В один прекрасный день Жаноль с тремя своими телохранителями ожидал очереди в большой зал, находившийся в первом этаже сыскного отделения и выходивший окнами на площадь Дофин. Дело происходило летом, день был очень жаркий, и окна были открыты. Никто не обращал на это внимания, тем более что окна были на высоте нескольких метров над землей, и, несмотря на прошлое Жаноля, никто из агентов не считал его способным на столь опасный прыжок. Жаноль спокойно разговаривал, обмахиваясь платком и утирая пот со лба, с видом человека, совершенно изнемогавшего от жары. Вдруг, поразительно ловким прыжком, какие редко удаются даже самым знаменитым акробатам, он перепрыгнул через агента и выскочил в окно на площадь Дофин, где твердо встал на ноги как ни в чем не бывало. Однако, на его несчастье, в числе агентов находился один, почти столь же ловкий и, наверное, столь же смелый, который, недолго думая, последовал за пленником тою же дорогой… Его поймали около памятника Генриху IV, после ожесточенной погони или, вернее, настоящей облавы, в которой приняли участие даже посторонние лица, проходившие в то время по Новому Мосту. Жаноля привели ко мне в довольно плачевном виде. Агент, бросившийся за ним из окна, до того вспылил, что, настигнув беглеца, порядком поколотил его. По приказанию префекта я должен был наложить дисциплинарное взыскание на этого несчастного, который провинился лишь тем, что поддался чувству гнева, вполне понятному во всяком другом человеке, но непростительному в полицейском агенте. Я постарался также объяснить ему, что, в сущности, если его долг состоял в том, чтобы хорошенько охранять узника, то естественное право последнего было стараться всеми силами ускользнуть из-под его надзора. Жаноль заявил себя еще одним подвигом, но только уже в ином роде. Однажды, когда он находился в кабинете судебного следователя для очной ставки с другим заключенным, на столе лежало опечатанное портмоне с 85 франками. После очной ставки хватились портмоне, но оно исчезло бесследно. В кабинете следователя находились еще оба заключенных, их обыскали, кошелек оказался в кармане Жаноля, но он был пуст! Что сталось с 85 франками — никто никогда не узнал, осталось также тайной, в какой потайной уголок своего существа этот престидижитатор сумел их спрятать. Эта маленькая кража была просто шалостью. Жаноль еще раз пытался бежать, но над ним тяготел злой рок, и только самые пустяки помешали осуществлению его плана. По заведенному обыкновению, незадолго до разбора дела на суде, обвиняемого перевели в тюрьму Консьержери, где, кстати сказать, побеги очень нелегки, как и сношения с внешним миром. К тому же за ним был назначен строгий надзор, и в его камеру поместили еще двух других заключенных… Между тем в один прекрасный вечер Жанолю удалось выйти из камеры, и его застали в ту минуту, когда он пытался открыть прекрасно сделанным деревянным ключом маленькую калитку, выходившую из Консьержери на двор арестного дома. Как он раздобыл ключ — осталось тайной. Сначала заподозрили сторожей, но, насколько я помню, следствие выяснило их полную невиновность. Этот удивительный человек, обладавший гениальными престидижитаторскими способностями и, без сомнения, значительно опередивший знаменитого Лятуда, умудрялся лучше, чем кто-либо из заключенных, поддерживать переписку с друзьями. Бесспорно, что они были его таинственными покровителями, влияние которых можно проследить во всех его попытках бегства. Итак, Жаноль один предстал перед судом присяжных и в течение трех дней, пока длился его процесс, вел себя несносно, он, с редким нахальством, заводил бессмысленные споры и пререкания, однако от этого он ничего не выиграл и его процесс сделался ничуть не интереснее. Я припоминаю только один удачный его ответ. Когда Шарье, преемник Фише, вызванный в качестве эксперта на суд, высказал, что знаменитая отмычка Жаноля, — эта прелестная игрушка из закаленной стали, прочная, легонькая, удобная, — вполне приходится ко всем взломам в дверях, комодах и конторках, сделанным вором, оперировавшим в белых перчатках. — О! — воскликнул Жаноль. — Господа эксперты воображают себя очень проницательными, а потому беспрестанно вводят правосудие в заблуждение. Вот и все. Прения закончились скучной болтовней свидетелей. Но когда присяжные после совещания возвратились в залу и прочли обвинительный вердикт, в Жаноле вдруг проявился светский человек. Он поднялся со своей скамьи, корректно поклонился и, обращаясь к присяжным, сказал: — Я намерен поблагодарить господ присяжных заседателей за то, что они не нашли смягчающих вину обстоятельств. Меня приговорили бы к тюремному заключению, а я именно этого не хотел, я предпочитаю