Он попросил меня перевязать ему на руке рану, от которой он, по-видимому, сильно страдал. Он мне рассказал, что дезертировал из Франции и был ранен в ожесточенной борьбе со своим начальством. Рана имела вид глубокого пореза. Я ее перевязала. Незнакомец дал мне носовой платок, чтобы отереть на руках кровь. Тем временем он рассказывал мне о своих путешествиях по всему свету. Затем он со мной распрощался. Платок остался у меня, и я только потом заметила, что он помечен инициалами,G. G.“». Эта женщина, по настоянию журналистов, отправилась заявить полиции о случившемся. Она была принята комиссаром на улице Фрер-Орбан, которому передала платок с меткой «G. G.» и прибавила еще весьма важное показание, именно, что антверпенский незнакомец предлагал ей в подарок ценные вещи. Тогда было решено, что мое путешествие начнется с Брюсселя, а не с Нанси, и в 6 часов 30 минут вечера я выехал с курьерским поездом. Приехав в полночь в Брюссель и остановившись в гостинице «Манжель», я говорил себе, что если трудно найти булавку в стоге сена, то еще труднее разыскать в Европе человека, не имея других указаний, кроме имени, по всей вероятности вымышленного, старого чемодана с несколькими парами потертых насквозь носков и старых рубашек. Я припоминал известную задачу: «по данным длины парохода и высоты мачты определить возраст капитана». Моя загадка, которую мне предстояло разрешить, была нисколько не проще! Когда я поставил привезенный с собой чемодан Геслера на стол в моей комнате, у меня невольно мелькнула мысль, что ежедневно на рынках всего света такие чемоданы продаются сотнями. Что же касается рубашек с пристяжными воротниками, то я отлично понимал все безумие надежды найти по ним их обладателя. Правда, был медальон с маленькой фотографической карточкой женщины, причесанной по моде 1830 года. Но мог ли я надеяться встретить эту женщину? Даже если каким-нибудь чудом я встречу ее на улице, то узнаю ли? Наконец, как знать, жива ли она… Тем не менее, если я надеялся на что-либо, так это на случай, так как случай — лучший сотрудник полиции. Он один способствует поистине удивительным открытиям. Кроме того, я имел еще ту благодатную уверенность в успехе, которая обеспечивает победу. На следующее утро мне суждено было испытать первое разочарование. Явившись в комиссариат на улице Фрер-Орбан, я узнал, что моя американка, госпожа Мак-Дональд, исчезла, по всей вероятности выведенная из терпения назойливостью журналистов, и второпях забыла даже рассчитаться по счету в гостинице… Но она оставила у комиссара знаменитый платок, данный ей незнакомцем. Этот платок нисколько не походил на платки, найденные в чемодане Геслера в гостинице Калье. Наконец, даже метка на нем была совсем иная. Действительно, мне достаточно было внимательно рассмотреть платок, чтобы заметить, что он помечен инициалами «С. С.» а не «G. G.». Итак, я приехал в Брюссель только для того, чтобы сделать это открытие. Ошибка возникла просто потому, что платок, предъявленный госпожой Мак-Дональд, был помечен готическими буквами. По всей вероятности, чтобы меня утешить, один бельгийский журналист сообщил мне, что лет семь тому назад некий Геслер подозревался в убийстве служанки близ ворот Халле. Его арестовали, но потом выпустили на свободу. На следующий день я мог допросить этого человека в кабинете господина Росселя, комиссара центрального округа. С первых же минут этот злополучный однофамилец Геслера убедил нас, что он не то лицо, которое я разыскивал, так как в продолжение нескольких месяцев он не выезжал из Брюсселя. Все соседи по кварталу могли подтвердить его алиби. Сильно раздосадованный, я отряхнул прах от ног своих в столице Бельгии, где, кстати сказать, меня очень радушно приняли, и в тот же день выехал в Кёльн. На немецкой границе я испытал неприятное чувство, увидев впервые после войны остроконечные каски. Впрочем, с течением времени мой былой шовинизм значительно поохладел, и я знал, что для успешного приведения моей миссии к концу я должен прибегнуть к благосклонному содействию немецкой полиции. Вот