Быть может, вы не одобрите того, что я сделал, но это было необходимо. Долг чести запрещает мне компрометировать особу, которую я глубоко уважаю. До свидания, крепко жму вашу руку. Анри». — Действительно, я написал это письмо, — сказал Пранцини, — и сам опустил его в почтовый ящик. — Это неправда, — возразил я, — оно было опущено в воскресенье, то есть после вашего отъезда. Пранцини с минуту колебался и, наконец, сказал: — Не знаю: после того, как у меня был прилив крови, память стала мне изменять. Мы имели неопровержимые доказательства лжи и виновности этого человека, однако все еще оставался невыясненным один очень важный пункт. — В этом деле я ни при чем, — настойчиво повторял Пранцини, — самое очевидное доказательство — это то, что я провел ночь с 16-го на 17-е у госпожи С. Действительно, я уже знал, что арестованная женщина формально заявила, будто Пранцини оставался у нее всю ночь с 16 на 17 марта. Тем не менее для меня это далеко еще не было очевидным доказательством. — Это доказывает только, — сказал я Пранцини, — что госпожа С. была вашей сообщницей. По всей вероятности, это она опустила в почтовый ящик ваше письмо к господину П. — У меня нет сообщников, потому что в этом деле я ни при чем, — еще раз повторил Пранцини. Помимо воли, я начинал возмущаться его запирательством и ложью. Все улики подавляющим образом складывались против Пранцини. Привратник гостиницы «Ноай» явился сообщить нам, что он видел, с какой лихорадочной поспешностью Пранцини схватил пакет, доставленный ему почтальоном. Некая девица Сальмоне, дочь часовщика с улицы Рима, также узнала Пранцини и рассказала, что он заходил в их магазин, по всей вероятности, с намерением продать драгоценности, но, не смея их предложить, купил часы и попросил написать счет на имя Жофруа. После всего этого мне уже нечего было делать в Марселе: оставалось только отвезти Пранцини в Париж. В десять часов вечера он был выведен из дома предварительного заключения и посажен в фиакр, между двумя жандармами. Это были бригадир Сушьер, поседевший на службе жандармерии, и жандарм Пиетрини, молодой энергичный корсиканец. В одиннадцать часов мы поместили Пранцини в вагон первого класса. Жом и я заняли места на противоположном диванчике, против Пранцини, который сидел между двумя жандармами. Он сильно жаловался на ручные кандалы и, заметив по акценту, что жандарм Пиетрини — корсиканец, сказал ему по-итальянски: «Le mie mane sono mortificate». (Мои руки совершенно онемели.) Я приказал снять с него кандалы, хотя это обязывало нас к более бдительному надзору в продолжение всей ночи, так как мы имели полное основание опасаться новой попытки к самоубийству. В силу непонятной для меня косности административных порядков, мы не смели отправиться с курьерским поездом, а должны были тащиться на обыкновенном пассажирском, что значительно замедлило наше путешествие. Кстати, я чуть было не забыл упомянуть, что на марсельском вокзале я познакомился с одним человеком, который в то время был незначительным чиновником при Министерстве внутренних дел (на обязанности его лежало контролировать провинциальных полицейских комиссаров) и который впоследствии сделался одним из моих начальников. Я говорю о господине Пюибаро, имя которого сделалось известным. Ниже мне придется говорить о нем, так как он играл некоторую роль в моей жизни, в особенности под конец моей административной карьеры. Пранцини, освобожденный от наручников, принял очень странную позу. Сначала он некоторое время держал свою шляпу в руках, потом положил ее на ручку кресла, потом оперся локтем на поля шляпы и, по-видимому, задремал. Но это была комедия. Я не спускал глаз со шляпы, которая должна была бы накрениться или упасть, если бы сон действительно овладел нашим узником. Шляпа же оставалась неподвижной, и скоро я заметил, что Пранцини немножко приподымает веки, чтобы видеть, спим ли мы. Жом был превосходным сыщиком, но имел один недостаток: он был решительно неспособен преодолевать свою сонливость, и