– Я против, слышишь? Еще раз увижу такое ― буду заступаться за Мицкевич, ясно? Я лишь махнул рукой: плевать. Когда Егор изображал защитника, он казался мне таким же двуличным, как и Тома. Когда отряд Степных койотов прогонял предателя, Егор один из первых кидал в нее камни, а теперь что? Мне вдруг захотелось высказать все это и сплюнуть ему под ноги. Но я смолчал, чтобы не поссориться, и просто ушел. Конечно, я его не послушался. А он, как и обещал, стал пресекать наши «игры». Но Егор не мог оберегать Тому постоянно. И вот тогда я отрывался как следует. Егор сделал только хуже ― теперь я мстил Мицкевич еще и за наши раздоры. Очередная ссора довела нас до драки. Незадолго до этого я понял, куда исчезает Тома, когда я впустую караулю ее после школы у крыльца. Она нашла запасной выход: вылезала в окно в театральном кабинете. Вот там-то я ее и подловил. Мы были в кабинете одни. Я завел ее на сцену, направил на нее телефон и объявил, что собираюсь снимать фильм с ней в главной роли. Фильм для взрослых. Тома сникла и обняла себя руками, будто я уже ее раздел. А я ходил кругами, приближая камеру к ее лицу, в красках рассказывал о предстоящих пикантных съемках и наслаждался ее стыдом и страхом. Но фильм снять не удалось. Ворвавшись кабинет, Егор с порога заорал на меня. И вот тогда я вывалил на него все, что думал: «Ты, бро, только притворяешься хорошим и правильным. На деле ― просто фальшивка». А потом я набросился на него. Мицкевич воспользовалась моментом и ускользнула. Мы здорово друг друга побили. Сдаваться никто не хотел. Драка остановилась, только когда в кабинет вернулся театровед. А мы, больше не сказав друг другу ни слова, гордо удалились в разные стороны. На этом прекратилась наша дружба. Все общение теперь сводилось к дележке Мицкевич. Егор был моей волшебной успокаивающей таблеткой. И вот эта таблетка оказалась подделкой и заимела обратный эффект. Я сходил с ума. Все навалилось снежным комом: предстоящий суд, ссора с моей ходячей совестью. Моей единственной отдушиной, безвредной для окружающих, стали танцы. Мне безумно нравилось вальсировать с Томой. Я даже перестал ее щипать. Преподавательница по-прежнему приводила нас в пример. Она считала, что у нас все было идеально: обводка, окошечки, вращения, квадраты. По ее словам, мы чувствовали друг друга: просто идеальные партнеры. Было чем гордиться. Нас многое связывало. Теперь вот еще и чувство танца. Жаль, занятия проходили всего два раза в неделю. А я бы танцевал каждый день с утра до ночи. Вальс стал для меня мощным успокоительным. Кто знает, если б мы вальсировали каждый день, вдруг у меня вообще пропало бы желание мучить Тому? * * * В апреле-мае состоялась череда досудебных слушаний. Меня и Янку «обрабатывали» сотрудники органов опеки, а также комиссия по делам несовершеннолетних. Большинство ― тетки за сорок, похожие на пыльные чучела. Мы прозвали их опечками. Все они мне не нравились, особенно ― главная. Главной я ее назвал потому, что видел чаще других. Она всегда ходила в похожих унылых водолазках и с одной прической ― таким тугим пучком, что аж кожа на лице натягивалась. Она неумело пыталась расположить меня к себе: жутко улыбалась, постоянно звала «золотцем». А меня-то каждый раз от этого прозвища передергивало. – Золотце, я на вашей стороне. Моя цель ― сделать так, как лучше для вас. Ты не должен бояться. Расскажи обо всем честно, ― ворковала она, а ее взгляд будто пытался вгрызться мне в душу. Там читалось: она хочет лишь утопить маму. Опечки были на стороне прокурора и папы, а значит, все они ― наши враги. Досудебные слушания проходили в разных местах. Кабинеты всегда похожие: унылые, старые, пыльные, под стать хозяевам. Все опечки сидели в линеечку за одним столом, а я ― перед ними будто на прослушивании. Чувствовал я себя ужасно. Иногда нас с Яной опрашивали вместе, но чаще порознь. Меня допытывали обо всем: о доме, семье, друзьях, школе, конфликтах. Что я люблю, чем увлекаюсь. Даже до детства добрались и до случая у костра. Заявили, что виновата мама, не уберегла, не воспитала так, чтобы гулял только под дверью. Виданое дело, ребенку шататься по лесу? Я бесился. Хотелось взять стул и запустить в опечек, наорать на них. Но надо было держать себя в руках. Как бы не сделать маме хуже. Я так нервничал, что накануне этих слушаний обычно не мог заснуть. Боялся, как бы под давлением не сболтнуть лишнего. Я понимал, что могу восхвалять маму до небес, а они