Как я? Все эти дни мне хотелось выпрыгнуть из кожи: было невыносимо оставаться собой, зная, что я сделал. Я взял с пола тяжеленную железную гантель и протянул Егору. – Убей меня этим, ― сказал я и спохватился: ― Хотя подожди. Я сейчас записку напишу, что ты не виноват и я тебя заставил. Это ведь поможет, да? Сможешь с одного удара? Или лучше нож принести? Егор забрал гантель и аккуратно положил на пол. Я сел на кровать, уперся локтями в колени и закрыл руками лицо. – Стас, ты удивишься, но за то, что произошло на мосту, я тебя не виню. Там, в ресторане, я сказал тебе неправду. Я… видел, что ты изменился. Я недоумевал. Что значит, не винит? Куда делся мой сверчок Джимини? – Кто тогда виноват? ― спросил я. ― Парни со своей наркотой? – Нет, не они. Они просто недалекие. Хотели, как лучше. – Кто же виноват, Егор?! ― Я не выдержал, повысил голос. – Никто. Так бывает, Стас, и не нужно искать того, на кого можно повесить все дерьмо. Просто все сошлось неудачно. Парни со своей дурью, этот выпускной, твое настроение из-за того, что ты решил отпустить Тому… Да еще и твой сверчок так не вовремя решил устроить забастовку… Последнее прозвучало виновато. Егор вздохнул и с усилием продолжил: – Ей ужасно не повезло в этот раз. Но все могло быть гораздо, гораздо хуже. А так… Она жива, врачи ее подлатали, через пару дней будет как новенькая. И начнет новую жизнь. ― Егор подчеркнул: ― А ты, конечно, ей мешать не будешь. Так что не ищи во всем какие-то знаки, не хорони себя. Ты прошел через этот опыт, но больше не повторишь его. Все это могло бы звучать обнадеживающе… вот только я знал Егора не хуже, чем он ― меня. И я ему не верил. Он знал, что я виноват, ― просто не хотел, чтобы я корил себя еще сильнее, волновался обо мне, пытался подбодрить ― и сейчас врал. Никакие звезды не сошлись неудачно. Я и только я один был виноват в том, что произошло с Томой. А Егор… Егор переступил через свои принципы. Ради меня. Больше в тот день мы не о говорили о произошедшем. Мы пытались мечтать о будущем. Егор собирался остаться в школе, но теперь, узнав, что я намереваюсь уехать из города и поступить в какой-нибудь колледж, задумался, не присоединиться ли ко мне. Он, уткнувшись в телефон, стал зачитывать названия и описания колледжей. Я все смотрел на него. Я не верил, что он здесь, рядом. А вдруг я отвернусь или просто моргну ― и Егор исчезнет, а мое примирение с ним окажется просто фантазией? Но в конце концов мне пришлось моргнуть. И Егор не исчез. * * * Я редко выходил на улицу: почему-то казалось, что люди вокруг обо всем знают и смотрят на меня с осуждением. С самого выпускного я выползал из дома всего два раза, последний ― уже после Томиного возвращения домой. Я ехал с тачкой выкидывать на помойку сломанные яблоневые сучья. У дома семьи Мицкевич я увидел Егорыча ― он собирал в кучу ветки. Увидев меня, он радостно помахал. – Стас! Кидай сюда, в кучу! Я смутился и потупил взгляд, пробормотал, что выкину сам. – Да давай, давай, кидай, ― настаивал Егорыч. ― Я все жечь буду! Я свалил в кучу ветки и собрался быстро сбежать. Но Егорыч уже завел беседу: – Ох и вонючее кострище будет! Все соседи помянут меня добрым словом, ― он хихикнул. ― Ох, а какие костры вы с Тамаськой в детстве жгли, ух! И картошку жарили, и яблоки в августе. Карамелью пахло… Он все ностальгировал, а у меня в горле словно застрял шарик для пинг-понга. Из окна выглянула Томина бабушка. – Стасик, подожди! Я маме твоей чеснок обещала, сейчас вынесу! Ну вот, приехали. Только самой Томы и не хватало. Вскоре калитка открылась, и мне протянули пакет. ― На, тут оба сорта, они помечены. Любаша ― это вот с голубой резиночкой, ну, мама твоя разберется. Только передай ей, что я чеснок не замачиваю, а то она спрашивала. Она смотрела на меня ласково, как на родного внука. Егорыч рядом, что-то насвистывая, ломал слишком длинные ветки. А я не находил себе места. Дышать было невозможно. Я не мог встретиться глазами с Томиными родными. Вдруг они прочтут правду по моему взгляду? Не поднимая глаз, я кивнул и поблагодарил их. Тяжело сглотнул. Невидимый шар для пинг-понга уже вырос до размеров теннисного мяча. Везя домой пустую тачку, я осознал, что больше так не могу. Не могу прятаться. На том мосту я не находился в состоянии аффекта. Я понимал, что творю, и многое запомнил. Мне нечем было оправдаться, я осознанно истязал Тому. Но в тот момент для меня существовало одна единственная «правда» ― моя собственная. Чудовище шептало: «Ты ― жертва, а Тома ― монстр». Я опять с ним не справился и понимал: дело не только в таблетках. Я должен был это сказать. Все объяснить, оправдаться… Поймут ли они? Может быть, они такие добрые. А если нет… Так даже лучше. Это будет мое наказание, меньшее из тех, что я заслуживаю. В моем мире можно по пальцам пересчитать людей, верящих в мою доброту, полагающих, что я лучше, чем на самом деле. Двое из них ― прародители Томы. И теперь я потеряю их навсегда. * * * Я еще не знал, когда именно приду к ним, но твердо решил сделать это. Даже настроение поднялось, словно я собирался переложить на чужие плечи груз ответственности. Я устал мучить сам себя. Пусть теперь меня мучает Томина семья, думает о том, какое наказание мне подойдет. Тюрьма, изгнание? Я согласен на все. Я снова стал выбираться из дома, гонять на квадроцикле, по вечерам тусить у фонтана и на стадионе. На стадионе мы с друзьями пропадали чаще, там были железные тренажеры. Спорт на короткое время помогал мне отвлечься. А потом, в одно теплое ясное утро, я пришел к Мицкевичам домой. Я надеялся, что Тома еще будет спать, а Егорыч уже уйдет на работу. Я должен был рассказать обо всем бабушке Томы, ей одной. Егорыча и правда не было, но Тома уже проснулась. Ее бабушка с улыбкой пригласила меня в дом, не подозревая, что впускает монстра. – Томочка, смотри, кто пришел! ― радостно защебетала бабушка, и я понял, что сейчас Томе придется увидеть меня. Я этого не хотел. Она сидела за столом в пижаме, волосы собраны в пучок, в руках ― чашка. Когда Тома увидела меня, чашка выпала из рук и разбилась. В нос ударил резкий запах корицы. Глаза Томы испуганно, зло блеснули. Рука так и застыла в воздухе, будто все еще держала чашку. Я дернулся вперед, захотел убрать осколки сам, ведь это я виноват. И, едва я сделал шаг в сторону Томы, она завизжала: – Убирайся! Не подходи! Томина бабушка остолбенела. Ничего не понимая, пыталась ее успокоить, говорила с ней, как с умалишенной: «Ну, ты чего, Тома? Это же Стас, наш Стас». Подумала, что Тома слетела с катушек. Но… Тома была в здравом уме. Я глубоко вдохнул и попросил Тому уйти в свою комнату. А затем обратился к бабушке и сказал, что должен серьезно с ней поговорить. И вот, мы остались вдвоем. Дома я продумал каждое слово, попытался уместить всю историю в небольшой рассказ. Я знал: Томина бабушка быстро все поймет. Она может закричать и выгнать меня, не дождавшись, пока я закончу. А мне было жизненно важно рассказать все, так, чтобы она попробовала ощутить себя на моем месте. В душе еще теплилась надежда: а вдруг меня поймут? Хоть немного? Но конечно же, нет. Я сразу это понял по каменному лицу Томиной бабушки, по плотно сжатым губам. Она не перебивала меня до самого конца, даже не двигалась. Потом она некоторое время молчала, и это было особенно тяжело. Мысленно я просил: наорите на меня, бросьте в меня чем-нибудь, ударьте, позовите Егорыча, и пусть меня побьет он. Но нет. Только тишина. И я тоже не смел ее нарушить, хотя и задыхался в ней. Ну и что теперь? Попрощаться и просто уйти, по дороге с кухни ухватив из вазочки конфетку? Но наконец Томина бабушка смилостивилась. Она тихо велела мне убираться и дала совет поискать адвоката. И тогда мне стало удивительно легко. Будто я сделаю шаг ― и взлечу. Я понял, что теперь будет: меня уничтожат. И поделом. * * * Я превратился для Томиных родных во врага номер один, для своих ― тоже. Мамины визги: «Ты совсем не думаешь о семье!», прерываемые на щедрые глотки коньяка; папин рев: «Ты совсем не думаешь о деньгах! Представляешь, сколько уйдет на твоих адвокатов?»; жалобный Янкин плач: «Ты ведь не оставишь меня, Стасик?» ― разрывали мне слух. Раз за разом моя семья встречалась с семьей Томы, тщетно пытаясь договориться. Мицкевичи настаивали на суде, Шутовы ― на том, чтобы решить дело миром ― зачеркнуто ― деньгами. Бедную Тому тоже таскали на идиотские переговоры, но она все время молчала. Она казалась угасшей, выпотрошенной. Она словно была не здесь. Если бы я знал, что это только маскировка… Ведь с ней что-то происходило. Казалось, в ней разгоралась маленькая искорка, но эта искорка грозила разжечь пожар. Сколько жизней пожар заберет? Впрочем, я мог бы догадаться: одну. Ту, которую и не жалко. Вот почему Томе не нужен был чужой суд. * * * Снова приехал отец. Из-за наших проблем он все чаще бывал в старом доме. Как всегда зайдя без приветствия, он на ходу перешел к делу: ткнул мне в нос какие-то бумажки. Это была рекламка спецшколы для трудных подростков. Оказалось, он уже все решил. Я уеду туда на два года, там исправляют таких, как я. Мицкевичи согласны, мать тоже. Я задохнулся от злости. Во-первых, почему это решили без меня? Как будто мне не было никакого дела до того, как провести следующие два года. Во-вторых, спецшкола это все-таки не колония. Кому нужны эти половинные меры? Либо сажайте, либо отпускайте. Что еще за школа такая? Что делать? Орать, громить все вокруг, спорить? Да разве это поможет? За меня все решили, мои слова ничего не значили. Мне так нужна была волшебная таблетка от всей этой боли… но ее не было. Спецшкола. Месяц 24 За эти два года Стас кардинально поменял решение о своем будущем.