скоро его громкое храпение слилось с храпением старого жандармского бригадира. Не спали только молодой корсиканец и я. Я читал какую-то книгу, которую купил на марсельском вокзале, но глаза мои ежеминутно останавливались на Пранцини, который тотчас же быстро смыкал веки. Вдруг Пранцини стремительно поднялся. Я тотчас же вскочил и разбудил всех. Было очевидно, что этот человек с самого отъезда из Марселя, в особенности после того, как с него сняли ручные кандалы, был занят одной мыслью: выскочить из окна вагона, вручая судьбу свою случаю, который мог принести ему при падении или свободу, или смерть. Пранцини очень спокойно сослался на одну потребность… На следующей станции, это было в Лионе, он вышел. Утренняя заря только что занималась, но огромная толпа народа уже ожидала нашего прибытия. Два жандарма последовали за ним по пятам, а целый отряд других сдерживал любопытных. Когда Пранцини вернулся в вагон, в толпе послышались неистовые крики «Смерть убийце!», но Пранцини невозмутимо сел на прежнее место и попросил папироску, которую Жом предупредительно ему вручил… Эта долгая ночь, проведенная без сна и в напряженном состоянии, расшатала мои нервы, и я с какой-то лихорадочной пытливостью старался угадать, что думает человек, сидящий против меня, этот загадочный убийца, который разыгрывал комедию сна так же, как и комедию невиновности. Я пытался выяснить себе психологическое состояние этого странного человека, чтобы проникнуть в последние таинственные детали страшного преступления. Не были ли Пранцини и Геслер одним и тем же лицом? Как знать, быть может, Пранцини и есть мнимый Геслер, оставивший на месте преступления фальшивые визитные карточки? Эта гипотеза гвоздем засела мне в голову, — но осталась еще одна загадка. Ведь мы отыскали следы Геслера, исчезнувшего в ночь преступления. Простая логика подсказывала, что этот человек играл какую-то роль в страшном преступлении. Необходимо было во что бы то ни стало разыскать его, чтобы с полной уверенностью сказать: «Пранцини один был убийцей». Меня всего более удивляла смесь хитрости и глупости в этом человеке. Представляя себе мысленно преступление, я старался выяснить, как он мог столь глупо попасться в ловушку, после того как с адской смелостью скомбинировал и совершил преступление. В этом была вся психология убийцы, которую я старался уловить. Располагая одной только животной привлекательностью, которой он очаровывал некоторых женщин, Пранцини казался одним из тех людей, которые словно созданы для преступления. Он подготовил свою кровавую трагедию с дерзостью победителя и с искусством драматурга. Он все предусмотрел, за исключением секретного замка в денежном шкафу, таким образом, после преступления, вместо денег, в его распоряжении оказалось только несколько ценных вещиц, которые он не мог продать. Однако он не мог примириться с мыслью, что убил трех человек бесцельно. Конечно, он прекрасно понимал, что взятые им драгоценности были вернейшим доказательством его преступления, они жгли ему руки, как кровавые пятна леди Макбет, но он не имел мужества с ними расстаться. Он был достаточно умен для того, чтобы понять, что ему стоит бросить эти вещи в Сену, чтобы скрыть следы совершенного преступления. Но расстаться с этими жалкими трофеями было выше его сил. Вдруг он узнал, что полиция была у него на квартире, которую он сам указал, оставив свою визитную карточку у госпожи де Монтиль. Тогда им овладел безумный страх, он решил во что бы то ни стало бежать из Парижа, от полиции и, быть может, от угрызений совести… Однако у него не хватило духа бросить драгоценности, которые могли его изобличить… Проходя по улицам Парижа, он слышал, как газетчики выкрикивали: «Последние подробности убийства на улице Монтень. Приметы предполагаемого убийцы!» И он думал: «Через несколько дней они будут кричать: „Арест Пранцини!"» Он боязливо озирался, думая, что за ним уже следуют сыщики. Машинально он смотрелся в зеркальные окна магазинов, боясь увидеть на