— Полно, господин Горон, — сказал Алорто, — ведь вы отлично знаете, что Тони не виноват, к тому же у него, вероятно, есть алиби! Со своей стороны Тони был недоволен и с недоверием, характеризующим воров и сутенеров, жестоко поносил Алорто, упрекая его в предательстве. Я нисколько не сомневался, что Тони не участвовал ни в убийстве, ни в воровстве, но он знал о преступлении. Он даже ожидал возвращения экспедиции в одном кабачке в Вилете и вернулся домой в десятом часу утра, сильно встревоженный. — Тем хуже для тебя, приятель, — говорил я, когда увели Алорто, — это твой интерес заставить итальянца назвать сообщников. Пусть он их назовет, или назови ты, — для меня безразлично, но я должен их знать, в противном случае я задержу тебя. Наконец, кто поручится, что ты не был зачинщиком всей истории. Вторая очная ставка между двумя арестованными была особенно драматична. Алорто упорствовал в молчании, Тони просил его, умолял, но все было напрасно. Наконец, он воскликнул: — После всех тех одолжений, которые тебе оказала моя семья, ты поступаешь как подлец. Ты не должен задерживать меня в тюрьме, когда отлично знаешь, что я не виновен! — Положим, ты прав, — сказал Жозеф-итальянец, — к тому же я поклялся, что не допущу ареста невиновного. Господин Горон, вы можете выпустить Тони на свободу. Он в этом деле ни при чем. Зато я укажу вам главного виновного: это Однорукий, но не спрашивайте меня ничего больше. Однорукий! Конечно, это было прозвище, но Алорто утверждал, что не знает настоящего имени субъекта. Впрочем, по прозвищу всегда можно отыскать человека в том специальном кругу, к которому принадлежали мои клиенты. Случается иногда, что мошенник имеет два и более прозвища, но это не осложняет дела. Кто был этот Однорукий? — Ба! — сказал один из агентов, присутствовавший при допросе Алорто. — Именно в эту ночь во время обхода в Шанеле задержали какого-то однорукого. Я бросился бегом в арестантский дом, отлично понимая, что нельзя терять ни минуты, так как в большинстве случаев арестованных таким образом недолго держат в тюрьме. — Есть ли у вас однорукий, задержанный во время нынешнего ночного обыска в Билете? — спросил я главного тюремного сторожа. Он справился и почти тотчас же ответил: — Теперь его уже нет, он только что выпущен на свободу. Сильно раздосадованный, я хотел уже удалиться, как один из сторожей остановил меня: — Господин Горон, ваш однорукий еще не ушел! — вот он только что выходит от пристава. Бесполезно говорить, с какой поспешностью я бросился к этому субъекту, который, наверное, знал меня, так как, увидев, сильно побледнел. — Не потрудитесь ли последовать за мной в сыскное отделение, — сказал я, — нам нужно кое о чем с вами поговорить. Чтобы убедиться, точно ли это тот, кого мы искали, я провел его мимо Тони. — Да, это он, — сказал Тони. Настоящее имя Однорукого было Селлер. Мы поспешили отвести его на очную ставку с Алорто. Встреча двух сообщников отличалась чрезвычайно бурным характером, но нам это было даже выгодно, потому что таким образом мы услышали от Алорто рассказ о преступлении. — Зачинщиком был Кателин, — говорил он, — мы думали, что в доме никого нет и вот, перелезши через забор, разбили окно на нижнем этаже и забрались в контору, где взломали все шкафы. Потом мы прошли в салон, в спальную и в другие комнаты, повсюду собирая все ценное, что попадалось под руку. Подойдя к прихожей, мы увидели при свете свечей, которые несли в руках, железную кровать и лежавшего на ней Бурдона. Его убили, потому что иначе он выдал бы нас. Я не убивал, — добавил он, указывая на Селлера, — вот кто убийца! После ареста Селлера и Алорто найти двух остальных сообщников было шуточным делом. Один из них назывался Майский Цветок, он получил этот поэтический псевдоним за свое пристрастие к литературе и поэзии. Майский Цветок был обычным завсегдатаем монмартрского театра. Другой носил неизящное прозвище Жирный Нос. Мы имели еще кое-какие частные подробности о Майском Цветке, который, несмотря на свое поэтическое прозвище и влечение к литературе, обнаруживал извращенные вкусы, напоминавшие последние дни Содома. В качестве квартирного хозяина Майский Цветок был немедленно разыскан и задержан. Что же касается Жирного Носа, то он причинил нам немножко больше хлопот. Кателин энергично отрицал свое участие в преступлении, но в его квартире были найдены некоторые вещи, похищенные в отеле господина Шабо. Тогда он сознался, что также участвовал в экспедиции, но убийство случилось без предварительного умысла. Сначала думали, что дом необитаем, и были крайне удивлены, найдя там сторожа. Пришлось убить его. Убийцей был Селлер, этот разбойник, одаренный поразительной физической силой. В молодости, когда он работал на фабрике, ему оторвало машиной одну руку. На следующий день господин Гюльо, желавший во что бы то ни стало определить ответственность каждого из четырех бандитов, подготовил в морге наиболее мелодраматическую сцену, какую я когда-либо видел. Накануне вечером был арестован четвертый сообщник Мекран, по прозвищу Жирный Нос, отвратительное нравственное чудовище, настоящий тип испорченного парижского гамена. Ему не было еще двадцати лет, и хотя он происходил из честной зажиточной семьи, но уже несколько раз побывал на скамье подсудимых, и над ним тяготело несколько судебных приговоров. Этот негодяй, знаменитый Жирный Нос, не эксплуатировал мужчин, как Кателин, но жил за счет женщин, он был одним из известнейших сутенеров в Билете. Для того чтобы придать больше торжественности этой очной ставке, господин Гюльо попросил мать убитого Бурдона, только что приехавшую в Париж, также явиться в морг. Он хотел привести убийц не только к трупу их жертвы, но еще поставить их лицом к лицу перед несчастной женщиной, скорбь которой надрывала сердце. Мы вошли в залу морга, в этот странный погреб, в котором свет, падая сверху на белые стены, отражается на белых плитах пола и придает выставленным трупам вид призраков, но четыре разбойника не смутились и остались совершенно равнодушными. Даже Алорто пожимал плечами и хмурил брови. Но вот ввели мать несчастного, окровавленный труп которого лежал на каменных плитах пола. Это была простая крестьянка из окрестностей Парижа, маленькая, толстенькая, вздрагивающая всем телом под своей черной шалью. Рыдания душили ее. Я не мог разглядеть ее лицо, так как она почти не отрывала от глаз платка, она упала на колени перед трупом, жалобно и нараспев повторяя: — Ах, мой сын, мой бедный сын! Когда Алорто увидел эту несчастную старуху, ползавшую на коленях перед трупом своего сына, он страшно побледнел, охваченный сильным волнением, которого не мог скрыть. Кажется, это был единственный случай, когда в банальной обстановке судебных очных ставок мне случилось видеть искреннее раскаяние, когда в душе преступника вдруг шевельнулось чувство человечности и проснулась долго дремавшая жалость. Господин Гюльо был в таких случаях замечательным психологом: он понял то, что происходило в душе Алорто, и ласково сказал: — Ну, смелее, Алорто, назовите убийцу, это мать просит вас, взгляните на нее, она на коленях перед вами, умоляет сказать правду! Алорто дрожал как в лихорадке, он закрыл лицо руками, и мне показалось, хотя я стоял довольно далеко от него, что две крупных слезы скатились по его щекам. — Правду? — воскликнул он тоном такой искренности, которая всех нас поразила, — ну, хорошо, я скажу вам правду: убийца — Селл ер! Однорукий, невозмутимо смотревший на всю эту сцену, только пожал плечами. Наступило молчание, в огромной мрачной зале слышались только истерические рыдания осиротевшей матери и отрывистое дыхание Алорто. — Не терзайте меня больше! — сказал вдруг итальянец. — Я сказал правду и ничего не могу прибавить. Но, кажется, даже Селлер поддался волнению. — Это меня терзают, — сказал он в свою очередь, — с меня достаточно этой сцены. Да, это я нанес удары ножом, я ударил два раза: по горлу и в живот, но третий удар в самое сердце нанес Алорто. Алорто протестовал. — Ты лжешь, — кричал он, — это ты наносил удары, ты прикончил его! Я только закрыл ему рот рукой. Начались грубые, возмутительные попреки и обличения между этими двумя людьми, которых мы слушали молча в надежде, что в порыве гнева они расскажут всю правду. — Подлый доносчик! Негодяй! Ты хотел бы все свалить на меня, — кричал Селлер, — тебе мало того, что ты всех нас выдал! И, порывисто приподняв простыню, прикрывавшую труп, он указал на раны и продолжал: — Это твоим ножом, который ты попросил вынуть из твоего кармана, я зарезал этого беднягу тем временем, как ты зажимал ему рот, тогда я возвратил тебе твое орудие и сказал: «Сделай, как я, ударь в свой черед», и ты ударил. Вот мои раны, раз, две, а это — твоя. Знай, итальянец, ты подлый трус, когда ты попался, тебе следовало расплатиться за всех, никого не выдавая, а ты, негодяй, предал товарищей. Я не отрицаю своей вины, но я не поступил бы так, как ты. Взбешенный Алорто возразил: — Ну, если на то пошло, так я все расскажу. И на этот раз перед трупом мы услышали полный рассказ преступления, прерывавшийся протестами, восклицаниями, проклятиями, одним словом, — настоящий мелодраматический рассказ. — Вот как было дело, — сказал Алорто, — когда мы все четверо вышли в прихожую со свечами в руках, то увидели на постели человека и приблизились, чтобы посмотреть, спит ли он, он казался спавшим, потому что не шевелился. Но Кателин, нагнувшись над ним, воскликнул: — Нет, он представляется, ого, как он струсил! Посмотрите, он весь дрожит!.. — Нужно его прикончить, — сказал Селлер, — иначе он нас выдаст. — Не стоит, — возразил я, — заткнем ему рот, этого будет достаточно. — Ни за что в мире, он сейчас же подымет тревогу, а я больше дорожу своей шкурой, чем его. Потом Селлер взял мой нож. В эту минуту человек, обезумевший от страха, начал кричать, я закрыл ему рот рукой, а Однорукий зарезал его! Мекран держал ему руки, что же касается Кателина, то тот струсил и не хотел принимать участия! Преступление было восстановлено с подробностями, не оставлявшими желать ничего большего, а благодаря откровенности Алорто ответственность каждого из участников была достаточно выяснена. Всего ужаснее в этом рассказе было предсмертное состояние несчастного, который в продолжение нескольких секунд, а может быть минут, слышал переговоры убийц, споривших о том, убить ли его или нет, и который видел блеск ножа, сразившего его. Кстати, отмечу еще одну типичную подробность, доказывающую, что в большинстве случаев преступления приносят очень малую выгоду. Преступники, унесшие тяжелые узлы с вещами, самое большее на пятьсот франков, не заметили в одном из вскрытых ими ящиков 10 000 золотом. Дальнейшее следствие уже не представляло никаких трудностей. Было установлено, что Кателин, проходя однажды по улице Пуссин и заметив дом с закрытыми ставнями, возымел мысль ограбить это барское жилище, казавшееся необитаемым. Четверо негодяев, сговорившись, назначали сборным пунктом один трактир на улице Ламартина, откуда они на извозчике отправились в Пасси, «чтобы предварительно не особенно утомиться», — говорил Мекран судебному следователю. На всякий случай Алорто захватил с собой нож, Селлер — револьвер, а Мекран — отмычку. Из всех четырех преступников самым испорченным и самым циничным, бесспорно, был этот Мекран, сын зажиточного буржуа, сделавшийся преступником по врожденному предрасположению. Тем временем как его товарищи убивали несчастного садовника, он проделывал различные фарсы. Это был шут шайки. — Тс… тс… — шептал он. — Слышите? Полиция! Испуганный Селлер вытирал нож Алорто о простыню Бурдона, и разбойники гасили свечи. Процесс отейльской шайки был чем-то вроде иллюстрации подонков парижского общества. Селлер в особенности произвел на присяжных тяжелое впечатление, когда появился на скамье подсудимых в своей длинной синей блузе. Рыжий, широкоплечий, с шеей быка и зверской бледной физиономией, он положительно был страшен. Судебные прения представляли собой бесконечный спор между Алорто и Селлером, которые цинично обвиняли один другого в убийстве несчастного Бурдона. Присяжные положили предел их перебранке, одинаково приговорив обоих к смертной казни, как и Мекрана, который, по моему мнению, был наиболее виновным, так как превзошел в жестокости всех остальных, и если он не убивал, зато держал жертву, чтобы сообщники могли наносить ей удары.