идти на каторгу. Вот почему, господа присяжные, я бесконечно вам признателен. Затем, когда суд, на основании вердикта присяжных, формулировал приговор, — двадцать лет каторги, — и когда председатель обратился к подсудимому с традиционной фразой: «Обвиняемый, вам предоставляется трехдневный срок на подачу кассационной жалобы», Жаноль пожал плечами с чисто бульварной непринужденностью. — Обжаловать ваше решение? — воскликнул он. — Что за вздор! Я сам положу резолюцию… Он громко хохотал тем временем, как жандармы уводили его, а на следующий день газеты, передавая отчет судебного заседания, добавляли: «Очевидно, у него уже готов план бегства; за ним нужно очень и очень наблюдать, так как теперь он вполне способен привести свой план в исполнение». Однако осуждение, разразившись над Жанолем, по-видимому, прервало линию его удач; он, так же как и другие, спокойно отправился на каторгу, а суровая дисциплина, наверное, укоротила его страсть к побегам. Жаноль сделался обыкновенным каторжником. Глава 13 Разбойники больших дорог Шайка Катюсса имела своих представителей во всех слоях общества; Жаноль, этот элегантный вор в белых перчатках и черном фраке, был, так сказать, представителем светского элемента; Гризон, о котором я намерен теперь поговорить, принадлежал к низшим слоям преступной среды и вполне олицетворял тип бандита с больших дорог. Этот Гризон во главе шайки отчаянных головорезов в продолжение нескольких месяцев терроризировал Понтмонское предместье; специальностью шайки были ночные грабежи и вооруженные нападения. Вся северо-западная окраина Парижа долгое время страдала от этих опасных бандитов. С револьверами в руках они врывались в дома мирных граждан, останавливали среди белого дня прохожих на дороге и встречали жандармов дружными залпами выстрелов. Гризон, которому едва исполнилось двадцать два года, был наделен замечательной физической силой, а также редкой энергией. У него была дуэль, оставшаяся памятной в Монмартре и в Шанель. Он дрался с не менее известным Алорто, отейльским убийцей и сообщником Селлера. Ссора вспыхнула между ними из-за первенства; оба претендовали на титул главаря шапельских воров; однажды в каком-то кабаке они выхватили ножи и на глазах товарищей устроили кровавый поединок. На рассвете Алорто был поднят агентами в бесчувственном состоянии. На его теле оказалось восемь глубоких ран, нанесенных ножом. Можно представить себе, каким авторитетом пользовался такой субъект, как Гризон, среди преступного мира и как ему повиновались. Арест этого человека стоил невероятных усилий агентам сыскной полиции. Инспектор Гальярд с револьвером в руках и с помощью нескольких агентов только после отчаянной схватки мог задержать его. Гризон предстал перед судом присяжных и был приговорен к пожизненной каторге за вооруженные грабежи, за покушения на убийства и прочее и прочее, всех его громких подвигов не перечтешь! Однако ему не пришлось отправиться в одиночное заключение, где он должен был ожидать отъезда в Гвиану, — его счеты с правосудием не совсем еще были покончены. Он оказался скомпрометированным в одном новом деле, и его оставили, чтобы добиться хотя бы некоторых разъяснений насчет его сообщников. Вот почему его раза два в неделю возили из тюрьмы Гранд-Рокет, где он был помещен, во Дворец правосудия на допросы к следователю, господину Бедоре. В один прекрасный день его привезли и, по обыкновению, оставили ждать в знаменитой «мышеловке». Он был необычайно тих и спокоен; надзор за ним поручили одному молодому и неопытному жандарму, которого он скоро подкупил прочувствованными речами о своем раскаянии и о злой судьбе, преследующей его. Около пяти часов страж, получив приказание, повел его в коридор, и они сели против кабинета следователя и в ожидании продолжали мирно беседовать. — Ах, — со вздохом сказал Гризон, — сегодня мне придется поститься. Когда меня привезут назад, часть обеда уже пройдет, и я останусь не евши. Вот если бы вы были так добры, господин жандарм, и поторопили немножко господина следователя, напомнив ему о моем существовании и… До наивности добродушный страж поднялся, приоткрыл дверь в кабинет господина Бедоре и несколько секунд совещался с ним насчет узника. — Ну, хорошо, — сказал следователь, — введите его сейчас. Жандарм обернулся к Гризону, но того уже и след простыл. — Господин следователь, он ушел, — пролепетал несчастный, рыдая, опускаясь на опустевшую скамейку. Тем временем Гризон быстро достиг лестницы, бегом спустился с нее, миновал двор и вышел из больших ворот Дворца правосудия. Очутившись на бульваре, он сбил с ног какого-то старика, тот поднял крик, на шум собралась толпа и окружила их обоих, но