Во многих газетах было напечатано, что префект полиции, по приказанию министра внутренних дел, передал всю пачку с делом Лимузен господину Греви, президенту республики. Я не знаю, правда ли это, но если это было так, то господин Граньон, повинуясь своему начальнику, сделал только то, что должен был сделать. Президент республики всегда имеет право знать все подробности административного следствия. Во всем этом есть только одна поистине чудовищная вещь, а именно, что такой безукоризненный чиновник, как Граньон, ожидает с 1887 года должной реабилитации. Граньон, обладая большим умом и твердостью, действовал всегда честно и корректно. Быть может, немного найдется таких хороших администраторов, как он, а между тем он оказался первой жертвой в этом вильсоновском разгроме! Объявляя мне о моем назначении, он не пожелал оставить мне иллюзию, которой, впрочем, у меня не было. — Я очень опасаюсь, любезный Горон, что ваша служба будет недолговечна… — сказал он. Увы, она продолжалась только одну ночь! На следующее утро господин Буржуа объявил мне, что находит нужным на время устранить меня от дел, ввиду того что я также нахожусь под следствием, направленным против Вильсона и Граньона, по обвинению в подмене документов. Господин Буржуа, которого я видел в первый раз, принял меня с безукоризненной любезностью. — Так как я нисколько не сомневаюсь в вашей невиновности, — сказал он мне, — то распорядился, чтобы вы сохранили свое жалованье на время вашего устранения, и разрешаю вам самому назначить своего временного заместителя. Господин Буржуа, слывший радикалом, принял по отношению ко мне далеко не радикальное решение, за которое я тем более признателен ему, что должность начальника сыскной полиции возбуждала очень много аппетитов, и недостатка в кандидатах не было, так что, когда по прошествии месяца я снова занял свой пост, можно было подумать, что мой временный заместитель с сожалением его покидает. Между тем, вскоре после разговора с господином Буржуа, мне предстояло еще более тягостное испытание. Я был вызван к господину Гортелу, который вел следствие по нашему делу. Как ни странно, но безусловно верно, что всего более трусят именно те, которым приходится судить или помогать правосудию. Говорят, что жрецы не могут без улыбки смотреть один на другого, что же касается жрецов правосудия или полиции, то когда они встречаются в кабинете судебного следователя, то всегда какой-нибудь из них делает гримасу. Как бы там ни было, но я, наверное, столь же неповинный в подмене документов, как и сам господин Гортелу, чувствовал себя очень неловко в кабинете этого чиновника. Господин Гортелу употребил по отношению ко мне способ, довольно часто применяемый судебными следователями. Господин Гортелу пригласил меня в качестве свидетеля, потом, когда я дал свои показания, он объявил мне: — Теперь я обращаюсь к вам уже не как к свидетелю, а как к обвиняемому. Само собой разумеется, что для меня, которому не в чем было признаваться, это не особенно изменяло положение. Но сколько можно видеть примеров, когда несчастные, запуганные этой неожиданной переменой тона, начинают говорить такую чепуху, что могут показаться виновными! Признаюсь, даже я, при полном спокойствии совести, почувствовал некоторое смущение, когда этот милейший господин Гортелу прочел мне параграф из свода законов: «Каждый судья, администратор, чиновник или общественный деятель, который уничтожит, подменит, утаит или подделает бумаги и документы, порученные ему по долгу службы, будет наказан срочной каторгой». — Предсказываю вам, господин Горон, — добавил он своим мягким голосом, — что другие согласятся во всем признаться, когда увидят, что вас можно отправить на двадцатилетнюю каторгу. Я не мог удержаться, чтобы не ответить ему с улыбкой: — Вы забываете, господин советник, что минимум срока — пять лет. Господин Гортелу довольно часто вызывал меня в свой кабинет, и именно в его приемной я познакомился с господином Вильсоном. По странной случайности, я не только не знал, но даже в глаза не видел человека, из-за которого мне пришлось отвечать. Однажды, ожидая очереди, чтобы войти в кабинет Гортелу, я был в довольно скверном расположении духа и от нечего делать барабанил пальцами по стеклу. Легкий шум заставил меня обернуться. Я увидел только что вошедшего господина с немного сгорбленной фигурой и без труда узнал господина Вильсона по длинной рыжеватой бороде, так как его портреты в то время фигурировали во всех журналах и витринах книжных магазинов. Он с большим вниманием рассматривал висевшие на стенах портреты членов суда и как будто напрягал память, чтобы припомнить тех, которым он оказал услуги. Господин Вильсон обернулся и тотчас же с улыбкой направился ко мне. — Кажется, вы господин Горон? — сказал он. — Совершенно верно, — ответил я, — и удивляюсь вашему спокойствию. — Ба! — воскликнул он, по-прежнему улыбаясь. — Не хотите ли сигару? — и вынул портсигар, наполненный гавайскими сигарами. — Извините, — произнес я очень сухо, — если вам положение кажется забавным, то мне оно представляется