таким-то образом сама жизнь научает иногда благоразумию и дает самые вразумительные уроки. Когда таможенный чиновник вошел в наш вагон, разыгралась довольно забавная маленькая сцена. Этот субъект не знал ни слова по-французски, равно как я ни слова по-немецки. Однако я понял традиционную фразу: — Haben sie nichts zu declariren? (He имеете ли чего-нибудь объявить?) Я сделал головой отрицательный знак, однако добросовестный чиновник, по всей вероятности желая исполнить свой долг до конца, заметил маленький чемодан Геслера из отеля Калье, который я положил на верхнюю полку, и сказал: — Mashen Sie mir das auf, bitte… (Потрудитесь открыть вот это.) На этот раз я не понял и не хотел понять. Мне было неприятно открывать этот старый чемодан, заключавший в себе довольно сомнительной чистоты вещи. В конце концов меня, пожалуй, задержали бы как простого контрабандиста, если бы один очень любезный офицер, находившийся в вагоне, предупредил меня по-французски, что я обязан повиноваться. Тогда, к изумлению моих элегантных спутников 1-го класса, я открыл чемодан Геслера и вынул его грязное белье! Чрезвычайная любезность, с которой меня принял господин фон Кениг, Polizei President, то есть начальник полиции в Кёльне, очень скоро утешила меня и заставила забыть маленькое столкновение с таможенным чиновником. С вокзала железной дороги я отправился прямо на квартиру французского консула господина Бранда, которого, впрочем, не застал. Но его зять, господин Гельмерс, тотчас же предложил мне свои услуги и повез меня к префекту полиции. Господин фон Кениг поднял на ноги всех своих агентов. После пятиминутного разговора я понял, что арест Геслера для немецкой полиции является вопросом чести или самолюбия, единственно потому, что казалось доказанным, что Геслер принимал участие в преступлении на улице Монтень и был сообщником Пранцини. Само собой разумеется, я воздержался высказывать, что считаю Пранцини единственным виновником, так как тогда никто не пожелал бы заниматься «бесцельными розысками». Я презентовал кёльнскому префекту полиции сенсационные фотографии убитых женщин и портрет Пранцини, чем, кажется, доставил ему большое удовольствие. Он немедленно отдал приказ своим агентам навести справки во всех отелях, не жил ли там когда-нибудь Геслер. Затем он познакомил меня с господином Блюмом, комиссаром полиции, который прекрасно говорил по-французски и вызвался отправиться со мной по всем главным табачным магазинам в городе. В Кёльн я приехал единственно потому, что нашел в чемодане Геслера несколько бумажных пакетов из-под табака с адресами различных кёльнских магазинов. Человек, имевший в своем чемодане пять или шесть таких оберток с адресами кёльнских табачных магазинов, по всей вероятности, пробыл в этом городе более или менее продолжительное время. И вот, я принялся странствовать из магазина в магазин, повсюду описывая приметы Геслера, которые господин Блюм переводил на немецкий язык всем белокурым немочкам, торгующим в табачных лавках. В большинстве случаев я получал уклончивые ответы. Продавщицам каждый день приходится видеть столько покупателей, что всех их запомнить очень трудно… Однако у Камиля Рубе, на Хоештрассе, 102, одна очень смышленая маленькая брюнеточка сказала мне, что хорошо знает моего Геслера, только, к сожалению, он уже недель пять не заходил к ней. Это был бедняк в сильно поношенном платье. В последний раз он сказал ей с печальной улыбкой: — Сегодня я прокурю последний мой пфенниг! Конечно, я узнал немного, но все-таки кое-что, а спустя несколько минут совсем просиял, когда, возвратясь в полицейскую префектуру, услышал от фон Кенига: — Ну, мы разыскали вашего Геслера! Действительно, его агенты узнали, что один субъект, назвавшийся этим именем, проживал в Европейской гостинице с 29 января по 2 февраля. Я тотчас же отправился в эту гостиницу и узнал, что некий Геслер, лет тридцати на вид, с темно-каштановыми усами и вполне соответствующий приметам Геслера из отеля Калье, пробыл здесь несколько дней и уехал, не уплатив по счету 24 марки 55 пфеннигов. Кроме того, я узнал одну подробность, имевшую для меня большое значение. Геслер из Европейской гостиницы — так же, как и мой Геслер, — постоянно казался озабоченным и мрачным. Я уже мечтал, что мне улыбнется неслыханное счастье поймать мою дичь почти в начале охоты. Вскоре явился еще один агент, сообщивший новые подробности о Геслере. Этот странный человек положительно имел манию исчезать из гостиниц не расплатившись по счетам. Сыщики напали на его след еще в отеле «Тиль», где он также оставил по себе воспоминание в виде неоплаченного счета в 41 марку 90 пфеннигов и свой чемодан. Я набросился на этот чемодан с понятным нетерпением, но меня ожидало глубокое разочарование. В этом чемодане также было белье, но, увы, совсем не с такими метками, которые я ожидал увидеть. Мираж окончательно рассеялся, когда хозяин гостинцы показал мне адрес сбежавшего жильца, который уехал в Баварию к своему отцу. Письмо этого последнего вполне убеждало, что Геслер не мог быть в Париже 16 марта. В довершение всего этого в чемодане из отеля «Тиль» была найдена фотографическая карточка беглеца. Этот Геслер не имел ни усов, ни бороды и носил монокль. Итак, я напал на ложный след. На следующий день я наскоро написал господину Тайлору: «Я на дороге между Кёльном и Берлином. Еду на курьерском поезде и с большим трудом, вследствие тряски, пишу эти строки. Посылаю вам фотографическую карточку Геслера, который, как и наш Геслер из отеля Калье, имел привычку не платить в гостиницах. Но я уверен, что это не тот человек, который нам нужен. Я всегда утверждал, что наш Геслер из отеля Калье, по всей вероятности, не вернулся в Германию. Единственное, на что я могу надеяться, — это найти следы его пребывания и, может быть, установить его личность. Во всяком случае, это очень трудная миссия». Должно быть, я был сильно огорчен, если написал такое письмо. Однако мое упрямство скоро взяло верх над унынием, и я приехал в Берлин с твердой решимостью обыскать хоть всю Германию, но найти человека, купившего чемодан и пристежные воротнички, которые я повсюду таскал с собой. Господин Тайлор относился довольно скептически к моему предприятию. Он каждый день писал мне, сообщая новые подробности о деле Пранцини. В отеле «Континенталь», где, как я сообщал ему, я рассчитывал остановиться, меня ожидало первое его письмо. Известия, которые он мне сообщал о Пранцини, были подавляющего для него свойства. Он был узнан ножовщиком, который продал ему нож. Он был узнан не только приказчиком, но и хозяйкой магазина. Сомневаться в правдивости их показаний было немыслимо, однако Пранцини упорно продолжал отрицать. Наконец, Пранцини повели на улицу Монтень в 10 часов вечера, где он оставался до 2 часов ночи. Обстановка, в которой совершено преступление, не произвела на него никакого впечатления, он остался невозмутимым и совершенно спокойным. Однако он придумал новую версию. Теперь он утверждал, что, возвратясь к своей сожительнице, госпоже С., он лег на диване в салоне. Он сделал это с особым расчетом возбудить ее ревность. Пранцини очень спокойно и беспрекословно исполнял все, чего от него требовали, и даже не вздрогнул, когда ему показали страшные фотографии его жертв. Господин Гюльо устроил еще одну очную ставку с госпожой С., но и на этот раз не добился признания. — Заклинаю вас, Пранцини! — воскликнула госпожа С. — Скажите правду. — Это вы не говорите ее, — невозмутимо ответил он. Наконец, господин Гюльо заставил Пранцини надеть цилиндр, приподнять воротник пальто и пройти мимо привратника. Но этот последний все-таки не мог признать в нем человека, который проходил мимо его каморки в одиннадцать часов вечера, в ночь преступления. Я понимал, что хотя виновность Пранцини отныне ясна как день, но, пока мы не найдем Геслера из отеля Калье, у защиты останется могущественнейшее оружие в руках. Нам всегда могут возразить: вы не имеете фактического доказательства, что Пранцини убивал. Быть может, он вор, сообщник, но убийца — Геслер из отеля Калье, тот, который оставил свою визитную карточку на месте преступления, тот, который исчез в ночь с 16 на 17 марта и которого вы не могли найти! Итак, я решил разыскать Геслера во что бы то ни стало! Я приехал в Берлин 15 апреля, но там еще стояла зима, и мне пришлось по трескучему морозу ехать во французское посольство, где господин Герберт принял меня еще более радушно оттого, что ему самому было чрезвычайно интересно узнать все подробности дела Пранцини. Но он содрогнулся, когда я показал ему фотографические снимки с зарезанными женщинами. Кстати сказать, эти фотографии производили на всех одинаковое впечатление. Все, смотревшие их, ужасались, содрогались и в конце концов просили их на память! Мне пришлось несколько раз писать в Париж и просить о высылке новых экземпляров. Префект полиции, господин фон Рихтофен, также содрогнулся, увидев их. Содрогнулся и начальник сыскной полиции фон Бюхнер, когда секретарь французского посольства господин де Шапеделен отвез меня к нему. Впрочем, было еще нечто, заинтересовавшее всех этих господ почти в такой же степени, как и фотографии, а именно социалистический манифест из Бреславля, обрывок которого я бережно возил с собой повсюду. Я был в восторге, заметив, что эта маленькая подробность в значительной мере увеличивает внимание немецкой полиции к преступлению на улице Монтень. Необходимо заметить, что в то время социализм особенно сильно занимал наших соседей. Этот манифест был напечатан по поводу февральских выборов, и очень естественно, что моим немецким коллегам пришла мысль, что разыскиваемый Геслер мог быть социалистом. По этой же причине или просто из желания оказать мне любезность начальник сыскной полиции предоставил в мое распоряжение своих лучших сыщиков, чтобы сопровождать меня по Берлину и помогать в моих розысках. Я отправился странствовать по городу в сопровождении одного сыщика, некоего Червонского, по происхождению поляка, который отлично владел французским языком и вдобавок отличался редкой предупредительностью. Мы взяли с собой в фиакр маленький чемодан из отеля Калье, и Червонский повез меня сначала в ту белошвейную, адрес которой был обозначен на воротничках Геслера. Торговый дом Магде — огромная фабрика белья, изготовляющая ежемесячно сотни тысяч рубашек и манишек. Вот почему приказчики решительно не могли объяснить, кому они продали воротнички из моего чемодана. Затем мы занялись рубашками. Все фабриканты с такой готовностью спешили дать нам разъяснения, какую, к сожалению, не всегда встретишь в Париже, когда дело касается полицейских розысков. Таким образом, я очень скоро узнал, что эти рубашки не могли быть куплены в Берлине. Господин Магде и несколько других фабрикантов единогласно решили, что это провинциальное производство. Здесь не работают так плохо! — с некоторой гордостью говорили они мне. Три эксперта после тщательного осмотра объявили, что эти рубашки могли быть сделаны только в таких городах, как Лейпциг, Дрезден, Бреславль. Бреславль! Городок избирательного манифеста… Я воспрянул духом, но, кажется, префект полиции был обрадован этим известием еще больше, чем я. По всему было видно, что немцы были очень и очень не прочь поймать социалиста, подозреваемого в убийстве. Что касается меня, разумеется, я был совершенно к этому равнодушен и только радовался, что политические расчеты оказывают мне чрезвычайно полезное содействие. — По всей вероятности, ваш субъект скомпрометирован, как социалист, — говорили мне, — вот почему он был вынужден бежать во Францию. Я ровно ничего не знал, но счел нужным с уверенностью кивать. По распоряжению полиции все немецкие газеты опубликовали приметы чемодана и того, что в нем находилось. Один сыщик до моего отъезда в Бреславль отправился туда, захватив с собой три рубашки и воротнички Геслера. В то же время все чиновники полицейской префектуры наперебой спешили сообщить мне сведения, которые хоть мало-мальски могли быть полезны. Таким образом я узнал, что имя Гастон почти неупотребительно в Германии, зато мне усердно советовали обратить внимание на некоего Гастона Мортье, бежавшего из Нью-Йорка и известного как опасный социалист.