Гризон, понимая опасность положения, своими здоровенными кулаками расчистил себе путь и со всех ног бросился бежать к Цветочной набережной. Жандарм, оправившись от первого потрясения, поспешил уведомить дежурных постовых при Дворце правосудия, и вот все имевшиеся налицо муниципальные гвардейцы бросились в погоню за беглецом, обыскали все соседние улицы, но старания их остались тщетны. Гризон точно в воду канул. Сыскной полиции еще раз пришлось ловить этого молодца. Гризон был одним из тех упрямцев, которые никогда не покидают Париж, он принадлежал к тем интернациональным мошенникам, подобно Менегану, для которых всегда готово убежище в Лондоне или в Брюсселе. Я призвал трех агентов — Треарта, Латриля и Бланше, которые могли в случае надобности отправиться на поиски в самые мрачные трущобы шпаны. Латриль был один из тех агентов, которым удалось задержать Рибо и Жантру, убийц с улицы Бонапарта, никто лучше его не умел ассимилироваться с профессиональными ворами и грабителями. Спустя несколько дней после побега Гризона ночные нападения и вооруженные грабежи снова возобновлялись в Понтийском округе, было очевидно, что этот Фра-Дьаволо организовал в местности его прежних подвигов новую шайку, столь же отважную и опасную, как прежняя. По справкам моих агентов, бандиты главным образом сосредоточили свою деятельность в Монмартре, Шанели, Понтие и Сент-Уен. После двухнедельного терпеливого выслеживания удалось напасть на след Гризона, его видели во всех подозрительных кабачках по соседству с укреплениями. В продолжение трех дней за ним следили шаг за шагом по всем притонам и кабакам. Наконец, в один прекрасный июньский день три моих агента узнали главаря понтийской шайки, пьянствовавшего в компании семи или восьми таких же, как и он, негодяев, в одном подозрительном кабаке, за укреплениями в военном районе, поблизости от Сент-Уен. Этот кабак, хорошо известный полиции, носит на жаргоне мошенников оригинальное прозвище «Коробка вора». Три агента колебались с минуту относительно решения, которое им следует предпринять, они знали, с какими отчаянными негодяями имеют дело, эти люди никогда не поцеремонятся пустить в ход оружие, а трое против восьмерых была слишком неравная партия; наконец, если бы им не удалось сразу задержать Гризона, то разбойник, наверное, убежал бы в поле, а о погоне по деревенским дебрям нечего было и думать. Вот почему было решено послать за подкреплением. Тем временем как Треарт и Латриль остались на страже, наблюдая за всеми выходами из кабака, Бланше побежал в ближайший полицейский пост на улице Моркаде и скоро вернулся с четырьмя полисменами, которые, обнажив сабли, стали у дверей дома. Тогда произошла сцена, ужаснее которой не придумал бы ни один сочинитель мелодрам. Тем временем как полисмены становятся на стражу, три моих агента быстро входят в «Коробку вора» и моментально бросаются на Гризона, но тот уже заметил агентов и, отскочив в сторону, хватает из кармана револьвер и стреляет почти в упор. Со своей стороны его товарищи, оправившись от первого изумления, также берутся за оружие. И вот, в грязной и узенькой каморке в продолжение нескольких минут происходит ожесточенная перестрелка. Один из моих агентов был ранен в руку, у другого пуля сорвала шляпу с головы. Тем временем Гризон, уже истративший все шесть зарядов своего револьвера, схватил нож с широким лезвием и длиной в двадцать сантиметров. С помощью этого ножа он расчистил себе дорогу до окна, из которого выпрыгнул и скрылся среди пустырей. Но агент Треарт выпрыгнул вслед за ним и, видя, что не может догнать беглеца, послал ему вслед меткую пулю. Гризон упал, так как пуля попала ему в правую икру. Агент подбежал и хотел уже схватить бандита, но тот приподнялся, и в руке его сверкнул нож. — Брось нож! — крикнул Треарт, направляя на него дуло револьвера. — Или я раздроблю тебе башку! Агент сказал это с такой угрозой и так авторитетно, что Гризон, поколебавшись с минуту, бросил нож и сам протянул руки, чтобы их связали. Тем временем как происходила эта сцена, полисмены ловили остальных участников шайки. Гризона крепко связали и привели ко мне в сыскное отделение. — Ну, — сказал он, входя, — где этот Горон? Пустите меня к нему, я исколочу его до полусмерти! Однако всем этим угрозам и фанфаронству скоро наступил конец. Гризон сильно страдал от раны, так как пуля застряла у него в ноге. Хотели послать за доктором, но он воспротивился. — Это вы меня начинили, — сказал он, обращаясь к Треарту, — так вы и вынимайте начинку… Тогда Треарт взял перочинный нож и довольно ловко извлек пулю. Гризон остался вполне удовлетворенным и только тогда позволил полицейскому врачу перевязать рану.