* * * Стас понял, что должен подвести черту в следующую посиделку на крыше. Он должен открыть Кручу правду. Скрывать дольше было невыносимо. Круч стал занимать чересчур много места в жизни Стаса. Ежеминутно задавать в голове вопросы: «Ты помнишь меня? Ты знаешь, что ты сделал? О чем ты подумаешь, если узнаешь?» – было все мучительнее. Ночь выдалась теплой и безветренной. Был звездопад. На крыше Круч хлебал свою отраву, а Стас, смотря на падающие звезды и вспоминая похожую ночь из детства, рассказывал Кручу о Томе. О том, какой важной была для него дружба с этой девочкой, как много она для него значила, значит и теперь. И о том, как он сломал Тому. – Она была такой слабой и находилась так близко… Ее было чертовски просто во всем винить, ― сказал Стас. ― Но она не виновата. Мы оба были жертвами. – Кто же тогда виноват? ― спросил Круч. – Один кусок гнилого мяса, которого по ошибке назвали человеком, ― сказал Стас. – Он вам что-то с-сделал? Стас кивнул. – Да… Нам было по двенадцать, когда мы наткнулись в лесу у костра на него и его прогнившую компашку нариков. Говоря, он наблюдал за Кручем, ждал, когда у того поменяется лицо. Но пока Круч был спокоен. – И что дальше? Что они с вами сделали? – Там был главный. Такой жуткий пацан с добрыми глазами и коричневыми зубами. Он отпустил Тому, но оставил меня. Тома убежала, и я думал, она позовет на помощь. Но она не позвала. А я все ждал. Ждал, пока меня валяли, пинали, заставляли есть землю и битое стекло. Пока совали в ухо горящую палку и тушили струей мочи. Голос Стаса слегка задрожал. Глаза намокли. И тут он услышал в ответ: – Они ублюдки, Стас. Сочувствую. Денек у тебя был ужасный. Круч говорил на удивление спокойно ― будто речь шла о тяжелом учебном дне, когда Стас получил сразу несколько двоек. Он… так ничего и не вспомнил? – Знаешь, как зовут того главного, с темными зубами? ― спросил Стас, не отрывая взгляда от Круча. Оставался последний шаг. – И как? – Димой. А прозвище ― Круч. С полминуты стояла тишина. Круч нахмурился, задумался, внимательнее вгляделся Стасу в лицо и наконец тихо сказал: – Я… Я… Я ничего этого не помню. – Что? ― переспросил Стас, не расслышав. Круч повторил. Это было словно удар под дых. Стас ожидал чего угодно, только не этого. Тот день полностью перевернул его жизнь. Стас никогда его не забудет. Он помнил место до деталей ― каждое дерево, каждый звук и запах, все сказанные слова. И почему-то он вбил в голову, что Круч тоже должен был запомнить тот день. Да, пусть он не помнит Стаса, но день и то, что он сделал?! Как он мог забыть? И не вспомнить теперь, когда услышал об этом в красках? Впрочем, понимание пришло почти мгновенно, с горькой мыслью: «Какой же я дурак… Он творил лютую дичь каждый день. Это была его ежедневная забава: сегодня ― поджечь кошку бензином, завтра ― сунуть пацану в ухо горящую палку… Он не помнил своих жертв, их у него было слишком много». Стаса захлестнула ярость. Круч сломал его жизнь ― и просто выбросил это из памяти. Как мусор. Никогда не случится ничего из того, что навоображал себе Стас. Круч никогда не раскается, потому что не помнит, в чем виноват. Стас закричал: – Не смей говорить мне, что ничего не помнишь! – Но это правда так. ― Круч смотрел на него с жалостью. ― Я бы и хотел тебя вспомнить, но не могу. И… прости, Стас. За то, как я поступил с тобой. Мне жаль. Круч замолчал. Не то, все не то… Стас открывал и закрывал рот, задыхаясь, словно рыба без воды, желая жадно заглотить слова, которых все не было. Хотелось поставить этот момент на репит, все переиграть, но так, как должно быть. – Это нечестно, ― выдавил Стас. ― Я другого ждал. Я жил тем днем, Круч. Я с ума сходил все эти три долбанных года. Я каждый день видел твое лицо перед глазами. А ты взял и за секунду все обесценил. Круч слушал с каменным лицом ― как будто закрылся от Стаса и от всего мира, ушел куда-то в себя. И ничего снаружи его не задевало, и, казалось, если рядом взорвется бомба, он даже не моргнет. А потом, задрав голову, Круч вдруг жутко засмеялся. Стас вздрогнул: Круч в эту минуту походил на сумасшедшего. Насмеявшись, он хрипло и тихо сказал: – Стас, у меня снова все отобрали. Мне просто не дают жить. Как только что-то появляется ― забирают, выгребают все подчистую. Стас замер в недоумении: что? К чему это? О ком он? «Он просто обдолбанный. Не надо искать смысл в его словах. Круч ничего не понимает сейчас, ему на все плевать. Вон, он снова ржет…» – Мой абонемент в чертово шипастое кресло никогда не кончится, он просто несгораемый! ― добавил Круч сквозь смех. Стас уже жалел, что выбрал для откровений этот момент. А Круч, поднявшись на ноги, задрал голову и снова засмеялся. – Да забирай! ― кричал он в небо. ― Мне ничего от тебя не надо, забирай последнее! Вот, лови! ― Круч бросил в небо свои таблетки. Затем ― бутылку. Следом полетела и обувка. Стасу было тошно смотреть на это. Он развернулся и ушел, по дороге до комнаты гадая, вспомнит ли Круч завтра их диалог. Ему хотелось, чтобы тот не вспомнил. Разговор не принес облегчения, Стас ждал другой реакции: Круч все поймет и извинится… не одним словом, а по-настоящему. А вместо этого он пытался сбить звезды ботинками. Но чего еще ждать от Круча? Его действия не подчиняются никакой логике. Он ― наркоман. Назавтра Круч уже не мог ничего вспомнить: его тело снимали с пик. Ночью Круч прыгнул с крыши на забор. Он случайно оступился или сделал это намеренно? Стас не находил себе места от того, что не может узнать ответ на этот вопрос. Стасу хотелось верить, что Круч покончил с собой из-за правды, с которой не мог жить дальше. Но внутренний голос издевательски возражал: «Ты хочешь от пропащего торчка слишком многого ― раскаяния, вины, прочих человеческих чувств, на которые тот не был способен». Поэтому первое время после смерти Круча Стас не находил себе места от обиды. Все вышло совсем не так, как он хотел. Не… по-человечески. Даже не как в наивных фильмах из головы. День за днем Стас старался вытеснить Круча из памяти ― раз и навсегда. Но это было невозможно. А потом что-то изменилось: вдруг пришла тяжелая тоска. Стас раз за разом прокручивал в голове каждое из последних слов, сказанных Кручем, и постепенно понял, сколько на самом деле для него значил. Много, очень много. Возможно, куда больше, чем мог представить. Там, на крыше, бросаясь в звезды ботинками, Круч на самом деле обращался к богу: считал, что бог наказывает его каждый день. Когда в жизни Круча появляется что-то ценное, бог тут же все это забирает, в наказание. Забрал и дружбу со Стасом. И этой утраты Круч вынести уже не смог. После этого осознания ненависть, пожиравшая Стаса изнутри, стала утихать. Накатило странное состояние. Почему-то Стас все чаще представлял себе альтернативную жизнь, в которой не было бы той трагедии у костра. Теперь он совсем не сомневался: там Стас с Кручем стали бы друзьями. Он отчетливо видел перед глазами их гулянки, тусовки, походы в кино, совместные ночевки, обмен одеждой, проблемы, делимые на двоих. Вот Круч поддерживает Стаса, когда он заваливает экзамены в институт. А вот – Стас подбадривает Круча, когда любимая девушка разбивает ему сердце. Эти теплые сцены из непрожитой жизни только усугубляли тоску и уныние. Но с течением времени пришло и освобождение. Чувство было такое, будто годами грудь Стаса стискивал железный обруч, а теперь оковы разбились. Стас впервые за долгое время смог дышать полной грудью. Мир «после». Роковой выпускной 1 Мама встала на биржу труда, тем самым заполучив оружие, которым можно будет отбить атаку на суде. Я так и слышал в голове голос прокурора: как он приводит аргумент, что мама сидит без работы и не желает ее искать. Пить мама не перестала, но теперь сильно себя ограничивала. Бутылки мы выбрасывали отдельно от остального мусора, при этом так осторожничали, будто избавлялись от следов преступления. Органы опеки все же заявились, но мы подготовились: к их приходу дом выглядел образцово. Так что недовольным теткам пришлось уйти ни с чем. Чтобы нанять адвоката, мы продали кофеварку и соковыжималку, один из двух телевизоров, часть мебели из папиного кабинета и разные вещи по мелочи. Очень помогло папино кожаное кресло ― за него мы много выручили. Суд назначили на июнь. Я сходил с ума от неопределенности. А пока мы с Яной объявили отцу и Алисе настоящую войну. Янка притворилась, что больше не злится на отца, и попросилась в гости. Тайком протащив с собой десяток яиц, она проткнула их иголкой и спрятала по дому в самые укромные места. Через пару дней биологическое оружие сработало, и от отца посыпались звонки, на которые сестренка не отвечала. Обнаружить источник запаха самому невероятно сложно, так что отец звонил, чтобы добиться от Яны признания, но потерпел неудачу. Но этого нам было мало. Мы развели в кастрюле овес с пшеном и молоком. И отправились прямо к фитнес-центру. И вот, мы расхаживали вокруг машины отца, изображая батюшку с дьяконом в Пасху: я шел впереди с большой малярной кистью, а Янка семенила следом с кастрюлей. Я макал кисть в смесь и разбрызгивал по машине, бормоча под нос шуточную молитву, которую только что и придумал. Янка так смеялась, что часть «святой воды» досталась асфальту. Закончив, мы спрятались в укромном месте, откуда парковка хорошо просматривалась. Поедая мороженое, мы наблюдали, как над машиной смерчем кружат птицы. Затем из фитнес-центра вышел папа. Сначала он в шоке замер возле обгаженной тачки, затем, выйдя из ступора, с руганью замахал на птиц руками. Отличное шоу. Пожалуй, самое интересное в моей жизни. Но и на этом наша месть не закончилась. В следующий раз на машинах отца и Алисы мы баллончиком написали: «Козел бросил семью» и «Ведьма увела отца из семьи». А затем снова, хихикая, наблюдали, как вокруг машин шушукаются зеваки, пока папа и Алиса с пунцовыми лицами оттирают краску с лобовых стекол. Мы знали, что эти мелкие пакости папу не остановят. Но так мы хотя бы ненадолго освобождались от тревог и поднимали себе настроение. * * * Из-за дурацкой повестки у меня разладились отношения с Егором. Я уже почти не оставлял Тому в покое, а ему это не нравилось. Поняв, что меня не образумить, мой личный Джимини стал следить за мной по школе и вмешиваться, едва я подойду к Томе. Как-то в столовой он помешал нашей игре в ножички. – Стас, тебе вообще башню снесло? Это уже просто ни в какие ворота! ― закричал Егор, гневно тыча в меня отобранной вилкой. ― Тома, брысь отсюда! Ее тут же сдуло ветром. – Ой, Егор, не начинай… ― поморщился я. – Стас, я не понимаю, зачем тебе все это? Ну зачем ты из нее делаешь боксерскую грушу? Есть проблемы ― сходи, поплачь психотерапевту. Но не вымещай злость на людях. Все равно проблему это не решит! Я мрачно посмотрел Томе вслед. – О, ты не прав, Егор. Еще как решит. – Шутов, посмотри на меня, ― серьезно сказал он. Больше не «бро», теперь почти всегда «Шутов». Я не мог этого не заметить.