечалена потерей своей драгоценной вещи, я сказал ей несколько слов утешения, которые являются как бы обычной формой в подобных случаях. Для успокоения я все-таки приказал предпринять поиски в Опере, которые, конечно, остались безрезультатными. Я уже забыл об этой истории, когда в один прекрасный день мне принесли эту брошь при совершенно исключительных обстоятельствах. Один восемнадцатилетний юноша, отличавшийся весьма плохими наклонностями, был пойман на месте воровства с выставки одного магазина в квартале Тампль. Кажется, он стащил полдюжины носовых платков и несколько пар носков. Господин Тробер, местный комиссар полиции, отправился сделать обыск в жилище вора, который, несмотря на свой юный возраст, имел уже сожительницу. Агенты, сопровождавшие комиссара, заметили на шее этой девицы красивую брошь, приколотую к ее плохенькому ситцевому корсажу и блиставшую уж слишком натуральными огоньками. — Кто тебе это дал? — спросили ее. — Эту брошь? Мой приятель, он подарил мне ее в ту ночь, когда мы были на балу в Опере… Он нашел ее в куче конфетти. Молодая особа была очень удивлена, когда ее арестовали из-за этой броши. — Ба! — говорила она. — Счастье какое, что соседка предложила мне за нее только десять франков, а я хотела двенадцать. Если бы она дала мне мои двенадцать франков, вам не видать бы броши, как своих ушей. Если приятельница юного воришки сделала гримасу, отправляясь вслед за ним в арестный дом, то приятельница Артона подскочила от радости, когда я пригласил ее в сыскное отделение и вручил ей драгоценность, каким-то чудом возвращенную. Артон и она так горячо меня благодарили, что я должен был даже защищаться и ссылаться на случай, который так удачно помог им найти потерянное. Тогда госпожа X. и Артон возымели великодушную мысль добиться помилования этой парочки арестованных. Они говорили, что их радость отравлена мыслью, что эти бедняги в тюрьме. Насколько мне помнится, их хлопоты увенчались успехом, и я помню даже, что приятельница Артона, несмотря на мое запрещение, щедро наградила юного воришку. Пока длилась вся эта история, мне пришлось два или три раза видеть Артона, а когда все было кончено, он пришел ко мне и сказал: — Господин Горон, вы были так добры и любезны, что я пришел просить вас еще об одном одолжении, в котором, надеюсь, вы мне не откажете. На днях я даю большой обед, на котором будут присутствовать господин X., бывший министр, господа А., Б., В., депутаты, Т., Z., сенатор, и пр. и пр. Вы должны мне обещать, что пообедаете с нами. Я всегда имел обыкновение отклонять приглашения людей, которых мало знаю, но это приглашение было сделано так радушно, что я был вынужден принять его, хотя мысленно решил не воспользоваться им и найти какой-нибудь уважительный предлог, чтобы не ехать на этот обед. Как начальнику сыскной полиции, мне это было совсем не трудно. Не подумайте, однако, что я действовал по какому-нибудь особому чутью или что предчувствие подсказывало мне, что через год мне будет поручено арестовать Артона. В то время я был далек от подобной мысли. Артон был для меня случайным знакомым, ни симпатичным, ни апатичным. Если меня пугало что-нибудь, так это список сенаторов и депутатов, приглашенных им. Почти все эти лица были более или менее причастны к буланжизму! На мой счет уже и без того болтали столько глупостей, что, право, я вовсе не хотел выставляться каким-то заговорщиком-буланжистом. Но не знаю почему у меня явилось тогда странное любопытство, и я захотел узнать, кто этот Артон, приглашавший меня обедать с сенаторами и депутатами. Я послал Росиньоля навести справки на улице Руже-де-Лиля — и никогда еще я не получал ни о ком более благоприятных отзывов. На этом солнышке не было ни малейшего пятнышка. Привратник был без ума от своего квартиранта и отзывался о нем, как о человеке обеспеченном, добром, честном и щедром, — одним словом, судя по устному рапорту Росиньоля, Атрон был наделен всеми совершенствами и добродетелями. Однако это нисколько не изменило моего решения, так как, повторяю, меня пугали депутаты и сенаторы. И вот, в день торжественного обеда Росиньолю было дано поручение отправиться к Артону и извиниться за меня, что я не могу воспользоваться его лестным предложением, так как значительная кража совершена в предместье и мне предстоит провести весь вечер в Шавиле, или в Сен-Море, а может быть, даже в Курбевуа. С тех пор я не встречался с Артоном и увидел его уже в тюрьме Холлоуэй, где я посетил его в качестве сотрудника газеты «Матэн». Год спустя я был сильно изумлен, получив от судебного следователя, господина Бельтере, предписание разыскать и арестовать банкира с улицы Руже-де-Лиля, некоего Артона, который вздумал сбежать. Вот тогда-то я порадовался своей предусмотрительности, что не отправился обедать к человеку, которого мне теперь предстояло арестовать. В то время для всякого мало-мальски следившего за политикой фамилия Артон уже означала «Панама». Но я всегда сторонился политики, вот почему пребывал в блаженном неведении, которое хотел бы сохранить до конца дней. При обыске на улице Руже-де-Лиля был