Таково резюме длинного романа, который ему вздумалось написать на досуге, которым он в избытке располагал в Мазасе. Сколько было истины и сколько лжи в этом рассказе, признаюсь, я не сумею определить. На суде Прадо утверждал, что написал этот роман из желания посмеяться над господином Гюльо и доказать, что у него все еще гораздо больше фантазии, чем у судебного следователя. Без сомнения, Прадо много лгал следователю, но нельзя утверждать, что все, написанное им в этой исповеди, безусловный вымысел. Бесспорно, он был бандитом высшего полета, обладающим смелостью и гордостью испанских выходцев, от которых, по всей вероятности, происходил. Это был разбойник из диких американских пампассов, заблудившийся в Париже, где, на его несчастье, не расстался со своими привычками разбойника с большой дороги. Но если в нем было много испанского тщеславия и гордости, то он отличался в то же время чисто славянской хитростью. В редкие проблески откровенности, которые иногда на него находили, он признавался, что он полуиспанского, полупольского происхождения. Быть может, он не лгал, говоря это, и если он очаровывал с такой неотразимой силой женщин, то, по всей вероятности, благодаря странной космополитической помеси в его натуре, обладавшей необъяснимым обаянием для женских сердец. Я видел Прадо всего два раза, однажды в кабинете господина Гюльо, когда судебный следователь позвал меня, чтобы проверить какое-то показание обвиняемого, потом в камере тюрьмы Рокет за несколько минут перед тем, как его голова упала в корзину палача. Именно во время этой последней встречи, — как я расскажу впоследствии, — мне пришлось довольно долго с ним беседовать. У меня оставалось воспоминание о его ласкающем голосе, имевшем какую-то удивительную теплоту и в то же время очень приятный музыкальный тембр. При виде этого маленького, нервного и сухощавого мужчины с черными как вороново крыло волосами и матово-смуглым цветом лица невольно возникал вопрос, каким талисманом он обладал, чтобы пленять женские сердца, но после нескольких минут разговора с ним становилось понятно, что это его голос и необыкновенная увлекательность речи завлекли стольких жертв в ловушку. За несколько дней до разбора его процесса на суде он проявил свою отвагу такой экстравагантной выходкой, которая, наверное, останется единственной во всей судебной практике. Одна газета, а именно «Матэн», напечатала составленный господином Фальсиманом обвинительный акт вопреки закону, воспрещающему оглашение судебных документов до разбора дела. И вот, Прадо представил жалобу в гражданский суд, требуя с газеты сто тысяч франков в возмещение убытков за причиненный ему вред. Само собой разумеется, что претензия его была отклонена, хотя газете пришлось заплатить штраф, как того требовал закон, — но главный интерес этого дела заключался в той маленькой речи, которую произнес Прадо, отстаивая свои требования. — Милостивые государи, — говорил он, — я не стану возражать против обвинения, которое тяготеет надо мной. Через несколько дней я предстану перед другим трибуналом, и там, после всех прений, которые меня ожидают, станет ясно, что останется от обвинений, возведенных на невиновного. Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о своих несчастьях. Нет, я расскажу вам только то, что я испытал в то утро, когда прочел в газете «Матэн» обвинительный акт, под которым тщетно искал подписи Понсона дю Террайля! Мой адвокат, господин Комби, с участием, за которое я глубоко ему признателен, указал мне на статью, по поводу которой я обращаюсь теперь к вашему правосудию. Это не статья, а целый роман. Я протестую, господа, протестую против того, что она была напечатана в газете и, именно, в интересах частной наживы. Для того чтобы наполнить кассу и нажиться за мой счет, газета не поцеремонилась заранее предубедить общественное мнение в моей виновности и повлиять на присяжных. Выставляя меня до суда и приговора пресловутым «амерканцем», что в глазах толпы равносильно эпитету убийцы Марии Ангетан! Господа, я уважаю журналистов и не инкриминирую профессии, к которой отношусь с должным почтением, но я нападаю на беззастенчивых репортеров, которые толкаются по кухням и передним, собирая сплетни слуг, а потом пересказывая их как достоверные известия. Вот почему я требую возмещения убытков. Мне нанесен вред, который я не считаю преувеличенным определить в сто тысяч франков. Ведь моя голова поставлена на карту. Вы не откажете мне в этом удовольствии, из которого, кстати сказать, я лично не извлеку никакой пользы потому, что теперь же объявляю, что пожертвую эту сумму в пользу бедных города Парижа. В тот день Прадо имел большой успех среди адвокатов, и все газеты признали за ним ораторский талант. Действительно, он был оратором и доказал это два дня спустя в окружном суде, когда шаг за шагом отбивался против обвинения, с полным присутствием духа и замечательной находчивостью. Часто своими неожиданными, слегка ироническими ответами он ставил в тупик председателя. Своим негодующим презрением он уничтожал Евгению Форестье, которая его выдала, и относился с надменной жалостью к Морисете Куроно, единственной женщине, которую, — по его словам, — он любил. — Несчастная, — говорил он, — ведь это голову отца вы хотели бросить в колыбель вашего ребенка. Но в своем увлечении он немножко пересолил, когда пытался уверить суд, что господин Гюльо превращал свой кабинет в будуар, оставляя его наедине с Морисетой Курено, чтобы та выманила у него признания. Характер судебного следователя был выше подобного подозрения… Во все продолжение прений Прадо держался очень загадочно, что сильно заинтересовало публику. При каждом опасном для него свидетельском показании он отвечал, пожимая плечами: — Подождите, у нас имеется в кармане нечто такое, что совершенно разобьет обвинение. И он ударял по своей жакетке с апломбом непоколебимой уверенности. Присутствовавшие с любопытством и тревогой ожидали, что вот нечто появится из его кармана. Действительно, он подготовлял мелодраматическую сцену, но председатель разрушил его замыслы. Господину Гортелю, прежде чем предоставить слово Прадо, который просил позволения сказать несколько слов в свое оправдание, объявил, что суд предварительно желает выяснить один важный факт, который был открыт правосудию. В декабре 1885 г., приблизительно за месяц до преступления, Евгения Форестье поселилась на улице Рише под именем Марии Ангетан. Здесь было какое-то странное стечение обстоятельств, требовавшее разъяснения. Евгения Форестье объявила, что это правда, и пояснила, что сам Прадо велел ей поселиться на улице Рише и назваться Марией Ангетан. Все это казалось довольно правдоподобным, так как было дознано, что знаменитый «американец» уже в то время был любовником «Кревет». Тогда председатель обратился к нему с вопросом: — Линска, имеете ли вы что-нибудь возразить? Прадо поднялся и с негодованием воскликнул: — Еще бы! Но, господа, то, что вы слышали, лучшее доказательство нашей невиновности. Эта женщина солгала. Тем временем как мы считали ее в Булоне (Прадо во все продолжение процесса выражался о себе во множественном числе), она преспокойно жила в Париже в меблированном отеле и под каким именем! Под именем госпожи Ангетан! Вот то доказательство, которое мы держали наготове в течение нескольких дней, желая воспользоваться им, когда наступит пора. Да, эта женщина солгала, и вы можете теперь судить о правдивости ее показаний! Евгения Форестье горячо протестовала, утверждая, что если она не рассказала об этом ранее судебному следователю, то только из нежелания окончательно подавить Прадо своим обвинением. Прадо немедленно разоблачил свой план защиты и был уже не в состоянии сдержать раздражения, видя, что его театральный эффект позорно провалился. — Итак, — говорил он, — эта женщина, которая меня обвиняет и требует моей головы, даже не помнит, что носила имя убитой! По всей вероятности, она забыла эту подробность, как не имеющую значения. Ведь не говорила же она об этом до сих пор! Ну а что мешает нам предположить, что она, именно она, знает убийцу. Быть может, она его сообщница, как была одно время приятельницей убитой? Почему же, в самом деле, она не указала судебному следователю на эту подробность? Почему она молчала? Для меня это ясно. Уже судя по ее искренности можно определить, чего стоят ее показания! Еще накануне господин Гюльо поручил мне сделать подробное расследование в отеле улицы Рише. Там я нашел книгу путешественников за 1883 год. Я принес одну страницу за сентябрь месяц, на которой значилось: «№ 38. Горо де Мендоза, Луи де Линска, купец из Монтевидео, проездом из Бордо. Прибыл 7 сентября, выбыл 4 октября». Итак, сам Линска останавливался в этом отеле, и, по всей вероятности, он же направил туда Евгению Форестье. Оружие Прадо разбилось вдребезги. Этот инцидент только еще более убедил присяжных в виновности подсудимого. Но отважный борец не признавал себя побежденным и когда председатель спросил его: — Имеете ли вы прибавить что-нибудь в свое оправдание? — Я только теперь хочу его начать, — ответил Прадо. И он говорил в продолжение двух часов, действительно, с большим красноречием. — Если я сам выступлю теперь своим защитником, — говорил он, — то это потому, что после обвинительной речи господина прокурора я слышал еще пять или шесть других, в которых на меня нападали с настоящим остервенением. Я сожалею, что случившийся инцидент произошел раньше предполагаемого мной времени. Я хотел оспаривать обвинение на его же почве, доказывая, как мало доверия заслуживает госпожа Форестье, на показаниях которой основано все обвинение. Я хотел также высказать присяжным все, что я выстрадал в течение моего долгого заточения. Если я совершил какие-нибудь проступки, то, мне кажется, я достаточно искупил свои заблуждения и вправе просить снисходительности. Меня описывали в самом фантастическом свете каким-то обольстительным чародеем. Как жаль, что я не успел обольстить этих ехидн! Они не ужалили бы меня! Отчего же я не могу очаровать вас, господа присяжные, настолько, чтобы вы сказали мне: «Иди домой! Иди к твоему ребенку!» Затем он возобновил свою исповедь, и в очень удачной форме представил свой несчастный брак. — Жизнь рано кинула меня на обширную житейскую сцену, на которой я считал себя признанным играть большую роль, так как я чувствовал в себе большой запас сил и энергии. Я кинулся в поиски за приключениями, которые не были удачны, но не были бесчестны. Я женился почти случайно на женщине, которая была много старше меня. Она принесла в приданое значительное состояние и подарила мне двух детей, которые умерли вскоре после появления на свет. Это было для меня большим несчастьем. С горя я начал играть в карты и много проигрывал. Мое поведение не было примерным, но его нельзя назвать преступным. Я не чувствовал любви к моей жене, но я мог бы привязаться и уважать мать моих детей… Судьба отняла их у меня… Затем он перешел к той роли, которую играла в его жизни Евгения Форестье. Он старался изобразить ее одной из тех фатальных женщин, которые неизбежно губят мужчину. — В один злополучный вечер, — говорил он, — Евгения Форестье остановилась в той гостинице, в которой я жил. Не знаю, какой злой рок сблизил меня с этой продажной обольстительницей, но только в одно утро она проснулась моей любовницей. Ее поцелуи жгли меня. Я смутно предчувствовал, что эта женщина, первая куртизанка, с которой я познакомился, вовлечет меня в какие-нибудь фатальные обстоятельства. Она открыла мне все тонкости страсти, и я могу сказать, что любил ее, но если это была любовь, то такая, которая разлетается вместе с вихрем страстей, которая уносит ароматическую пыль цветка, оставляя неприкосновенной сердцевину. Этот прирожденный комедиант умел усилить впечатление слушателей не только выразительной