своем лбу кровавые следы, выдающие его преступление! Каким образом он уехал, я еще не знал, но мне казалось очевидным, что он выманил всеми правдами и неправдами деньги, необходимые для путешествия, у своей бывшей сожительницы госпожи С. В Марселе им овладела противоположная мания. Драгоценности, которые он во что бы то ни стало хотел сохранить, вдруг стали внушать ему непреодолимый ужас и отвращение. Он как будто видел на них следы крови… Теперь у него была одна только мысль: избавиться от них как можно скорее! Он и рассеял их наудачу в закрытом доме и в ватерклозете… Однако все это было бы не важно, если бы присутствие духа, которое он обнаружил при совершении преступления, не изменило ему, если бы он просто-напросто сказал господину Курту: — Ну да, я подарил ценные вещи проституткам, потому что мне пришла такая фантазия. Накануне продолжительного путешествия я хотел доставить себе это удовольствие. Господин Курт послал бы в гостиницу «Ноай», самую шикарную в Марселе, справиться, действительно ли он там остановился, ему ответили бы, что это верно, а так как полиция всегда опасается вызвать шум в публике и в прессе ошибочным арестом, то очень возможно, что Пранцини был бы оставлен на свободе и мог бы продолжать свое путешествие. Но над этим человеком тяготел фатум. Он совершил чудовищное преступление с хладнокровием дикаря, но, разочаровавшись в своем ожидании найти деньги, растерялся, и простой визит полицейского агента совершенно сбил его с позиции. Я часто думаю, что если бы Пранцини, сделав над собой громадное усилие воли, сумел обуздать свой страх и пришел в сыскное отделение, то, по всей вероятности, господин Тайлор или я приняли бы его очень любезно, с большим интересом выслушали бы его показания относительно привычек и образа жизни госпожи де Монтиль. Спросили бы его, не знает ли он пресловутого Геслера… а затем отпустили бы его с миром. Отсюда следует, что смелость, необходимая преступникам в их злодеяниях, еще более необходима для того, чтобы избежать кары. Днем, по приезде в Мелен, я сделал последнюю попытку и сказал арестованному: — Послушайте, Пранцини, ваше поведение бессмысленно. Вы отрицаете все против самой очевидности и говорите еще, что скоро ваша невиновность будет доказана, так как настоящий преступник будет арестован. Значит, вы его знаете? Назовите же его! Пранцини кинул на меня угрюмый взгляд и ответил: — В этом деле я ни при чем. И вплоть до Парижа он продолжал прикидываться спящим. Господин Тайлор встретил нас на станции Шарантон. — Узнали ли вы что-нибудь о Геслере? — спросил господин Тайлор. — Геслер не существует, — ответил я, — есть только Пранцини. Это он единственный, настоящий виновник! — Однако все-таки необходимо отыскать Геслера, — ответил мне мой начальник. Глава 4 Любовь женщины Пранцини часто повторял в Марселе: — Вы знаете, что я не могу быть убийцей, так как ночь преступления я провел на улице Мартин у госпожи С. — Этого алиби не существует, — сказал мне господин Тайлор, — госпожа С. созналась, что это неправда. Но Пранцини не должен об этом подозревать. Завтра мы устроим очную ставку с этой женщиной. Мы приехали в депо уже вечером. Господин Гюльо и Буше, прокурор республики, ожидали нас в кабинете господина Тайлора. Однако прежде чем вести обвиняемого к допросу, ему подали обед в отдельной комнате. В восемь часов Пранцини, изнемогавший от усталости, был отведен к судебному следователю. Во время допроса он путался и даже дошел до того, что сказал, будто ходил в морг посмотреть трупы убитых, между тем как в действительности они вовсе не были выставлены в морге. Господин Гюльо не перебивал его. Он отлично знал, что все это фантастическое здание рухнет, когда явится госпожа С. и скажет правду. За всю мою долгую службу я не видел более драматичной очной ставки, чем эта. В холодной и банальной обстановке кабинета судебного следователя Пранцини, на вид невозмутимый, сидел у стола господина Гюльо и чуть ли не в сотый раз повторял свою излюбленную фразу: