— Да, сударь. Мне не разрешили даже повидаться с моей матерью, — добавил он, — это единственная милость, о которой я просил. Я знаю, что умру безвинно. Его начали одевать, и, когда тюремный сторож подал ему ботинки, Пранцини сказал: — Благодарю вас. Спрошенный господином Бокеном, не желает ли он остаться наедине с духовником, Пранцини ответил: — Нет, благодарю. Пусть духовник исполнит свой долг, я исполню свой. Когда два сторожа хотели его поддержать, он дал понять, что не намерен попытаться бежать. — О, будьте спокойны! — сказал он. В уборную Пранцини шел поспешной и твердой походкой, а когда Дейблер и его помощники стали связывать ему руки и ноги, он сказал: — Я желал одного: чтобы мне дали отсрочку еще на месяц, я просил об этом в письме, адресованном президенту республики. Он мне отказал! Впрочем, я предпочитаю умереть, чем получить помилование и идти на каторгу. Потом, отыскав глазами господина Тайлора, он обратился к нему со следующими словами: — Не прячьтесь, господин Тайлор. Я знаю, что вы вызвали лжесвидетелей в моем деле… Горе тому… Я умираю безвинно. Будьте прокляты». Этого достаточно, чтобы доказать, что Тайлору не везло. Он один мог бы повторить знаменитую фразу Пранцини: «В этом деле я ни при чем», — а между тем именно к нему Пранцини обратился с последним упреком! Подобно большинству преступников Пранцини, чтобы выдержать до конца свою роль, ухватился за единственный повод сделать существенный упрек правосудию. Бесспорно, он был виновен, и, несмотря на все его фанфаронство в последние минуты, конечно, никому не могла прийти мысль, что он умирает безвинно. Тем не менее он был прав, когда у подножия эшафота утверждал, что в его деле были вызваны «лжесвидетели». Но, обращаясь к господину Тайлору, он все же ошибся в адресе. Вот как в действительности все это произошло. Во время судебного следствия мы узнали, что Пранцини в самый день преступления заходил в кафе в предместье Сент-Оноре и долго говорил о тройном убийстве на улице Монтень. По нашему мнению, показания хозяина кафе и слуги, который прислуживал Пранцини, не имели существенной важности, но председатель окружного суда рассуждал иначе и, в силу своей неограниченной власти, приказал вызвать этих свидетелей. Несмотря на энергичные протесты, они все-таки рассказали, будто он описал все детали преступления, прежде чем они были напечатаны в газетах. Это двойное показание произвело глубокое впечатление. Я находился в зале суда. Видя, что хозяин кафе и его слуга увлекаются в ущерб истине, так как мне были известны все подробности, я поспешил к господину Тайлору, и мы вызвали того агента, который наводил справки. Действительно, свидетели неверно показали час. Пранцини заходил в кафе вечером, когда все вечерние газеты уже сообщали подробности преступления. Мы сочли долгом предупредить об этом генерального адвоката. На следующий день в своей речи он указал, что эти свидетельские показания, при всей их кажущейся убедительности, не верны, так как час, когда Пранцини говорил, указан неточно. Но эта оговорка проскользнула бесследно мимо ушей Пранцини: ум его остался под впечатлением обвинения. Этот человек умер без страха. Но им продолжали интересоваться и после его смерти. Газеты напечатали столь же полный, как и нескромный отчет вскрытия, и все эти подробности с жадностью читались большей частью прекрасного пола. Среди наших полицейских сложилось убеждение, что Пранцини приносил несчастье всем тем, кто по своим служебным обязанностям должен был им заниматься. Некоторые чуть было не сделались жертвами Пранцини уже после его смерти, и в числе их первым был я. На следующий день после казни Пранцини я разговаривал с Росиньолем, который был одним из наших лучших агентов и в то же время старьевщиком и порядочным пронырой. В былое время он даже помогал господину Масе в составлении его знаменитого уголовного музея. — Мне хотелось бы иметь что-нибудь на память о Пранцини, — сказал я Росиньолю. — Хорошо, — ответил он, — я достану вам нечто совершенно особенное. Росиньоль, по всей вероятности не имевший твердых понятий относительно благоговения, с которым должно относиться к усопшим, но слышавший о том, что из кожи Кампи был сделан переплет для одной книги, вообразил, что самым интересным для меня сувениром могло быть именно то, чем убийца всего более дорожил при жизни… то есть своей кожей. Через служителя при клиническом амфитеатре господин Росиньоль достал кусок кожи с груди казненного. Кстати сказать, ему достались уже остатки, и это доказывает, что Росиньоль не был единственным, которому пришла в голову такая кощунственная идея. Спустя несколько дней он принес мне три небольших бумажника из белой кожи, подбитых голубым атласом. При виде их никто не мог бы заподозрить, что они сделаны из человеческой кожи, и, наверное, сказал бы, что это самая тонкая шевровая кожа. Откровенно признаюсь, что я нашел подарок оригинальным, но несколько мрачным. Свой бумажник я положил в ящик письменного стола и посоветовал Росиньолю отдать один из оставшихся у него господину Тайл ору. Тайлор отнесся к выдумке Росиньоля без энтузиазма, но и без негодования. Он с гримасой принял подарок, а потом при встрече со мной сказал с некоторым отвращением: — Какой странный подарок нам сделал сегодня Росиньоль. — Действительно, — ответил я, — вы правы. Разговор на этом закончился. Я уже совершенно забыл о бумажнике, валявшемся в столе, как вдруг разразился страшный скандал. Вследствие соперничества между двумя врачами, из которых один был адъютантом профессора, а другой — клиническим врачом, в «Lanterme» появилась сенсационная статья, в которой клинический доктор, рассказав со всеми подробностями, что некоторые личности спекулируют останками Пранцини, обвинял адъютанта в допущении этого кощунства. Адъютант написал опровержение. Тогда декан университета, доктор Бруардель, начал формальное следствие. Нам не оставалось ничего иного, как признаться в своей вине. И вот, господин Тайлор, Росиньоль и я отправились к господину Буше, генеральному прокурору, и представили ему три наших бумажника. Тогда в парижской прессе проснулись чувства благородного негодования и благословенной почтительности к трупам казненных, одним словом, со всех сторон раздавались требования нашего увольнения со службы. Это было уж чересчур строго, и нашлись спокойные, рассудительные люди, как например, А. Шолль, которые не побоялись нас защищать. И вот целую неделю длилась ожесточенная полемика о коже Пранцини! Кажется, нашей историей был в особенности возмущен господин Спюллер, бывший в то время министром народного просвещения. В Совете министров он формально потребовал нашей отставки и предания нас суду за… кощунство. Но господин Фальер, обладавший здравым смыслом и тактом, предложил начать против нас простое следствие, а потом уже будет видно, заслуживаем ли мы увольнения. Наше дело было поручено судебному следователю Лавасьеру, прекраснейшему человеку, немного серьезному, но очень честному и прямому. Тогда я счел своим долгом написать судебному следователю письмо, начинавшееся так: «Милостивый государь. Как честный человек, я считаю своей прямой обязанностью, прежде всего, заявить вам, что если в этом несчастном деле есть виновник, то этот виновник — я. Вот почему я должен принять на себя всю ответственность». Далее, я объяснил, что если бы с негодованием отверг подношение Росиньоля, тот, конечно, не отправился бы к Тайлору, который принял его подарок единственно для того, чтобы своим отказом не выказать порицания моему поступку. Так как никто из моих «сообщников», не исключая и клинического сторожа Г., не отрицал своей вины, то следствие скоро было закончено. В то же время господин Граньон отправился к министру внутренних дел и постарался его убедить, насколько безрассудно увольнять от должностей полезных людей, провинившихся лишь в легкомыслии. — При жизни Пранцини убил трех человек, — говорил префект полиции господину Фальеру, — не кажется ли вам лишним, чтобы после смерти из-за него погибло еще несколько жертв. Однако нужно было дать удовлетворение общественному мнению! Виновники были вызваны в кабинет господина Лавасьера. Там следователь приказал растопить камин, хотя дело было в сентябре и погода стояла чудная. Потом, взяв щипцами три злополучных бумажника, бросил их в огонь. Когда они совершенно сгорели, господин Лавасьер размешал еще золу щипцами, так что от бумажников уже ничего решительно не осталось! В то же время господин Лавасьер написал протокол, который все мы подписали. Насколько мне помнится, этот протокол был составлен в следующих выражениях: «Мы, Лавасьер, судебный следователь при Сенском окружном суде, подтверждаем, что в присутствии господ Тайлора, начальника сыскной полиции, Горона, его помощника, Росиньоля, бригадира и Г., сторожа при клиническом амфитеатре, сожгли три бумажника, покрытые кожей Пранцини, казненного на площади Рокет 31-го прошлого месяца». На этом закончилась печальная история Пранцини. Впрочем, был еще другой, более печальный эпилог в этом деле. Как всегда бывает, пострадал наиболее слабый, и ему пришлось расплачиваться за всех других. Несмотря на все усилия господина Тайлора и мои, бедняга Г., клинический сторож, был все-таки уволен от должности. Несчастный сделался козлом отпущения за всех прошлых, настоящих и будущих начальников сыскной полиции, имеющих слабость собирать коллекции, и за студентов-медиков, которые в былое время делали себе мешки для табака из кожи женских грудей и ставили на камине кости черепов вместо пепельниц. Г. вскоре умер, по всей вероятности, с горя, что потерял место. Этот несчастный, поистине, был посмертной жертвой авантюриста-убийцы. Глава 8 Кревет и ее «американец» В январе 1886 года, когда ночные рестораны были еще в моде, среди обычных посетителей Американского кафе особенно выделялась одна женщина богатством своих бриллиантов и роскошью туалетов.