речью, но и искусным сопоставлением противоположностей. После того, как он говорил тоном презрительного негодования о своей предательнице, в его голосе вдруг зазвучали нотки глубокой нежности и жалости, когда он заговорил о Морисете Куроно. — Мори — натура горячая, впечатлительная, отзывчивая, но у бедняжки головка с мозгами кролика. Она любила меня, насколько у нее хватило сердца и чувства. Она жадно ловила каждое мое слово, чтобы слышать в нем эхо моей души, которая говорила ей пылким и вдохновенным мистическим языком гимнов, которые становятся понятными только в экстазе любви. «Поэтическая любовь не исключает плотского обладания. Если было во мне нечто очаровавшее, так это моя душа, уносившаяся ввысь, чтобы похитить клочок голубого неба и положить его к ногам милой». Потом он снова прибег к своим театральным эффектам обвинения и снова вспомнил, что Евгения Форестье записалась в отеле Рише под именем Марии Ангетан. — Или она поселилась в этом отеле с моего ведома, по моему указанию, то в таком случае мне незачем было делать ей признаний, потому что она и без того знала все подробности о Марии Ангетан и знала ее убийцу. Или я ничего не знал об ее переселении, но в таком случае зачем ей было скрываться под чужим именем? Кого она принимала? К чему эта тайна? Наконец, почему, указав все подробности, которые могут меня погубить, она умолчала об этом обстоятельстве? Этот расчет осуждает ее. По меньшей мере, он доказывает, что она была неискренна, а может быть, дает и более серьезные улики против нее! Наконец он закончил свою речь настоящим апофеозом, в котором было много если не настоящей, то превосходно подделанной искренности. — Отныне между мной и злом легла непреодолимая преграда! — воскликнул он. — Эта преграда — колыбель моего ребенка. Господа присяжные, вы знаете, в моем сердце есть добрые порывы, не дайте им засохнуть в тюремном заключении. Прислушайтесь к последнему крику моей души, которая взывает к вам! Но мнение присяжных сложилось бесповоротно, и красноречие Прадо не могло его спасти. Правда, в продолжение всей судебной процедуры не было представлено ни одного материального доказательства виновности Прадо в убийстве Марии Ангетан, зато предшествовавшая жизнь этого человека была такова, что судьи из среды народа, каковы присяжные, не могли не поддаться влиянию этих побочных, так сказать, моральных улик, которые нередко в судебных процессах приобретают решающее значение. Итак, Прадо был приговорен к смертной казни, несмотря на все его личное красноречие и на красноречие его талантливого защитника господина Комби. А обе доносчицы, Евгения Форестье и Морисета Куроно, были оправданы. В то время президентом республики был уже господин Карно, сменивший господина Греви. Он не принадлежал, подобно его предшественнику, к сторонникам отмены смертной казни. Впрочем, Прадо не обольщался надеждами и вполне сознавал ожидавшую его участь. По черновику письма, написанного за три дня до казни, который был найден смятым и полуразорванным в камере заключения, можно судить о поразительной моральной энергии этого человека, который, быть может, был бы героем в войне за независимость в Южной Америке, но, попав в плен нашей цивилизации, сделался вульгарным убийцей. Вот письмо, адресованное Прадо матери Морисеты Куроно, которую он всегда называл своей женой. Эта несчастная, слабенькая и легкомысленная Мори, которая каким-то злым роком была замешана в эту историю, почувствовала горькое раскаяние, когда Прадо был осужден, и прониклась жалостью к человеку, которого любила, но он не мог уже простить. «Матушка, — писал Прадо, — мне отдали конверт и клочок бумаги от моей бедной малютки. Я предполагал, что там было письмо от вас и еще несколько строк моей Марии-Луизы, но их перехватили. Им мало того, что они меня убьют, они еще мучают меня и лишают известий о дорогих людях, когда, по всей вероятности, дни мои уже сочтены. Это правосудие, матушка.