очень скверным. В эту минуту вошел господин Граньон и засмеялся, увидя господина Вильсона, настойчиво протягивавшего мне свой портсигар, тогда как я делал вид, что не замечаю этого. — Полно, Горон, — сказал мне господин Граньон, — вы можете принять сигару, это вас не скомпрометирует. В эту минуту я был приглашен в кабинет господина Гортелу, который любезно хотел мне напомнить, что максимум наказания — двадцать лет каторжных работ! Это был единственный случай в моей жизни, когда я говорил с господином Вильсоном, этим странным человеком, который своим молчанием и спокойствием сумел отразить все нападки, которым подвергался. В том настроении, в котором я находился, меня, понятно, не могла особенно тронуть тогдашняя политическая буря — падение Греви и избрание Карно. Я вздохнул с облегчением только 13 декабря, когда следственная комиссия, назначенная палатой по нашему злосчастному делу, признала мою полную невиновность. В заключение я не могу не упомянуть о последней очной ставке между моим бывшим начальником и мной в кабинете Гортелу. И я не забуду никогда, с каким благородством и твердостью господин Граньон старался меня выгородить. — Господин Горон, — сказал он, — исполнил только свой долг, он действовал исключительно по инструкциям, получаемым от меня, следовательно, на него никоим образом не может падать ответственность за все случившееся. Впрочем, этой ответственности я также не могу принять на себя, так как действовал по приказанию моих начальников. Что касается писем, то я заверяю честью, что не сжигал и не уничтожал ни одной бумаги из дела. Больше я ничего не могу сказать. На следующее утро я был вызван господином Буржуа, преемником господина Граньона в должности префекта полиции. — Следствие разъяснило, что вы только исполнили ваш долг, — сказал он, — теперь я считаю своим долгом утвердить назначение, сделанное моим предшественником. Прошу вас возвратиться к исполнению ваших обязанностей начальника сыскной полиции. На этом заканчивается моя роль в пресловутом процессе о продаже орденов, который, если можно так выразиться, проложил дорогу всем последующим скандалам… Говорят, мелкие причины порождают великие последствия. В данном случае вся история разгорелась от того, что госпожа Лимузен отказалась возвратить платье, которое одолжила у возлюбленной господина Z. И вот, результатом этой дамской ссоры стал донос господина Z. Граньону! Действительно, этот факт был установлен показаниями обеих женщин. Впрочем, одного случая еще недостаточно, чтобы вызвать великие события, которые иногда влияют на судьбу наций, для этого необходимо еще сообщество человеческих страстей. В этом скандале страсти разыгрались во всю ширь. Это было нечто вроде современного террора, с той только разницей, что в прежнее время люди отправляли своих политических врагов на гильотину, а нынче стараются их обесчестить. Часть вторая Глава 1 Три трупа 17 марта 1887 года, в седьмом часу утра, к привратнице дома номер 17 на улице Монтень прибежала озабоченная старуха Антуана, приходящая кухарка некой шикарной дамы мадам де Монтиль, занимавшей в том же доме довольно большую квартиру на втором этаже. — Это странно, — говорила она, — я уже три раза стучалась в двери кухни, но Анетта мне не открывает. — Вчера у них были гости, кто-то приходил очень поздно. Вероятно, Анетта спит, как и ее госпожа. Позвоните еще, в конце концов, она услышит, — посоветовала привратница. Старуха поднялась по черной лестнице и опять принялась звонить. После долгих и тщетных ожиданий она, не слыша никакого шума в квартире, вернулась к привратнице, сильно встревоженная. — Наверное, случилось несчастье, Анетта никогда так долго не спала. Во всяком случае, мои звонки могли бы разбудить маленькую Мари. Привратница Лакарьер, заботившаяся главным образом о репутации своего дома, ответила ей в ту минуту, когда почтальон принес письмо. — Полно, моя милая, какой вы ребенок! Ничего не может случиться. Хотите, поднимемся вместе по парадной лестнице, и вы увидите, что нам откроет сама мадам де Монтиль. Обе женщины быстро поднялись на второй этаж и принялись звонить так усердно, что оборвали звонок. Из квартиры никто не отзывался, только две собачки госпожи де Монтиль жалобно выли. Тогда привратница, в свою очередь, встревожилась не на шутку. — Посидите в сторожке, — попросила она старуху Антуану, — а я сбегаю за комиссаром. Она отправилась в комиссариат квартала Руль, находившийся тогда на улице Беррье. Господин Крено только что пришел в канцелярию. Он тотчас же вызвал доктора Пиетри и слесаря и последовал за привратницей в дом номер 17 на улице Монтень в сопровождении секретаря и инспектора. Как только дверь поддалась напору, в прихожей, ярко освещенной, благодаря открытым дверям в салон, они тотчас же увидели красные пятна на ковре. Слесарь, шедший впереди, проник в столовую, но с ужасом попятился назад. — Труп! — воскликнул он сдавленным голосом. Действительно, он увидел в коридоре тело Анетты Гремери, горничной госпожи де Монтиль. Она лежала навзничь поперек порога, среди большой лужи крови.