Это тем более правдоподобно, что на следующий день после преступления его первой заботой, вместо того чтобы подумать о своей безопасности, было послать своей американке следующую телеграмму: «Совершенно оправился. Уезжаю с матерью в Ниццу. Пишите туда. Анри». Но это был не единственный роман нашего узника. У него оказались еще два других пакетика писем весьма пикантного содержания и открывавших неожиданные горизонты слабостей женского сердца. Заметьте, что из любовниц Пранцини я упоминаю здесь только о тех, которые действительно принадлежали к порядочному кругу. Между прочим, была одна дама-англичанка, которая могла бы служить наглядным примером того, что и на туманных берегах Темзы пылают иногда тропические страсти. Вот что она писала своему другу сердца. «Дорогой мой. Где вы? Вероятно, теперь еще спите? Всю нынешнюю ночь мысль о вас не давала мне покоя. Оба ваших письма я получила здесь. Удивительно, милый, какое странное влечение подтолкнуло нас друг к другу. Влечения и антипатии, которые мы испытываем при встрече с незнакомцами, всегда бывают инстинктивны и по большей части очень верны. Кому не случалось из двадцати случаев в девятнадцати проверить справедливость первого впечатления? Мы любим или ненавидим человека отчасти за моральные или интеллектуальные его качества, но больше по инстинкту. Иногда мне кажется, что вы именно тот, которого я искала и с которым прожила целую жизнь радостей и восторгов. Ночью, когда все кругом молчит, за исключением песней сверчка, — слышали ли вы их когда-нибудь? — я стараюсь себе представить, что тот, которого я люблю, спит около меня, под одним со мной одеялом, что лицо его подле моего лица и его рука тихо покоится на мне. Тогда я засыпаю спокойно». Не знаю, испугался ли Пранцини этой неукротимой любви или в разлуке пылкая англичанка нашла другого Адониса, но только эта связь была непродолжительна, и в один прекрасный день переписка прекратилась. Третья поклонница Пранцини была парижанка, знатная дама, давшая такую богатую пищу воображению журналистов. К счастью для нее, она не была любовницей Пранцини, так как, судя по его настойчивым просьбам принять его у себя, можно предположить, что одно время он готовил ей такую же участь, как и Марии Реньо. Эта дама была типичная парижанка, с пылким и развращенным воображением, утомленная светской жизнью и ищущая «идеала». Бедняжка вообразила, что нашла его в Пранцини. Когда подумаешь об этой женщине, занимавшей видное положение в Париже и носившей громкую фамилию, и когда представишь себе по ее письмам, как она познакомилась с Пранцини, положительно недоумеваешь, с какой легкостью нахалы, желающие затеять интрижку со светской дамой, успевают в своих планах. За две недели до преступления в одном пассаже Пранцини заметил молодую, хорошо одетую даму и подошел к ней. Он подал ей свою визитную карточку, она ее приняла, и знакомство завязалось… Впрочем, судите сами по ее первому письму: «1 марта 1887 г. Милостивый государь! Ваше письмо сильно меня удивило. Хотя вы иностранец, — на что указывают мне ваша фамилия и обороты вашей речи, — мне кажется странным ваше незнание такой простой вещи, что порядочная женщина, к какой бы национальности она ни принадлежала, не может вступать в разговор с незнакомым человеком на улице. Правда, вы ничего не знали о моем социальном положении, но на всякий случай не мешало бы выказать более сдержанности и осторожности. Я спрашиваю вас, милостивый государь, что могло дать вам повод предположить, что я ищу идеала и что мой взгляд на мужские чувства сложился под влиянием разочарований? Намеки, которые я, быть может, сделала во время нашего разговора, не имели личного характера. Мое мнение основано на повседневных наблюдениях жизни, и исключения, — кстати сказать, весьма редкие, — не могут его изменить. Не зная, кто я, — так как оригинальная завязка нашего знакомства не разрешает мне назвать своего имени, — вы, конечно, нелегко найдете возможность быть мне представленным, но я сама доставлю вам случай сделать это. В пятницу в три часа я буду на площади Вандом. Подойдите ко мне, и я встречу вас как старого знакомого, и, смотря по нашему разговору, это знакомство будет продолжаться или прервется в самом начале. Итак, до пятницы». Пранцини отправился на свидание и своим вкрадчивым разговором бывалого авантюриста и нежностью своих бархатистых синих глаз очаровал несчастную, которая запуталась в его сетях. Знакомство продолжалось, о чем свидетельствует письмо от 5 марта: «Милостивый государь! Тихие и сладкие минуты нашей вчерашней встречи оставили в душе моей какую-то грусть. Расставшись с вами, я почувствовала горечь разлуки и сожаления. Испытали ли вы то же самое? Какое впечатление произвело на вас это свидание, которое должно было выяснить наши взаимные отношения? Я хочу, чтобы вы это высказали и чтобы я могла положить конец моим колебаниям, которые парализуют порывы сердца. Я хочу вам верить, — чтобы уста не сказали „нет“, когда сердце хочет сказать „да“. Быть может, впоследствии я открою вам мою душу, и вы узнаете, как много я страдала. Но пока будем говорить только о настоящем и оставим в стороне все, что может его омрачить». Пранцини не любил терять времени даром и привык брать приступом свои победы. Вероятно, ему удалось заразить своей стремительностью анонимную корреспондентку, которой он сообщил свой адрес, так как она писала ему в следующем письме: «Я так же, как и вы, желаю возобновить нашу милую прогулку и всецело полагаюсь на вас. Решите сами, как мы проведем понедельник, весь этот день я посвящаю вам». Ее падение казалось неизбежным. Но такие женщины, как она, зачастую находят спасительную точку опоры в своем воспитании, в предрассудках, привитых с детства, наконец, во врожденной гордости. Несчастная поняла, что зашла слишком быстро и слишком далеко. Она испугалась своего обещания и написала Пранцини: «Говорят, в жизни каждой женщины бывает минута слабости. Быть может, мой час пробил, когда я с вами встретилась, и, вероятно, поэтому ваша попытка не встретила такого отпора, какой получали многие другие, которые ей предшествовали. В понедельник я могу видеться с вами в галерее Мадлен, но всего на несколько минут, — только для того, чтобы пожать вам руку и высказать условия, на которых я разрешаю вам визит, который вы сделаете, когда вам заблагорассудится. Итак, до завтра. X.». Эта барынька, фамилию которой узнали только господин Тайлор и я, судебный следователь, рисковала очень дорого заплатить за свою романтическую прихоть. Как видно из писем Пранцини, он не хотел, чтобы она пришла к нему, и стремился во что бы то ни стало проникнуть к ней в дом, как он проник к Марии Реньо. Вот, что она писала ему в ответ: «Милостивый государь. Ваш образ действий не корректен и представляется для меня загадкой, от решения которой я положительно отказываюсь. Несмотря на ваши нежные уверения, вы, по-видимому, желаете со мной видеться не иначе как у меня в доме, отклоняя встречи где бы то ни было в другом месте, — но почему? Эта настойчивость кажется мне до того странной, что я не знаю, на каком предположении остановиться. Письма, которые вы мне пишете, похожи больше на деловые бумаги, чем… на нечто другое. Вы не отвечаете на те вопросы, которые я вам делаю, и, кажется, вам совершенно безразлично, что я подумаю о вашей любезности. Но перестанем ссориться. Я прячу когти. Возвратите мне мои письма, и я вас приму». Пранцини не ответил. Он встретил Марию Реньо и всецело занялся новым делом, которое казалось ему более выгодным. Барынька ожидала ответа до 16-го, — день преступления, — и, наконец, написала ему отчаянное письмо: «Мне очень неприятно ходить понапрасну в почтовую контору за вашими письмами, но я все-таки еще раз схожу на улицу Батиньоль в пятницу или в субботу. Я хочу знать, не выслали ли вы моих писем? Легко могло случиться, что лица, получающие корреспонденции под теми же инициалами, как и я, получили их. Если вы их еще не отправили, то это значит, что ваше сердце, — так же, как и мое, — еще не сказало своего последнего слова и что потом, когда недоразумение между нами уладится, мы увидимся. Скажите, mio саго, хотите ли вы этого?» Несчастная совершенно потеряла голову, она не могла допустить мысли, что Пранцини ее обманул, и с беспокойством задавала себе вопрос, не сделались ли они жертвами чьей-нибудь коварной шутки. «Я так удивлена, — писала она далее, — вашим долгим молчанием, что уже подозреваю, не были ли наши письма перехвачены, вот почему это письмо я отправляю заказным, чтобы быть уверенной, что вы его получите! Если бы вы лучше знали Париж, то не обижались бы на мою недоверчивость. Здесь женщине, которая не хочет рисковать своей репутацией и дорожить своим чувством, нужно его опасаться. Я более чем уверена, что мои объяснения рассеют вашу мнительность и что вы захотите меня успокоить. Жду вашего ответа с нетерпением». Но ответа ей не суждено было получить. Окончательно выведенная из терпения, она написала еще одно письмо 20 марта, именно в тот день, когда Пранцини был арестован в Марселе. «Дни идут за днями, а от вас нет никаких вестей. Я уверяю вас, что не хочу, не должна вам писать, а между тем снова берусь за перо. Я не хочу равнодушно примириться с тем, что между нами происходит. Чем больше я вдумываюсь в ваше последнее письмо, тем менее вас понимаю. То, что вы в нем говорите, находится в полнейшей противоположности с вашими поступками. Вы снова умоляли, чтобы я позволила вам прийти ко мне. Хорошо, я согласилась. Я предоставляю вам самому выбрать день и час — и что же? Вы не показываетесь, от вас нет даже писем. Не должна ли я думать, что сделалась жертвой мистификации?..» Но чувство, овладевшее этой женщиной, оказалось гораздо глубже, чем она думала. Она создала себе маленький роман, от которого ей было слишком тяжело отказаться. Вот почему она почти униженно просила Пранцини прийти, ей хотелось его видеть, хотелось его простить. «Я вас умоляю, — добавила она, — или возвратите мои письма, или приходите с повинной. Видите, я не сержусь, я только очень опечалена». Это письмо было найдено господином Тайлором, когда он приехал на квартиру Пранцини на бульваре Малезерба для первого обыска. Но, вместо ответа от Пранцини, влюбленная дама получила повестку с приглашением явиться к господину Гюльо. Сцена, происшедшая в кабинете судебного следователя, была ужасна. Когда несчастная женщина увидела свои письма на столе, она пришла в такое отчаяние, что чуть было не застрелилась тут же из маленького револьвера, который имела при себе в кармане. — Я погибла, — говорила она сквозь рыдания, — я обречена, и мне остается только умереть. Ее муж должен был через несколько дней возвратиться из долгого путешествия, — и первое, что он прочтет в газетах, по приезде во Францию, — это имя своей жены, связанное с именем убийцы. Я не присутствовал при этой сцене, но мне рассказал о ней господин Гюльо, на которого она произвела сильное впечатление. Судебный следователь нашел возможность согласовать свой служебный долг с обязанностью порядочного человека. Он велел скопировать эти письма, а подлинники отдать несчастной… На копиях ее имя было вычеркнуто, и никто никогда не произнес его, не исключая самого Пранцини, который, кстати сказать, искусно пользовался своим молчанием, чтобы повлиять на присяжных. Он утверждал, что не может сказать, где он провел ночь 16 марта из опасения скомпрометировать одну даму из высшего круга, фамилии которой он не желает называть, так как это громкое и известное имя. Господин Гюльо, не желая губить несчастную, виновную только в неосторожности и легкомыслии, решился пожертвовать важным аргументом обвинения, потому что настойчивость, с которой Пранцини добивался, чтобы незнакомка приняла его у себя, ясно доказывала, что он уже тогда задумал свое преступление и мечтал ограбить женщину. Еще не зная, кто будет его жертвой, он слонялся по Парижу, делая томные глазки всем женщинам, quaerens quern devoret[2]. Имя неосторожной дамы не только не было оглашено, но даже журналисты, при всем своем пронырстве, ничего не узнали и, как всегда бывает в подобных случаях, дали простор своей пылкой фантазии. Они предполагали, что эта незнакомка — одна знатная дама, имя которой постоянно фигурирует в светской хронике балов и празднеств. Вот таким-то образом случается иногда, что ни в чем не повинные расплачиваются за виновных. Я полагаю, что, не нарушая принятого на себя обязательства молчать, я должен воспользоваться представившимся мне здесь случаем загладить одну несправедливость. Я знаю, что до сих пор легенды не совсем еще канули в Лету, и иногда имя Пранцини повторяется шепотом, когда на каком-нибудь светском балу появляется одна весьма почтенная дама. Итак, я могу смело утверждать и поручиться своей честью, что она вовсе не знала Пранцини и ее никогда не вызывали к судебному следователю, а роль, которую ей приписывают, была всецело измышлена слишком пылким воображением досужих сплетников. Что же касается той женщины, которая валялась на коленях перед господином Гюльо, то она забыта всеми, кто знал ее имя… Заканчивая эту печальную главу о любовницах Пранцини, я не могу обойти молчанием комического инцидента по поводу его последней победы, героиней которой была актриса из театра Фоли-Драматик, с которой он познакомился в магазине Бон-Марше. Это был, так сказать, фарс после драмы. И он и она оказались одинаково богатыми: у них не было даже лишней смены белья, но на ней было шелковое платье, а на нем — жакетка из мастерской лучшего портного. Оба жестоко обманулись насчет друг друга. Но молодая особа все-таки потребовала свой гонорар, и вот ее весьма прозаическое послание, которое может служить недурной характеристикой личности авантюриста: «Милостивый государь! Вы поступили очень худо с честной и доверчивой женщиной.