все равно все переврут. Что именно запишут в дело? Непонятно. А особенно я переживал за Янку несмотря на то, что мы много часов планировали речи на слушаниях и Янка знала, что и как говорить. Маленькая и бесхитростная, она могла неосознанно выдать то, что не нужно, главное, найти к ней подход. Еще больше бесило, что я не мог все контролировать и не знал истинное положение дел. Помимо нас опечки опрашивали учителей, соседей. Что именно те болтали, неизвестно. А вдруг у отца есть козыри? Вдруг он что-то спланировал заранее? Например, давно снял на видео пьяную маму? На встречах с Янкой он запросто мог что-то выпытать у нее о домашней обстановке и записать все на диктофон. И чертов папарацци мог еще до того, как его поймали, часто ошиваться у нашего дома. Ведь до повестки мама выходила на улицу в далеко не всегда запахнутом шелковом халатике, с бокалом, нетрезвой походкой разгуливала по участку. Может, папа подговорил соседей выдать это? Или опять же ее успели заснять? Меня мутило от страха. Я сходил с ума от мучительного ожидания неизвестности. Что же решит суд? Но в конце мая все перевернулось с ног на голову: папа вдруг отозвал заявление. Мы недоумевали. Почему? Неужели совесть взыграла? Что-то я сомневался. Правда обрушилась на меня чуть позже, и отца она совсем не красила. Дело в том, что Алиса наконец-то забеременела. Мама узнала об этом из соцсетей: Алиса сообщила о предстоящем радостном событии в новом посте. Мама так не злилась даже после повестки. И я ее понимал: я окончательно убедился в том, что мы с Яной были для папы чем-то вроде глупых игр-таймкиллеров – поиграл, удалил, загрузил новые. У отца не было к Янке никаких чувств. Вот почему он так легко отказался от нее, узнав о беременности Алисы. А вот Янка так глубоко поступки папы не анализировала. Она была ужасно рада: прыгая по дому, весело кричала о том, что остается с нами. Мы решили, что теперь никакого суда не будет, даже отметили это в кофейне. Но мы поспешили: отозванное заявление не отменяло процесс. Если вдруг вскрывается, что кто-то из родителей представляет угрозу для ребенка, то уполномоченные по защите прав детей по закону обязаны довести дело до суда. Поэтому в июне суд все же состоялся. Но как оказалось, никаких козырей у отца не было. Сторона обвинения с серьезном видом рассказывала, как Янка один раз пришла в школу в разных туфлях, в другой ― в маминой полупрозрачной блузке и с накрашенными губами. Пару раз рассказала на уроке похабные стишки. А один раз назвала физрука гондоном. Янка мне об этом не говорила, и я был ужасно горд за сестру. Растет девочка, моя школа! Обо мне учителя рассказывали долго и со смаком, и судье даже приходилось прерывать их речь. Про маму же сторона обвинения пересказала мутные и путаные соседские сплетни безо всяких доказательств. В итоге мы выиграли суд и отправились отмечать это дело повторно, в парк аттракционов. По дороге мы сидели на заднем сидении маминой машины, песня «Не пара» Потапа и Насти Каменских стояла на повторе, и мы, пританцовывая сидя, хором пели: Как ты не крути, но мы не пара, не пара, Вот такая вот у нас запара, запара, Как ты не крути, нам не по пути, Мы с тобой не пара, прости. Мама смотрела на нас в зеркало заднего вида и, улыбаясь, подпевала. Казалось, мы вновь стали семьей, а не как долгие месяцы ― сожителями, которые вынуждены делить один дом и фамилию, потому что так прописано в каких-то бумажках. Сейчас мы были самыми родными и близкими друг другу людьми. Людьми с одной общей душой. Что потом? Родители продолжили желчно игнорировать друг друга. Мама еще долго поносила отца за то, что он так легко забыл старых детей. Отец возобновил общение с Яной, и, как и до судов, стал изредка приезжать за ней, чтобы забрать на выходные. Янка простила отца и ждала этих встреч. Ну а наше с ним общение, как и в старые времена, ограничивалось сухими кивками. Я отпустил отца ― прямо там, в парке, на аттракционе «Башня», когда летел в свободном падении. Мне стало намного, намного легче, будто я сбросил тяжелый скафандр. Во мне что-то перевернулось. Пирамида жизненных правил и понятий, что хорошо, а что плохо, вдруг разрушилась, а на ее месте стала потихоньку выстраиваться совсем другая. На чертовом колесе я посмотрел на город с высоты, но не увидел ни зданий, ни дорог, ни деревьев. С высоты я увидел все, что сделал с Томой. И ужаснулся. Больше никакие проблемы не засоряли мой разум. И больше я не считал, что поступаю с ней правильно и она этого заслуживает. Именно тогда я впервые сравнил двенадцатилетнюю Тому с Янкой и понял, что в тот день у костра Тома действительно не могла осознать своих поступков из-за страха. Я будто весь год находился под каким-то наркотиком. И только теперь моя кровь наконец очистилась. Люди сами превращают друг друга в монстров. Жестокость ― болезнь, передающаяся воздушно-капельным путем. А Круч однажды сказал, что насилие ― это как укус вампира. Круч превратил в чудовище меня, я собрался сделать монстром Тому. Но этого не случится. Я понимал, что должен прервать эту цепочку, пока она не стала длиннее. Я отпустил отца. Оставалось лишь отпустить Тому. 2 Я шел по территории ресторана, где у нас проходил выпускной. Тропинка, выложенная желтой плиткой, напоминала о дороге из «Волшебника Изумрудного города». Я шел к беседке, незадолго до этого увидев, что Тома ушла сюда. Вокруг цвели ароматные пионы. Пышные розовые головки заглядывали в беседку сквозь перегородки. Тома, сидящая в своем кукольном зеленом платьице в окружении цветов, походила на картинку с открытки. Я молча вошел, сел рядом. Она не вздрогнула, не убежала, вообще никак на меня не отреагировала. А мне захотелось обнять ее и сказать все, о чем я думал. «Прости, Тома, что так тебя подвел. Я не оправдал твоих надежд: не смог стать тем мальчиком из детства, по которому ты так скучаешь. Я больше не хочу быть монстром. Я похороню свое чудовище и изменюсь. Ты была права, для меня еще не все потеряно. Я обязательно помирюсь с Егором, сегодня же, со мной будет мой бро, мой сверчок Джимини». Вот о чем я думал, но сказал совсем другое: что отпускаю ее. Что заберу документы и уйду из школы, поступлю в какой-нибудь колледж в Москве. Мы больше не будем пересекаться. Она слушала. Ее взгляд был устремлен куда-то далеко. И вроде она глядела на цветы, но, казалось, на самом деле, смотрит сквозь них, сквозь деревья и дома, на что-то в километрах отсюда. Наконец она сказала, чтобы я ушел. А я на прощание ответил, что мне жаль. Потом я сидел в углу ресторана и тихо напивался. Все танцевали, участвовали в дурацких конкурсах, но я ― нет. Было грустно осознавать, что сегодня мы с Томой станцевали свой последний танец. Я увидел Егора. Он сидел в одиночестве, как и я, за другим концом стола. Решив составить ему компанию, я присел рядом. Егор сделал вид, что не заметил меня, но его выдали крепко сжатые губы. – Как дела? Чего скучаешь? ― примирительно спросил я. – Что… наскучила тебе твоя игрушка? ― холодно поинтересовался Егор, который, очевидно, заметил мое и Томино отсутствие. ― Уже закопал ее где-нибудь под клумбой? – Я не мучил ее, ― тихо сказал я. ― И больше не стану. Егор покачал головой. – Не верю. ― Он упрямо избегал моего взгляда, смотрел в центр зала, где проводился очередной конкурс. Ученики разделились на две команды, каждый участник держал по большой картонной букве. Ведущий загадывал загадку, а команды должны были отгадать и выстроиться так, чтобы буквы сложились в ответ. Чья команда первая, та и победила. – Веришь или нет, но это правда. Я отпустил Тому. Я заберу документы и уйду из школы. Вообще уеду отсюда и начну новую жизнь в другом месте. – И там найдешь себе новую игрушку. ― Это был не вопрос, утверждение. Опять он бил меня по больному. – Ты ведь говоришь несерьезно? ― поморщился я. – Вполне серьезно. ― Он наконец посмотрел на меня. В эту минуту передо мной словно сидел чужой человек. ― Такие, как ты, не меняются, Шутов. – Такие, как я? ― тихо повторил я. – Садисты, ― отчеканил Егор. ― Психопаты. Те, у кого в крови заложено мучить других и причинять боль. Его голос звучал глухо, бесцветно, спокойно ― но меня будто расстреливали в упор, каждым словом. Я задохнулся от возмущения и обиды. – Ты знаешь, что я не такой, ― с огромным усилием заговорил я, стараясь сделать голос холодным. ― Ты знаешь правду. Ты знаешь, зачем я поступал так с Мицкевич. И только с ней. Знаешь, что я больше ни с кем не смогу так поступить. Егор снова покачал головой. – Я, похоже, совсем не знаю тебя, Стас. И… не хочу узнавать. Меня захлестнула боль. Это что… предательство? Егор вот так, за минуту, обесценил все годы нашей дружбы? – Не смей говорить мне такое! ― выпалил я. ― Ты знаешь меня лучше, чем все остальные и даже лучше, чем я сам! ― Помолчав, я добавил с мольбой: ― Это я, Егор. Это все еще я. Твой бро. – Нет, больше нет. ― Его тон был все таким же ледяным.