— Я показала часы и серьги, — продолжала Амели, — нашей экономке, а та показала мадам, которая послала уведомить господина Курта. Мария Дури, приятельница Амели Фабре, и экономка подтвердили этот рассказ. Было очевидно, что Пранцини получил эти вещи в пакете, высланном ему из Парижа. — Что заключалось в пакете, адресованном вам из Парижа? — спросил судебный следователь. — Вещи, не имеющие большой ценности. — А именно? — Часовые пружины. — Часовые пружины, за отправку которых было заплачено 5 франков? — Я не знаю. Однако в конце концов Пранцини рассказал, будто ему выслал эти вещи один незнакомец, которого он встретил на Лионсом вокзале, некий доктор Анри Форстер, имя которого несколько раз фигурировало в продолжение этого следствия. — Что же вы сделали с этими пружинами? — спросил я. — Я бросил их в Лоншанском павильоне, — ответил Пранцини, — впрочем, к чему все эти вопросы? В этом деле я ни при чем. Тотчас же приказали сделать обыск в павильоне, но ничего не было найдено. Тогда мы решились везти Пранцини в Лоншан, чтобы он сам указал нам дорогу, по которой проезжал. Само собой разумеется, что он повел нас именно в те места, где не был. Однако эта поездка имела важное, решающее значение. Огромная толпа, едва сдерживаемая жандармами, сбежалась со всех сторон, чтобы увидеть человека, арестом которого в то время интересовалась вся Франция. Вдруг в толпе послышался женский голос: — Ба! Да это он? Я его узнаю! Мы тотчас вызвали эту женщину, которая оказалась сторожихой отхожего места в Лоншане. — Этот господин, — сказала она, — приезжал сюда в воскресенье, он зашел в мою будку и оставался там минут двадцать. — Я не знаю эту женщину, — ответил Пранцини. Однако он сильно побледнел. — Как, сударь, вы отрицаете, что заходили в мою будку? Но все равно, я вас прекрасно узнаю и узнала бы среди тысячи. Вы единственный клиент, который дал мне десять су на чай! Нужно было слышать тон и чистейший провинциальный акцент этого восклицания, чтобы понять, сколько в нем заключалось наивного изумления и оскорбленного самолюбия. Только раз за все время в охраняемое ею учреждение зашел человек, который дал ей серебряную монету, — и этот человек не узнает ее! Она хотела заставить Пранцини сознаться, напоминала ему технические детали, которых я не желаю здесь повторять, но которые вполне доказывали, что Пранцини заходил в будку, чтобы избавиться от явно компрометирующих его предметов. Я приказал немедленно опорожнить выгребную яму, и жандарм отправился уведомить об этом ассенизаторов. Между тем была разыскана женщина, с которой Пранцини провел ночь с субботы на воскресенье. Я увидел ее в здании суда. Это была довольно красивая девушка, известная под прозвищем Аржентина и именовавшая себя лирической артисткой. Вот ее показания: — Я сидела в кафе «Монте-Карло», было уже около половины второго часа ночи, когда я увидела довольно элегантного и красивого молодого человека, который пристально на меня смотрел, улыбался и, наконец, подсел к моему столу. Разговор тотчас же завязался. Незнакомец был очень любезен, мил, и, так как мне понравился, я согласилась, чтобы он меня проводил. Он заплатил по счету, и мы отправились ко мне на улицу Республики. Он очень торопился лечь спать, однако я потребовала сначала свой маленький подарок, тогда он дал мне монету в 20 франков, которую я положила под подсвечник на моем ночном столике. Утром он быстро поднялся, оделся и, надевая уже шляпу, грубо сказал мне: — Возврати мне луидор, который я тебе дал. Разумеется, я стала энергично протестовать, тогда он вынул из кармана маленький револьвер в оправе из слоновой кости и сказал таким тоном, что я похолодела: — Если ты не отдашь мне мой луидор, я тебя убью. Ни жива ни мертва я спрятала голову в подушки и услышала, как он взял из-под подсвечника монету. Я решилась приподняться только тогда, когда он ушел, с силой захлопнув за собой дверь. На очной ставке с Аржентиной к Пранцини вернулось все его хладнокровие и самообладание. На этот раз он не отпирался с глупым упрямством, а спокойно и просто заметил: — Эта женщина говорит правду, за исключением одного пункта. Я вовсе ей не грозил, она добровольно возвратила мне деньги, которые я ей дал. Признаюсь, в первый раз мне показалось, что Пранцини сказал правду, и все, что я узнал о нем впоследствии, убеждает меня, что я не ошибся. Пранцини производил такое обаятельное впечатление на женщин, и главным образом на падших женщин, и потому возможно, что лирическая артистка также была очарована темно-синими глазами левантинца. На следующий день в выгребной яме были найдены браслет с бирюзой, принадлежавший Марии Реньо, маленькое зеркало в позолоченной оправе, спичечница из алюминия и прочее. В то же время я получил из Парижа уведомление, что часы