Я сказала вам, что нуждаюсь в деньгах. Вы обещали мне 160 или 150 франков к 15-му числу, а до сих пор от вас ничего нет. Вы даже не удостаиваете меня ответом, так что я, при моих очень скудных средствах, должна была потратиться на пять или шесть омнибусов и на посыльного, чтобы отыскать вас и напомнить вам ваше обещание. Как это мило и деликатно со стороны молодого человека, который наговорил мне столько прекрасных обещаний! Но пришлите мне 50 франков, и я забуду этот скверный поступок». Пранцини не ответил. Бедняжка, утомившись ждать, сама отправилась на бульвар Малезерба, но нашла там господина Тайлора. Не мешает заметить, что тип этого сорта покорителей женских сердец чрезвычайно распространен в Париже. Этих авантюристов превосходно охарактеризовал Аврельян Шолль в своей статье, появившейся на другой день после процесса Пранцини. Вот отрывки из этой статьи: «В Париже насчитывают до 40 000 субъектов, которые не каждый день обедают, некоторые даже тогда, когда не обедают, все пьют кофе, который придает им силу. Безукоризненно одетые, в белоснежной манишке, при белом шелковом галстуке, повязанном морским узлом, с цветком в петличке, с выглядывающим из бокового кармана кончиком вышитого платка. С вечной улыбкой на губах, эти коршуны рассаживаются на террасах шикарных ресторанов за столиками, выставленными на бульваре. На вид они беспечно смотрят на прохожих, в действительности же подстерегают их. Если бы гипнотизм имел какое-нибудь влияние на кошельки и если бы магнетические взгляды могли привлекать драгоценности, то мы увидели бы очень любопытное зрелище, как карманы прохожих начали бы опорожняться и как броши, серьги и кольца, сорвавшись с их обладательниц, полетели бы в лапы магнетизеров, подобно молекулам, которые скопляются для образования планеты. Отели и всевозможные парки кишат господами Пранцини. Чемодан, ночной сак, украденный из сетки вагона, две-три рубашки, несколько носовых платков, помеченных различными инициалами, и старый, грязный фланелевый жилет составляют весь их багаж. Но на камине, в маленькой японской вазочке (стоимостью 1 франк 80 сантимов), вы, наверное, найдете у такого авантюриста: великолепную булавку для галстука, с крупной жемчужиной или бриллиантом (память о ночи любви) и два или три женских колечка с бирюзой. Обыкновенно, авантюрист владеет тремя или четырьмя языками, пятью или шестью, если он славянского происхождения. Он провел сезон в Мариенбаде, позондировал все курорты Германии, потом его видели в Дьепье, в Трувиле, в Виши, в Люшоне и в Биаррице. Повсюду, где бы он ни появился, он находил соотечественника, который так же, как и он, ищет чем-нибудь поживиться: котлеткой, банковым билетиком, женщиной. Они служат один другому подспорьем. Как только одному из них удается завязать разговор с купальщиком, он тотчас же представляет ему своего друга, который, смотря по месту и обстоятельствам, превращается в графа или барона. В Германии и в Бельгии достаточно просто названия «кавалер»: даже самые нежные дамы там вполне этим довольствуются. Во Франции же, по меньшей мере, нужно назваться бароном». Мне самому пришлось наблюдать в самом шикарном отеле в Ницце одного из таких авантюристов, столь метко обрисованных господином Шоллем. Этот франт каждый вечер бывал в смокинге или во фраке, но он носил только пластрон, воротничок и манжеты! У него не было даже рубашки! Однако это не мешало ему участвовать на всех вечерах и балах и кружить головки молоденьким барышням из самых лучших семейств. Впоследствии я встретил его уже в доме предварительного заключения. Теперь, когда шерстяная блуза заменила смокинг, у него, по крайней мере, есть рубашка из грубого полотна! Глава 7 Последние жертвы Пранцини Словно в подтверждение того, что Пранцини действительно производил на женщин какое-то странное, магическое обаяние, самые хорошенькие парижанки добивались билетов для входа в залу окружного суда, чтобы присутствовать при разборе его дела, а во время перерывов около скамьи подсудимого происходила такая толкотня и давка, что председатель должен был вызвать отряд республиканских гвардейцев, чтобы сдерживать дамское любопытство. После первого дня заседания один хроникер писал в газете: «Одна светская женщина, мать троих детей, говорила мне вчера: „Ах, что за мужчина! Я дала бы двадцать пять луидоров, чтобы проникнуть в его камеру и поговорить с ним хотя часок с глазу на глаз“». Далее журналист пояснял: «Некоторые нескромные разоблачения доктора Бруарделя украсили Пранцини таким соблазнительным ореолом, что положительно все женщины в Париже сходят по нему с ума». До некоторой степени это была правда. Никогда еще в зале суда не видывали такого множества юбок и бриллиантов. День был очень жаркий, и среди тишины, которая наступала каждый раз после слишком категоричных вопросов председателя, шум лихорадочно размахиваемых вееров наполнял огромную залу точно жужжанием больших мух. Раз господин Онфруа де Бревиль должен был прервать заседание и обратиться со строгой нотацией к одной хорошенькой блондинке, которая, приняв залу суда за свой будуар, вынула из кармана маленькое зеркальце и золотую пудреницу и преспокойно принялась пудриться, охорашиваться и поправлять локончики на лбу… Были еще и другие типичные инциденты, из-за которых председатель несколько раз хотел удалить публику из залы. Некоторые дамы принесли с собой в маленьких корзиночках съестные припасы. Были и такие, которые захватили по полбутылке шампанского, а так как не все обладают ловкостью метрдотелей, умеющих откупоривать шампанское без шума, то случалось, что в самые патетические моменты в зале раздавалась вдруг веселая пальба пробок… Я не буду рассказывать о судебных прениях, так как они не выяснили ничего нового. Пранцини, придерживаясь своей системы защиты, продолжал отпираться с глупым упрямством. На этот раз господин Деманж, его защитник, при всем своем таланте, не мог спасти этой красивой головы, к которой было приковано столько женских взоров. Если бы состав присяжных заседателей состоял из женщин, то они, наверное, оправдали бы Пранцини, если бы это были евнухи, они приговорили бы его к сожжению на медленном огне. Но так как сенские присяжные заседатели состояли из простых и честных людей, то, решая по совести, они приговорили его к смертной казни. Пранцини с чисто восточной покорностью судьбе отнесся к приговору. По натуре он был фаталист и только слегка побледнел, когда председатель прочел ему смертный приговор. Затем председатель обратился к нему с обычной формулой: — Пранцини, вам предоставляется три дня на подачу кассационной жалобы. Пранцини чрезвычайно спокойно, сохраняя все свое самообладание, ответил громким и внятным голосом: — И я буду настаивать, что я не виновен. Перевезенный в тюрьму Рокет, он продолжал и там, вплоть до последнего момента, сохранять полное самообладание. Он воображал, что агенты, приставленные к нему, ежедневно составляют отчеты об его малейших поступках и настроении и что эти рапорты могут повлиять на решение Греви. Приговор состоялся 13 июля. Пранцини был суеверен и утверждал, что это число принесло ему несчастье. Далее он отказался подписать свою кассационную жалобу в пятницу и подписал ее только на следующий день. Я получил от него следующее курьезное письмо, которое характеризует странности и причуды этого человека: «27 июля 1887 года, 3 часа пополудни. Милостивый государь! Позвольте мне попросить у вас одну милость, в которой, надеюсь, вы не пожелаете мне отказать. Инспектор Латриль, которому поручен здесь надзор за мной, очень честный человек, вполне преданный своему делу, но он имеет манию слишком долго и громко разговаривать со своими помощниками и сторожами как днем, так и ночью, нимало не стесняясь, что я сплю и что его шум невыносим. Два других сторожа очень тихие, спокойные и не болтливые люди. Вот почему я хотел бы вас просить, если это возможно, заменить Латриля кем-нибудь другим. Прошу вас верить, милостивый государь, что других поводов к неудовольствию против Латриля я не имею, так как, повторяю, возложенные на него обязанности он исполняет вполне добросовестно. Но я очень дорожу моим спокойствием и тишиной и буду очень вам признателен за исполнение моей просьбы. По возможности прошу сохранить это в тайне. Анри Пранцини». В этом письме сказались всецело строптивый и униженный характер этого авантюриста и, в то же время, его поразительная сила воли. Этот человек, которого ожидал эшафот и который знал, что часы его сочтены, мог еще обращать внимание на такие пустяки, как болтовня сторожей. Кроме того, небезынтересно сравнить это письмо с тем, которое было найдено у Марии Реньо с надписью «Гастон». В обоих письмах поражал одинаково надменный и вкрадчивый тон. Вполне вероятно, что если бы Пранцини написал это послание до суда, то оно послужило бы новым аргументом для обвинения. Пранцини приносил несчастье всем агентам, приставленным к нему. Между ними был некто Ф., который поплатился увольнением со службы за одну глупую шутку, которую себе позволил. Как-то раз ему удалось написать тайком на стене камеры: «Милашка Пранцини, скоро ты не будешь кушать макарон». Было произведено следствие. Ф. сам признался, а так как необходимость и справедливость требуют, чтобы сторожа не издевались над осужденными на смерть, то провинившийся агент был строго наказан. В тюрьме Рокет Пранцини продолжал привлекать и занимать общественное любопытство. В газетах разгорелась оживленная полемика за и против его казни или помилования. Женщины писали анонимные письма президенту республики, прося пощады для убийцы на улице Монтень. Наконец, госпожа С. снова выступила на сцену. Она, своим признанием бесспорно способствовавшая его осуждению, вообразила вдруг, что долг повелевает ей спасти ему жизнь. Она отправилась к госпоже Вильсон в Елисейский дворец и, благодаря ее действию, была допущена к господину Греви. Она упала к ногам президента и умоляла помиловать ее друга, а вечером все газеты напечатали интервью с бедной модисткой! Но ничто не могло спасти Пранцини. Преступление его было так ужасно, что раз существовала смертная казнь, было уже немыслимо заменить ее иным наказанием для этого преступника. Казнь была назначена на 31 августа. Быть может, никогда еще на площади Рокет не разыгрывалось таких возмутительных сцен, как в этот раз. В продолжение нескольких ночей кряду все психопаты, сколько их ни было в Париже, стекались на площадь, чтобы не пропустить последнего представления захватывающей драмы и в последний раз взглянуть на того, который всех их интересовал. Бульвар Вольтера был запружен вереницей экипажей. Все кабачки были переполнены женщинами легкого поведения, их сутенерами, всевозможными бродягами и темными личностями, которые не пропускают ни одной смертной казни, по всей вероятности рассуждая так, что есть вещи, к которым нужно привыкать! Я не вошел в камеру Пранцини, удерживаемый, если можно так сказать, чувством щепетильности, даже неловкости. Когда арестовал его в Марселе, я отнесся к его делу с жаром новичка, которого раздражало бессмысленное упрямство обвиняемого, отрицавшего самые очевидные вещи. В Лоншане, когда Пранцини был узнан сторожихой отхожего места и когда он объявил, что эта женщина лжет, я сказал ему: «Знаете, милейший, вы отвечаете так, что вам не сносить головы». С тех пор я чувствовал, что Пранцини затаил против меня злобу. Вот почему мне хотелось избежать тяжелой сцены, и я держался в стороне во все время приготовлений к казни. К тому же, признаться, — может быть, это был последний предрассудок бретонца, — мне не хотелось услышать проклятие умирающего, хотя бы этот умирающий был убийцей и закоренелым злодеем. Вот почему я приведу здесь не пересказ фактов, а подлинный рапорт, представленный генеральному прокурору моим коллегой и приятелем господином Бороном. «1887 года, 31 августа, среда. Мы, комиссары полиции квартала Рокет, получили вчерашнего числа уведомление генерального прокурора парижского кассационного суда об утверждении решения окружного суда от 31 июля, которым Пранцини приговорен к смертной казни за убийство, и предписание о совершении казни в пять часов утра. Мы отправились в сопровождении господина Алье, нашего секретаря, на улицу Рокет, № 168 и по прибытии туда нашли в сборе: Господина Г. Бернара, прокурора республики. Аталена, судебного следователя. Мармань, пристава кассационного суда, специально уполномоченного составить протокол в мэрии 11-го округа о смерти казненного. Аббата Фора, духовника. Тайлора, начальника сыскной полиции. Папильона, пристава тюрьмы Рокет и, наконец, господина Бокена, директора тюрьмы, который, приняв расписку от палача Дейблера, направился вместе с вышепоименованными лицами в 43/4 часа утра к камере № 2, занимаемой Пранцини. Этот последний спал крепким сном и был разбужен тюремным жандармом. Затем господин Бокен, объявив ему, что его просьба о помиловании отвергнута господином президентом республики, добавил: — Пранцини, все время вы выказывали много мужества, постарайтесь сохранить его до конца. Пранцини ответил: