Потрудитесь, прошу вас, написать мне еще, но на этот раз передайте письмо моему адвокату господину Комби, улица Фур-Сен-Жермен, номер 54 bis. Третьего дня я написал вам длинное письмо на восьми страницах. Это был непрерывный вопль негодования и скорби, вырвавшийся из моей души. Скажите мне, получили ли вы его? Шлю вам и моей дочери один общий поцелуй, в который влагаю все мое удрученное и любящее сердце. Фредерик». Смерть такого человека была проста и спокойна, а так как в этих записках я стараюсь только об одном: чтобы не сказать ничего, что не было бы простым и ясным выражением истины, то я ограничусь приведением здесь моей докладной записки, которую в тот же вечер я представил префекту полиции. Я не имею никаких литературных претензий, но мне кажется, что этот полицейский рапорт, в его холодной и сухой ясности, столь же драматичен, как рассказ романиста. «Неизвестный, именующий себя Прадо, он же Линска де Кастильон, не имеющий определенных занятий и вида на жительство, осужденный 14-го прошлого месяца к смертной казни за убийство с целью грабежа Марии Ангетан, в ночь с 14 на 15 января 1886 года, искупил свое преступление нынче утром, в 7½ часов на площади Рокет. До последней минуты осужденный оставался в неведении о том, что его просьба о помиловании отвергнута, но, судя по его разговорам со сторожами, можно предположить, что он уже догадывался об этом. Вчера, получив письмо от своего адвоката господина Комби, который советовал вооружиться терпением, осужденный прямо высказал приставленным к нему агентам, что он отлично понимает, что означают эти советы защитника, и со дня на день ожидает визита господина Дейблера. Только бы это не случилось завтра утром! — добавил он. Эта мысль, по-видимому, настойчиво его преследовала, потому что, написав письмо господину Комби, он читал до трех часов ночи и заснул только в половине четвертого. В четверть восьмого он спал еще крепким сном, когда господа Бокен, директор тюрьмы Рокет, Кобэ, начальник муниципальной полиции, Горох, пристав кассационного суда, аббат Фор, духовник, и я вошли в его камеру. Господин Бокен разбудил его и объявил, что его кассационная жалоба оставлена без последствий и что он должен приготовиться к смерти. — Тем хуже! — сказал он, подымаясь и начиная одеваться. Когда директор тюрьмы спросил его, не желает ли он поговорить наедине с духовником, Прадо ответил: — Нисколько… да и к чему? Потом он добавил: — Я писал моему адвокату… Я не знал, что это назначено на сегодня… какая досада! Адвокат не предупредил меня… Однако ведь он знал, что мне нужно сделать распоряжения… и вот теперь меня потащат на бойню, а у меня не сделано никаких распоряжений… Потом, обращаясь к своим сторожам, он спросил: — Ведь я могу остаться в этой рубашке, не правда ли? Когда директор сделал ему знак снять вязаный шерстяной шарф с шеи, он поспешил исполнить это со словами: — Да-да, я знаю, это необходимо. Затем он попросил разрешения просмотреть некоторые бумаги, принадлежавшие ему и находившиеся в маленьком ящике стола. Он выдвинул ящик и разорвал большую часть бумаг, среди которых отыскал небольшой портрет ребенка. Отдавая его духовнику, он сказал: — Возьмите, господин аббат, это портрет моей дочери. Он принесет вам счастье. Совершенно спокойно и не обнаруживая ни малейшего волнения, он даже улыбнулся при этих словах. Затем он обернулся к присутствовавшим и сказал развязно, но без фанфаронства: — Я готов, господа! Сторожа взяли его под руки и повели в уборную. Он шел быстро и твердой походкой. Когда палач посадил его на табурет, чтобы приступить к его туалету, Прадо сам вытянул ноги и сказал: — Вы свяжете их не слишком туго, не правда ли? Заметив меня в числе присутствовавших, он сказал с легкой иронией: — Господин Горон, потрудитесь передать мой поклон и поздравления моим судьям, они осудили безвинного. Затем, обращаясь к духовнику, он продолжал: — Если мать моего ребенка напишет вам, то передайте ей, что она еще подлее, чем Евгения Форестье. Пусть моя голова будет ее свадебным подарком. Она может положить ее в колыбель моей дочери. Духовник спросил, не желает ли он поцеловать распятие, но Прадо, очевидно не поняв вопроса, ответил: — Конечно, конечно, я очень рад поцеловаться с вами, господин аббат! — и подставил священнику щеку, на которой тот запечатлел долгий отеческий поцелуй. — Я буду просить вас только об одной милости, — продолжал он, — а именно, чтобы мое тело было похоронено… Это последнее мое желание… мне очень не хочется, чтобы меня отнесли в амфитеатр… главное, дайте мне умереть спокойно… — Господин Горон, — сказал Прадо, обращаясь уже ко мне, — желаю вам успеха в вашей карьере… Клянусь вам головой моего ребенка, что я умираю безвинно! Приготовления были