найден портрет Артона, сделанный карандашом с фотографической карточки, по крайней мере лет десять тому назад. Не считая наружных примет, всегда неясных, неточных и сбивчивых, это был единственный документ, которым агенты могли руководствоваться. Как ни был он плох, его все-таки, — больше для очищения совести, — пересняли в сотнях экземпляров и вместе со списком примет разослали, так сказать, по всему миру. В продолжение нескольких недель розыски велись очень энергично как во Франции, так и в Англии. Потом, когда выяснилось, что Артона нет в Париже и, по всей вероятности, он не вернется туда, я возложил упование на случай, который уже не раз помогал мне. Но вот в конце 1892 года разразился колоссальный панамский скандал. Из газет я не мог не узнать, — хотя, признаюсь, понимал не вполне ясно, — какую роль приписывали Артону не только в финансовом мире, но и в политике. На этот раз, по приказанию префекта полиции, я возобновил поиски с усиленной энергией, хотя отлично знал, что со своей стороны общая полиция, спокон веку соперничающая с префектурой, также разыскивает того человека, которого на суде называли великим подсудимым… Быть может, если верить тому, что мне приходилось читать впоследствии в газетах, розыски полицейских конкурентов, чтобы не сказать более — соперников, преследовали иную цель, чем мои. Я поручил Гулье и Судэ искать Артона. Гулье уехал в Лондон, а Судэ следил в Париже за всеми лицами, которых можно было подозревать в сношениях с бежавшим банкиром. Эти первые розыски не привели ни к каким результатам, и однажды господин Лозе сказал мне: — Мой друг, один агент общей полиции знает Артона в лицо. Он отправляется на поиски, и необходимо дать ему в помощники Судэ. Первым делом у меня невольно мелькнула мысль, что если хотят послать именно такого человека, который знает беглеца, то кажется, было бы всего проще поручить это мне лично. Все знали, и я отнюдь не скрывал, что Артон приезжал ко мне в сыскное отделение. Тем не менее, не имея привычки отказываться от поручений, которые мне давало начальство, а тем более вступать в споры и спрашивать объяснений, а не сделать господину Лозе ни малейшего возражения, я послал моего агента в кабинет префекта полиции, где его должны были представить сыщику Лемуану. Этот Лемуан, настоящее имя которого, как я узнал впоследствии, было Дюна, отчасти даже прославился, но я увидел его в первый раз во время его процесса, куда я был вызван в качестве свидетеля. Кстати сказать, он был тогда оправдан. При отъезде же Судэ от меня скрыли, не знаю почему, — должно быть, в интересах правосудия, — настоящее имя спутника моего агента. Конечно, читатель поймет, что высшие власти не сочли нужным объяснять мне, при каких обстоятельствах Дюна познакомился с Артоном. И вот Судэ и его спутник отправились в путь, и мало-помалу мы узнаем различные перипетии их одиссеи, а также до нас доходят вести о беглецах. Сначала в Яссах они меньше чем на час опоздали настичь Артона. Не был ли он предупрежден тайным другом? Или, может быть, он просто прочел в румынских газетах отчет о заседании парижской палаты депутатов, где господин Рибо довел до всеобщего сведения об отъезде агентов? Как бы то ни было, но только Артон поспешил удрать. Затем начались их бесконечные странствования по Европе вслед за неуловимым путешественником, который постоянно исчезал то из Гамбурга, то из Нюрнберга за несколько часов до приезда агентов. Я уверен, что Судэ добросовестно исполнял свой долг и употреблял все старания, чтобы отыскать человека, которого ему было поручено арестовать. С другой стороны, он всегда утверждал, что Дюна честно помогал ему в поисках. Тем не менее достоверно и то, что общественное мнение, настроенное несколько на иронический лад, вышучивало постоянные неудачи полицейских, но если и смеялись над этими несчастными, напоминавшими оффенбаховских карабинеров, которые всегда опаздывают, давая понять, что это неудачники… по приказанию. Я не мог встретить ни одного приятеля без того, чтобы тот не сказал мне с улыбкой: — Ну, старый дружище Горон, когда же вам разрешат арестовать знаменитого панамиста? Это приводило меня в бешенство, но бороться против общего убеждения было немыслимо. Кстати сказать, это настроение умов, всячески поддерживаемое газетами, производило очень тяжелое впечатление на личный состав полицейской префектуры. Все мы, уже после отъезда Судэ, узнали, что Дюна незадолго перед тем имел свидание с Артоном в Венеции. Мы еще не знали всех подробностей и только недоумевали, что означает эта комедия и почему выбрали агента сыскной полиции для сопровождения чиновника, который уже однажды имел возможность арестовать Артона и все-таки оставил без применения приказ, лежавший в его кармане. Все, знающие хоть немного мой характер, легко поймут, что, быть может, именно эти толки всего более разжигали во мне желание поймать Артона. — Знаете, патрон, — говорили мне иногда некоторые из моих сыщиков, — может быть, в конце концов, этого неуловимого Артона поймают, но вот увидите, за это не поблагодарят! В таких случаях я неизменно отвечал: