А между тем как Пранцини, так и Прадо принадлежали к одной категории: убийц проституток. Эта категория гораздо менее значительна, чем можно предположить и чем она могла бы быть в действительности, потому что если принять во внимание условия жизни несчастных созданий, то можно только удивляться, что каждое утро не находят по нескольку убитых случайными клиентами. За последние восемнадцать лет моим предшественникам господам Мусе, Кюну, Тайлору, потом мне и моему преемнику господину Кошеферу пришлось разыскивать убийц только восьми или девяти женщин, живших легким трудом, а именно: Марии Фелера, Марии Альом, Елены Штейн, Марии Ангетан, Марии Реньо, Марии Ганьоль, Луизы Ламье и еще двух или трех. Необходимо заметить, что этого сорта дела наиболее трудные, именно вследствие большого количества клиентов, так что ни привратники, ни соседи никогда не могут усмотреть, кто был последним случайным любовником. Вероятно, по этой причине моим предшественникам и мне удалось предоставить правосудию только Мезонева, убийцу Марии Альом, Пранцини и Прадо. Между тем в течение этих же восемнадцати лет было задержано огромное количество разных других убийц. Прадо, подобно Пранцини, унес в могилу тайну своего происхождения. Однако я склонен думать, что указание, сделанное доктором Бетансом сотруднику газеты «Вольтер» спустя несколько дней после казни Прадо, было весьма правдоподобно. Все парижане знали доктора Бетанса, делегата кубинских инсургентов, ветерана борьбы за независимость, и в его правдивости никто не мог сомневаться. Мне кажется, что статья, напечатанная тогда в «Вольтер», была самым неожиданным финалом к повести фантастических похождений Прадо. Я не думаю, чтобы Европа содрогнулась, узнав, кто был Прадо, как утверждал господин Комби, его защитник, но я не без основания предполагаю, что это разоблачение дополнит силуэт нашего экзотического бандита. — Я был встречен, — рассказывал сотрудник газеты «Вольтер», — человеком с благородной осанкой, с энергичным и умным лицом, обрамленным посеребренными уже волосами. Этот кавалер ордена Почетного легиона говорил по-французски, как парижанин. — «Фигаро» утверждает, что вы знаете имя отца Прадо, — начал я. — Это совершенно верно. — Кто же был этот Прадо? — Прадо и был сыном Прадо, бывшего президента Перуанской республики. Имя матери неизвестно, так как он был незаконнорожденный. — Откуда вы это знаете? — От знакомых и общих друзей. Когда на Кубе вспыхнуло восстание, отец Прадо был единственный глава государства, признававший за инсургентами право на восстание. Его сын пошел далее и принял активное участие в освободительном движении. Нужно вам сказать, что испанское правительство имеет пассажирские и коммерческие пароходы, совершающие рейсы между Антильскими островами. Двенадцать молодых людей задумали овладеть одним из этих пароходов, чтобы доставлять на нем подкрепление инсургентам через порт Гаваны. Они избрали своим предводителем молодого Прадо и вместе с другими шестьюдесятью пассажирами сели на пароход. Когда пароход вышел в открытое море, Прадо один вошел в каюту, где капитан председательствовал за табльдотом. — Именем свободы пусть никто не трогается с места! — воскликнул он. — Мы никому не сделаем зла, но мы хотим овладеть пароходом. Никто действительно не шелохнулся, только капитан, очутившийся в весьма критическом положении, так как на нем лежала ответственность за пароход, поднялся и бросился на Прадо, чтобы его задушить, но тот выстрелом из револьвера уложил его на месте. С оружием в руках Прадо поднялся на палубу и начал распоряжаться, экипаж ему повиновался. Высадив пассажиров на берег, пароход вышел в открытое море. После тщательных попыток зайти в порт Гаваны пароход должен был спасаться от преследования двух военных кораблей, высланных испанским правительством. Прадо хотел достичь берегов Южной Америки, но сбился с пути и после многих приключений пароход пристал к берегам Китая. Некто доктор Базан принял участие в молодом смельчаке и дал ему возможность возвратиться на родину. Эти более или менее правдоподобные указания прекрасно характеризуют личность американского Фра-Дьявола. Глава 9 Солдаты-убийцы — Шумахер, Жеоме, Анасте В двух предыдущих сенсационных процессах, которыми мне пришлось заниматься, я описывал специальную категорию преступников, а именно авантюристов — убийц продажных женщин, теперь я поговорю о другой категории, о солдатах-убийцах. Троих из них мне пришлось арестовать, это были: солдат Шумахер, капрал Жеоме и подпоручик Анасте. Признаюсь, было всего тяжелее производить розыски по этим трем делам и арестовывать людей, носивших мундир французской армии, хотя все трое были виновны в самом низком преступлении — в убийстве беспомощных старух с целью грабежа. Впрочем, не следует забывать, что теперь, с введением всенародной воинской повинности, каждый может быть солдатом. А потому армия — та же толпа, с ее хорошими и дурными качествами, уже не может быть корпорацией избранных, в которых чувство долга преобладает над всеми дурными инстинктами. Преступление Шумахера было очень просто и незамысловато, и преступник был уличен в тот же вечер. Родители Шумахера, честные мастеровые, принудили сына поступить в солдаты в надежде, что военная служба исправит его от дурных наклонностей, и он был отправлен в гарнизон в Бастия. Выхлопотав себе отпуск на два месяца, он приехал в Париж. Нуждаясь в деньгах на обратный путь к месту своей службы, так как то, что дал ему отец, прокутил, он не придумал ничего лучшего, как пойти и задушить мать своего бывшего товарища по ученью, старуху Виншон, слывшую зажиточной женщиной. Он украл маленькие золотые часы, 15 франков деньгами, крестик и запонки. В доме убитой его знали. Привратница несколько раз видела, что к квартирантке приходил солдат, в день преступления она заметила, что он прошел мимо ее сторожки, держа в руках кепи как бы для того, чтобы она не заметила номера его полка. Агент Жирадо, один из лучших моих сыщиков, направленный на след убийцы, очень скоро узнал, что солдат, которого несколько раз видели у госпожи Виншон, был некто Шумахер. В тот же вечер его арестовали и нашли при нем часы, крестик и запонки, принадлежавшие госпоже Виншон. Шумахер ни одной минуты не отрицал своего преступления и, нервно рыдая, рассказал все подробности убийства. Одно только он приводил в свое оправдание: ему нужно было во что бы то ни стало достать денег и возвратиться в полк, чтобы не быть объявленным дезертиром! На меня он произвел отталкивающее впечатление, до того он казался трусливым и ничтожным. На суде он все время так сильно дрожал, что едва мог отвечать на вопросы председателя, а во все продолжение прений сидел сгорбившись и казался безжизненной, инертной массой. Но он вдруг выпрямился и оживился при чтении вердикта присяжных и приговора суда, присуждавшего его к высшей каре. Когда чтение окончилось, председатель сказал: — Шумахер! Подсудимый тотчас же поднялся с чисто военной выправкой и ответил твердым голосом: — Здесь. — Вам предоставляется трехдневный срок на обжалование приговора. — Слушаю-сь, господин председатель, — ответил Шумахер с поразительным хладнокровием. И он вышел из залы суда с поднятой головой, спокойно, просто и с достоинством… Можно было подумать, что перспектива смертной казни возвратила ему все его мужество и что он даже рад, что может вполне искупить свое преступление. В нем сказался солдат, и он сохранил свое спокойное мужество вплоть до последней минуты жизни. Его казнь была одной из наиболее трогательных, при которых мне пришлось присутствовать, так как я имел случай наблюдать, какую огромную нравственную силу дает умирающему религиозное чувство. Шумахер был протестант, и к нему был приглашен пастор господин Арбу, который навещал его сначала в Мазасе, потом в тюрьме Рокет. По его просьбе он был уведомлен о дне казни, так что когда я приехал, то уже застал его в Рокет. Он вошел вместе со мной, вслед за господином Бокеном, в камеру осужденного. Шумахер спал крепким сном. Предшествовавшие дни он был спокоен и не ждал катастрофы, так как адвокат все время поддерживал в нем надежду на помилование. Вот почему изумление его должно было быть ужасно, когда, внезапно разбуженный, он услышал от господина Бокена обычную формулу: — Ваша просьба о помиловании отвергнута, постарайтесь сохранить мужество и умереть с достоинством. Шумахер окинул нас испуганным, блуждающим взором и сделался белее полотна, но вдруг взгляд его остановился на духовнике. Он почти моментально овладел собой и сказал очень тихо: — У меня хватит мужества! Потом сам, без помощи сторожей, начал одеваться. В ту минуту пастор попросил окружающих оставить его наедине с осужденным. Все мы вышли и остались ждать у дверей камеры. Минут пять спустя дверь открылась, и мы увидели Шумахера, который выходил, опираясь на руку пастора Арбу. Он не хотел, чтобы его поддерживал кто-нибудь из сторожей. Затем, когда палач Дейблер сделал все свои приготовления, господин Арбу опять взял своего духовного сына под руку, и Шумахер шел до гильотины настолько быстро, насколько позволяли ему связанные ноги. При свете утренней зари он казался еще бледнее, а его безусое лицо, бритая голова и белая рубашка с расстегнутым воротом, придавали ему вид Пьеро. Тогда произошла сцена, произведшая на меня такое глубокое впечатление, что я до сих пор, как сейчас, вижу ее перед глазами. В ту минуту, когда помощники палача собирались уже схватить осужденного и кинуть его на плаху, пастор опустил руку на плечо Шумахера. — Шумахер, — сказал он, — раскаиваетесь ли вы в вашем преступлении? — Да, — внятно ответил осужденный. — Просите ли вы прощения у Бога и у людей? — Да. — Да простит вам всемогущий Бог. Я думал, что это уже конец и что сейчас Дейблер начнет свою работу. Но пастор опять схватил несчастного за плечи и, заставив его обернуться, поцеловал в обе щеки со словами: — За твоего отца… За твою мать… В действительности все это длилось две-три минуты, не больше, но перед эшафотом показалось целой вечностью. Присутствовавшие были так же бледны, как и тот, чья голова должна была сейчас скатиться с плеч. — Довольно! Довольно! — послышалось несколько голосов. Но Шумахер был уже обезглавлен. Его тело упало в корзину, куда помощник палача кинул также голову, которую схватил за уши. Разумеется, начались толки о бесчеловечности. Пастора Арбу упрекали в том, что он продлил агонию несчастного в своем непомерном религиозном усердии.