окончены, он поднялся, поддерживаемый двумя помощниками палача. Он шел твердо и до ступеней эшафота не проронил ни одного слова. В 7 часов 30 минут правосудие было совершено. Тело казненного было отправлено в специальном фургоне на новое кладбище Иври, так как незадолго перед тем старое кладбище, на котором хоронили казненных, было закрыто. Делегат медицинского факультета уже находился там, чтобы принять труп и перевезти его в клинический амфитеатр для научных экспериментов. Я сообщил делегату последнюю волю казненного относительно его останков и добавил, что при таких условиях считаю обязательным предать его прах погребению. Делегат заявил, что он согласен уважить предсмертное желание казненного, хотя лично он не повиновался бы приказанию господина Прадо. Мой коллега, комиссар округа Жентили, находившийся на кладбище и приказавший вырыть могилу, поддерживал мое мнение: тело казненного было положено в гроб и погребено на пустом участке близ южной ограды. Кажется, Прадо — первый из казненных за последние несколько лет выразивший желание, чтобы труп его был предан погребению. 28 декабря 1888 года. Комиссар полиции, начальник сыскного отделения Горон». Прадо так же, как и Пранцини, уже после смерти подал повод к раздорам, и из-за его трупа разгорелась оживленная полемика. Как в тот раз, когда я принял от Росиньоля бумажник, обтянутый кожей Пранцини, так и теперь на меня посыпались ожесточенные нападки за то, что я настоял на выполнении предсмертной воли умершего и помешал докторам вырезать пласты кожи с трупа вновь казненного. В продолжение целой недели газеты были переполнены интервью с докторами, протестовавшими против претензии осужденного распоряжаться своим трупом. Всего забавнее то, что это были те же самые доктора, которые нападали на меня за Пранцини. Один известный профессор, который особенно горячо негодовал за профанацию останков Пранцини и требовал увольнения несчастного клинического сторожа Г., ужасно рассердился, что труп казненного ускользнул от него. — Я помню, этот почтенный ученый в одной беседе, напечатанной в «Матэн», высказывал сожаление, что не может исследовать на трупе Прадо проблему продолжительности сознания у обезглавленного… Но мне кажется, что еще задолго до казни Прадо было уже достоверно известно, что человек, голова которого отделена от туловища, моментально лишается возможности проявлять свои чувства и совершенно неспособен выразить своего мнения о событиях дня!.. Но таков уж удел начальников сыскной полиции — постоянно иметь столкновения с докторами. На этот раз, по крайней мере, меня не таскали к судебному следователю. Дело ограничилось тем, что мою систему нашли хорошей, так как обязательное вскрытие может показаться усилением кары смертной казни и не предусмотрено законом… С правдивостью и прямотой, которых я всегда придерживался в спорах подобного рода, я должен признать, что в общем доктора были не совсем неправы. Я навел справки в этом направлении и убедился, что клинические амфитеатры для практических занятий студентов часто терпят недостаток в трупах, — в особенности в трупах здоровых людей, сраженных смертью моментально, — вот почему для целей научного преподавания факультету приходится заказывать за большие деньги искусственные препараты нормальных органов. Но, опять-таки повторяю, законом не предусмотрено и не указано, как следует поступать с трупами казненных… С тех пор уже было принято за правило исполнять последнее распоряжение осужденных относительно их останков. После каждой казни медицинский факультет продолжает присылать свой фургон, но не заявляет претензий, если он возвращается пустым. Таков был эпилог смерти Прадо, такого же авантюриста и убийцы проституток, как и Пранцини, но более высокого полета, так сказать — разбойника американских пустынь, заблудившегося на парижских бульварах. Пранцини был не более как вульгарный спекулятор убийства, Прадо был фантазер и мечтатель, отважный, энергичный и с довольно сильными страстями, он мог заинтересовать даже избалованную публику. Когда он говорил о Морисете Куроно, он был почти поэтом, а главное — искренно любящим человеком. Однажды он написал из Мазаса своему другу Гарсии: «В случае если вы захотите иметь сувенир о carcero duro (крепкая тюрьма), как говорят итальянцы, то я посылаю вам в подарок это четырехстишие: Dans tes rudes entrailles de granit et de fer, Mazas, j’ai vu faiblir les esprits les plus fermes. Le Dante a pu rêverles horreurs de l’Enfer, Toi, tn les fais sentir à ceux que tu renfermes. Fréderic». (В твоем жестком чреве из гранита и железа, Мазас, я видел, как слабели наиболее сильные духом. Данте мог вообразить ужасы ада, а ты, ты заставляешь тех, которые в тебе заключены, испытывать их.)