и серьги, подаренные в одном закрытом доме, формально признаны принадлежащими Марии Реньо. После этого не оставалось никакого сомнения, что Пранцини был замешан в преступлении на улице Монтень, а рапорт марсельского доктора господина Балата, который сделал медицинский осмотр Пранцини, окончательно убеждал, что в руках правосудия не сообщник, а главный виновник преступления, наносивший удары. — В воскресенье ночью, — рассказывал Балата, — когда я был на дежурстве при полицейском посту, комиссар, господин Курт, пришел ко мне и сказал: «Я очень рад, что застал вас здесь, потрудитесь осмотреть человека, которого мы только что арестовали». Арестованного привели ко мне. Это был Пранцини. Я заметил, что он очень бледен и имеет матовый цвет лица. «Покажите ваши руки», — сказал я. Сначала он протянул мне левую руку. На ней был маленький порез. На мой вопрос о его происхождении, Пранцини ответил, что оцарапал руку перочинным ножом. Порез уже начал затягиваться. Я осмотрел правую руку. Около указательного пальца заметил небольшую ссадину, как бы от ушиба. Пранцини объяснил, что ушиб руку, выходя из вагона. Однако обе раны имели одинаковый цвет, что доказывало их одновременное происхождение. Я попросил его раздеться и увидел хорошо сложенного мужчину с сильно развитой мускулатурой, в особенности рук. На другой день, когда меня позвали его осмотреть, я увидел, что лицо его красно, и на мой вопрос, что с ним, он ответил — «прилив крови». Но при ближайшем осмотре я заметил, что его нос и веки припухли, а вокруг шеи образовались полосы кровоподтеков, характерные при задушении. В этом случае я без колебания могу утверждать, что он пытался задушиться. Допрос, которому я подверг Пранцини в присутствии судебного следователя, господина Ревердена, и прокурора республики, господина Дормана, произвел подавляющее впечатление. — Пранцини, — сказал я, — в пакете, который вы получили из Парижа, находились драгоценности госпожи де Монтиль, той несчастной женщины, которую вы убили. Нервная дрожь пробежала по рукам этого человека, лицо его перекосилось, глаза закрылись. Я думал, что сейчас с ним сделается обморок. Однако, сделав над собой невероятное усилие, он ответил спокойным голосом: — Нет, я не убийца Марии Реньо. Я любил эту женщину и уважал ее. Бедная жертва! Потом он добавил растроганным тоном: — Убить женщину, которую я любил! Нет, я не способен на такой чудовищный поступок. Тогда прокурор республики, господин Дорман, спросил его о Геслере, о котором Пранцини, наверное, уже читал в газетах. — До сих пор правосудие считает вас единственным виновником убийства трех женщин, — сказал прокурор, — но вы значительно облегчите тяготеющее над вами обвинение, если укажете, кто этот Геслер, которому вы помогали в совершении преступления. Тогда я быстро, не давая времени Пранцини обдумать ответ, спросил его: — Не правда ли, это тот Геслер, который провел вас в ночь совершения преступления к госпоже де Монтиль? Пранцини совершенно спокойно возразил: — Нет, эту ночь с 16 на 17 марта я провел с моей любовницей в доме С., она должна это подтвердить. Действительно, это было верно, и я это знал. — Госпожа С., по всей вероятности, ваша сообщница, — сказал я, — впрочем, она уже арестована. Легкая тревога блеснула в глазах Пранцини, однако он твердо возразил: — У меня нет сообщников, потому что я никогда не совершал преступления. Между прочим, я получил по телеграфу известие, что одно почтенное лицо, некто господин П., очень мало знавший Пранцини, передал в сыскную полицию довольно странное письмо, полученное им от Пранцини в воскресенье вечером, именно в то время, когда этот последний был арестован в марсельском Большом театре. Вот это странное послание, которое я прочел Пранцини, так как содержание его мне было сообщено по телеграфу. «Париж, 20 марта 1887 года. Добрейший господин П. Если бы вы знали, в каком ужасном моральном состоянии я нахожусь, то, наверное, пожалели бы меня. Событие, о подробностях которого вы, наверное, уже знаете из газет, так меня расстроило, что я заболел. Вы и господин Д. — единственные личности, благородство и безукоризненная честность которых позволяют мне обратиться к вам с убедительной просьбой исполнить в точности все нижеследующее. Я не могу компрометировать имени одной особы, с которой живу почти как муж с женой. На мне лежит ответственность за ее будущее и доброе имя, а потому потрудитесь, умоляю вас, говорить всем, кто бы к вам ни обратился, что я уехал по делам в Лондон 16-го или 17-го текущего месяца и что, как всегда, время моего возвращения неизвестно. Я нынче же вечером уезжаю из Парижа в Лондон, куда прошу пересылать все письма и корреспонденции. Адресуйте их: At the general post office, London. Я сам буду ходить за ними на почту.