В Лионе офицеры приняли его за своего товарища; в приморских городах, где собирается на купанья высшее общество, он выдавал себя за важного барина, и ничто в его манерах не обличало вульгарного мошенника. Наконец, в тюрьме, в обществе отъявленных представителей преступной среды, он также быстро ассимилировался. Он играл с ними в карты, говорил жаргоном и делился с ними теми немногими лакомствами, которые мог иметь в тюрьме. На этот раз семья окончательно от него отступилась и решительно ничего не хотела для него сделать. Но его адвокат, господин Евгений Кремье, и я, — так как, помимо служебных обязанностей всегда питал инстинктивную жалость к людям, жизнь которых изменяется вдруг таким резким переломом, — старались хоть несколько смягчить для этого несчастного суровый тюремный режим. Я должен сказать, что он выказывал мне большую признательность, и, за исключением только вопроса о подлогах, которые продолжал отрицать с ожесточенным негодованием, он охотно со всеми подробностями рассказывал мне о своих мошеннических проделках и кражах. Так прошло несколько недель; на допросы его возили под надежной охраной, и, правду сказать, он не делал ни малейшей попытки к бегству, как вдруг в один прекрасный день он пожелал со мной говорить. Я призвал его, и вот, попросив позволения остаться со мной наедине, в моем кабинете, он начал так свою речь: — Господин Горон, я очень вам признателен за всю вашу доброту и хочу дать вам блистательное доказательство моей благодарности. Вот в чем дело. В одной со мной камере заключены некто Бутель и его товарищ, оба порядочные плуты, совершившие массу краж и грабежей. Но, странное дело, до сих пор вам еще не удалось открыть притона всей их шайки. Со мной они очень откровенны и рассказали мне, где скрываются их товарищи, а также, что через несколько дней они собираются учинить одно крупное преступление. У меня есть план их лагеря, но одного плана вам будет недостаточно, чтобы найти не только похищенные вещи, но и задержать воров; необходимо, чтобы в следующий вторник, в 9 часов вечера, вы поехали со мной на улицу Сен-Море в тот дом, который шайка намеревается ограбить. Не подумайте, что я стараюсь подготовить случай к бегству; свяжите меня, если хотите, но мне кажется, я мог бы оказать большую услугу обществу, так как эти молодцы вполне способны убить домовладельца, если встретят его. Может быть, я мошенник, вор, но я чувствую отвращение к кровопролитию и готов сделать все возможное, чтобы помешать убийству. Я, улыбаясь, выслушал Альмейера до конца. — Милый мальчик, — сказал я, — все, что хотите, за исключением прогулки из тюрьмы. — Как! — с негодованием воскликнул он. — В ту минуту, когда я хочу оказать вам услугу, вы могли заподозрить, что я подставляю вам ловушку? — Я слишком хорошо вас знаю, чтобы допустить, что на вас можно хоть в чем-нибудь полагаться. — Но даю вам честное слово! — Нет, друг мой, — прервал его я по-прежнему шутливым тоном, — это также недостаточная гарантия, и видите ли, я слишком боюсь, что вы убежите. — Хорошо, — сказал Альмейер, закусив губы, — я не стану больше настаивать. — И прекрасно сделаете, потому что вместо того, чтобы рисковать таким драгоценным узником, как вы, я предпочитаю обойтись без открытия, как бы оно ни было важно. Альмейер сказал, что не будет настаивать, но, само собой разумеется, через пять минут он возвратился к прежней теме и заговорил с еще большей настойчивостью. — Удивляюсь, господин Горон, как вы не понимаете, что в подобном деле вы принимаете на себя огромную ответственность. Если во вторник произойдет убийство, то вы горько пожалеете, что не захотели меня выслушать. Вы ничем не рисковали. Вам следовало только принять предосторожности, чтобы я не мог бежать. — Ба, друг мой, — возразил я, — я имею полное основание не доверять вам. — Наконец, приставьте ко мне четырех агентов! — Что такое четыре агента для человека, который довольно-таки поводил за нос французскую и бельгийскую полицию? Повторяю, вы доставили мне слишком много хлопот, и я не чувствую ни малейшей охоты вас отпустить. Мой узник первым движением переломил пополам перо, которое взял на моем письменном столе, без сомнения, это был такой же жест, которым в былое время он схватил со стола штемпель судебного следователя, господина Вильера. Я пристально следил за ним и заметил, как его лицо перекосилось от досады. «Ну, милейший, — думал я, — я еще не знаю, какую штуку ты мне приготовлял, но вижу, что ты ставил мне ловушку». Впоследствии я убедился, что был прав. На следующий день мне доложили, что один из заключенных, которого предполагали перевести в другую тюрьму, просит разрешения со мной говорить, так как имеет сообщить важную тайну. Я велел впустить этого субъекта в кабинет. — Господин Горон, — начал он, — вы были так добры ко мне, что я хочу оказать вам услугу. Я находился еще под впечатлением драматической сцены, которую накануне мне устроил Альмейер, и не мог удержаться от скептической улыбки. Как странно, подумал я, все преступники, попадающие в Консьержери, проникаются вдруг удивительной нежностью к человеку, который их арестовал. — Послушайте, господин Горон, — сказал мне этот субъект, имени которого я не хочу называть по некоторым соображениям, — услуга, которую я намерен вам оказать, не из обыкновенных, это касается лично вас… Я хочу спасти вам жизнь! Я продолжал улыбаться, конечно заинтригованный, потому что в полицейском деле следует все выслушивать и все принимать в расчет, но я был по-прежнему скептически настроен и мысленно задавал себе вопрос, какой новый фарс мне покажет этот субъект. — Здесь в тюрьме сидит миллионер, приятель Бутеля, задумавший удивительную штуку, чтобы вас провести, а не то и совсем укокошить… Признаюсь, несмотря на весь мой скептицизм, эта история начала меня забавлять. Я уже догадывался, что здесь замешан мой вчерашний доброжелатель, Альмейер. — Но слушайте, — продолжал он, — вот в чем дело. Миллионер, о котором я говорю, ловкий и отважный плут. Он пообещал 50 000 франков aminches (приятелям), если они сделают все, что он просит. Нужно собрать человек сорок-пятьдесят бойких молодцов, которые не струсили бы и не пошли бы на попятный двор. Кажется, вы собираетесь на будущей неделе, в один из вечеров, везти нашего миллионера к Мепильмонтан, где он обещал вам показать место сборища всей шайки. И вот там, когда он возьмет платок в руки, это будет сигналом, чтобы все накинулись на вас. Ну а я, так как вы были всегда очень добры ко мне, не хочу, чтобы вам раздробили башку. В эту минуту мой собеседник жестом, который далеко не был образцом изящества и пластики, снял свой сапог и вынул из него старательно спрятанное между стелькой и подошвой письмо. — Вот, — сказал он, подавая мне бумагу, — это письмо мне поручено передать одному товарищу, который дня через два выходит из тюрьмы Санте, так как срок его кончается. Это он должен позаботиться о доставке письма по назначению. Хотя я не уткнулся носом в бумагу, издававшую весьма своеобразный запах, однако старательно развернул ее и прочел следующее послание: «К товарищам. Один важный тип (жаргонное выражение) обещает нам 50 000 пуль (франков) за то, чтобы исполнить в точности его план». Далее следовало подробное изложение фантастического проекта Альмейера. Признаюсь, я не без удовольствия припрятал это письмо, а когда два дня спустя он опять пришел ко мне под предлогом каких-то разговоров и опять начал убеждать, что долг повелевает мне везти его в Мепильмонтан, чтобы помешать убийству, просто возразил ему: — Дальше, милейший. И показал ему послание к «aminches». Кажется, в эту минуту Альмейер, действительно, готов был меня задушить. Он судорожно сжал кулаки от злости, глаза метали искры. Но это был человек рассудительный, умевший взвешивать опасность. Он очень скоро овладел собой и только, уходя, иронически сказал мне на прощанье: — Ну, это не конец, у меня подготовлено еще кое-что. Увы, для него все было уже кончено. Ему не удалось бежать, и наша следующая встреча произошла в окружном суде. Его процесс, привлекший почти такую же массу публики, как и дело Пранцини, был для нее настоящим разочарованием. Герой, которого ожидали видеть остроумным, гордым, надменным и бравирующим перед судом, предстал жалким, робким и вульгарным воришкой, отнюдь не претендующим на роль первого вора нашего века. Я слышал кругом замечания: — Право, этот Альмейер далеко не так интересен, как нам говорили. Наоборот, Альмейер был гораздо умнее, нежели воображали те, которые сочиняли о нем легенды, так как ему удалось обмануть на свой счет суд, публику и присяжных и показаться им глупеньким. Быть может, это поведение перед судом было самым блестящим доказательством удивительной ловкости Альмейера. Он придумал очень странную версию, будто все подделки были совершены неким Дормуа, его исчезнувшим товарищем, какой-то таинственной личностью, которой никто никогда не знал и не видел. Эта романическая выдумка не имела успеха, но все-таки привлекла немножко снисходительности на голову несчастного плута, который, право, был гораздо ниже той роли, которую на себя принял. Максимум наказания было двадцать лет каторги, но его осудили только на двенадцать. Впрочем, он до сих пор на островах Спасения, откуда ему не удалось бежать и где он состоит больничным служителем при госпитале. Мне рассказывали, что там он продолжает напрягать все усилия, чтобы заслужить доверие начальства. Он был одним из доносчиков и, быть может, также организатором возмущения анархистов, окончившегося таким страшным побоищем. Господин Мимод в своей книге «Каторжники и поселенцы» упоминает, что видел Альмейера на острове Рояль, что он все еще довольно красивый мужчина, с очень смышлеными глазами, но с удивительно фальшивым выражением лица. Он жалуется, что был покинут в критическую минуту друзьями, занимавшими высокое положение в политических сферах, и, по-видимому, ему доставляет удовольствие показывать письма, будто бы написанные весьма влиятельными и уважаемыми депутатами. Кажется, анархисты разочаровались в нем и больше не доверяют ему; тем не менее он продолжает утверждать, что пал жертвой реакции. «Он выказывает, — говорит господин Мимод, — гордую покорность судьбе и изысканную любезность в обращении, которые приличествуют политическому деятелю в период непогоды. Он терпеливо ухаживает за больными и с апостольским смирением смачивает для них горчичники и приготовляет компрессы. Я с сожалением узнал, что на другой день после нашего отъезда он украл у колониального доктора, питавшего к нему неограниченное доверие, все его сбережения». Понсон дю Террайль в былое время описал возвращение Рокамболя; быть может, вам еще придется увидеть возвращение Альмейера. От авантюриста подобной категории всего можно ожидать. Через два года истекает срок его наказания, затем он должен будет остаться на поселении в Гвиане, под простым надзором полиции. И вот тогда-то он будет иметь почти полную возможность возвратиться в Европу. Если верить господину Мимоду, Альмейер не утратил на каторге своих способностей и, очень может быть, день своего освобождения ознаменует каким-нибудь новым блистательным подвигом. Глава 7 Катюсс, Менеган и К° Альмейер, бесспорно, был самый умный и самый талантливый из всех мошенников, которых я знал, но отсюда еще не следует, что у него не нашлось достойных подражателей. Галерея знаменитых мошенников, которых я задался целью описать, тем именно и замечательна, что в ней читатель найдет все темы, наиболее известные в беллетристике и на сцене. После истории Альмейера я намерен рассказать о подвигах шайки Катюсса, представлявшей курьезнейшую интернациональную ассоциацию. В сравнительно непродолжительное время был совершен ряд дерзких и крупных краж. На улице Нотр-Дам-де-Назарет у господина Бенуа-Барне шайка грабителей взломала денежный шкаф и похитила на 300 000 франков процентных бумаг. На улице Монтень квартира графа де Сито была также ограблена при довольно странных обстоятельствах. В одно прекрасное утро мне доложили, что какой-то довольно прилично одетый господин желает со мной говорить. Я пригласил его войти и увидел красивого мужчину, лет тридцати пяти. На его визитной карточке я прочел: «Г-н Катюсс, бывший почтамтский чиновник». — Милостивый государь, — сказал он, — я счел своим долгом засвидетельствовать вам свою благодарность. Я пристально посмотрел на него и мало-помалу припомнил, где видел его раньше. — Помню, помню, — прервал я, — я делал у вас обыск по поводу контрафакции косметики. — Совершенно верно, — ответил он, — я еще не забыл вашей замечательной деликатности, с которой вы выполняли ваши обязанности. Действительно, я ездил в Альфортвиль на одну хорошенькую виллу, принадлежавшую некоему господину Катюссу, сделал обыск. Дело шло о подделке какого-то косметического средства, а это еще небольшое преступление. Однако я слушал со вниманием моего собеседника; меня поразило фальшивое выражение его глаз вообще, в нем было что-то подозрительное, он ни разу не взглянул мне прямо в глаза. — Господин Горон, — продолжал этот человек, — я знаю, что в настоящее время одна из главных ваших забот состоит в том, чтобы отыскать виновников кражи у господина Бенуа-Берне, на улице Нотр-Дам-де-Назарет, об этом воровстве говорят все газеты. Я знаю виновных…