– Зачем, зачем все это, зачем? ― шептала она с дрожью и слезами, когда мы в очередной раз репетировали танец. Все пары исполняли «дорожку», шли на полупальцах по диагонали зала, руки партнеров вытянуты вперед, ладони партнерш ― на ладонях партнеров. Рука Томы была холодной и напряженной. Я сжимал ее кисть, хотя моя ладонь должна была быть расслабленной и служить просто опорой. – Мне важно, чтобы ты поняла, как сильно сломала мне жизнь. ― Мой фальшивый ласковый тон, который никак не вязался с содержанием слов, всегда пугал Тому сильнее всего. – Я понимаю, Стас. Я не могу себя простить, виню и буду винить всю жизнь… Она не понимала, что этого недостаточно! Просто слова, и те не искренние! Она продолжала выставлять себя жертвой! И все вокруг считали ее жертвой. Даже Егор… Преподавательница отвлеклась на Дашку с Ромой ― те во время исполнения «дорожки» ругались, наступали друг другу на ноги, пинали друг друга и мешали соседним парам. Остальным она дала задание повторять фигуру: партнер танцует вальсовую дорожку, а партнерша исполняет повороты под его рукой. – Но что ты хочешь, чтобы я сделала? Скажи, как мне все исправить? ― Тома посмотрела на меня: ребенок, ожидающий наказания. Я молчал, ответа не было. Я взял Тому за руку и поднял наши сцепленные руки над головой. Мы повторили повороты несколько раз и решили передохнуть. Я услышал возмущенный голос Даши: та жаловалась на бракованного партнера. Рома в ответ заявил, что у Даши лыжи вместо ног: она ему отдавила стопы до переломов. За «лыжи» Цаплин получил звонкую оплеуху. Преподавательнице пришлось разнимать драку. – Я хочу, чтобы все знали, что то, как я поступаю с тобой – это правильно, ― задумчиво произнес я. ― Ты все заслужила. Я хочу, чтобы ты им это доказала. Тома покачала головой. – Ничто не заставит людей оправдать насилие. Это не норма, Стас. И самосуд – не выход. Схватив Тому за талию, я с силой прижал ее к себе. – Если самосуд не выход, тогда как проучить тебя, дрянь? ― Моя рука сжимала ее спину. На коже точно останутся отметины, я этого и хотел. ― Простить и отпустить? Не дождешься. – Это было моей ошибкой, Стас. Как ты не поймешь? Сейчас я бы так не поступила, и ты это знаешь. Я была ребенком, я испугалась… Она казалась сломленной, запертой в своей безысходности. Я задрожал от гнева. – Еще раз это скажешь, и я тебя изобью, клянусь. Она смело подняла глаза. – Давай. Пока все отвлеклись. Станет легче. ― И Тома зажмурилась. Но я лишь отпустил ее и слегка оттолкнул. – Я ненавижу тебя за то, что тебе тут так беспечно жилось, пока моя жизнь рушилась. Это ужасно бесит. Ты не должна хорошо жить, Тома. Ты должна страдать. – Ты ошибаешься. ― Она в упор смотрела на меня. Глаза блестели. ― Ты не знаешь, что со мной происходит с того самого дня. Ты даже не подозреваешь, в какой ад может катиться чья-то душа. Если бы ты влез в мою шкуру, то понял бы. – Может, поменяемся? ― усмехнулся я и, протянув руку, накрутил локон Томы на палец и с силой дернул. Она поморщилась. ― Я не против. – Тебе в моей шкуре не понравится. – Не понимаю, это что, спор, кому тяжелее пришлось? ― холодно осведомился я и, вплотную приблизившись к Томе, схватил ее волосы. Перекинув вперед, растер их по ее лицу. Тома выглядела смешно и нелепо, но не смела поправить прическу. Покорно стояла, ожидая, что все само как-нибудь решится. Как же я любил ее в эту минуту ― свою послушную пугливую мышку. Со стороны могло показаться, что мы просто дурачимся. Но одному из нас точно было не до смеха. Я сам поправил Томе прическу. Запустив в волосы пятерню, убрал их назад и нежно разгладил рукой, шепча: – В этом споре ты проиграешь. Пока над кем-то измывались в лесу у костра, кто-то спокойно свалил домой и хомячил бабушкины плюшки… Тома стыдливо обхватила себя руками, будто вдруг оказалась передо мной голой. Мне это понравилось. Я взял обе Томины руки в свои и развел их «лодочкой» в стороны, начиная элемент. Так я словно оголял ее душу. – Повторим еще раз, ― сказал я отстраненно. Медленно, изо дня в день, я уничтожал Тому. Теперь койоты часто нападали на нее по дороге в школу, когда рядом не было Егора. Я валил ее на землю, остальные хватали вещи, вытряхивали сменку и рюкзак и раскидывали содержимое на метры вокруг. Один раз ботинок Томы пинали аж до школьных ворот. У меня было два любимых места для развлечений ― раздевалка и рекреация на первом этаже, та, где обычно проходили танцы. Большую часть учебного дня там было пусто и можно было творить, что угодно. Я загонял Тому туда, приказывал положить ладони на подоконник, смотреть в окно и рассказывать стихотворение. И она послушно рассказывала, потому что знала: иначе с ней и ее ущербной компашкой произойдет нечто ужасное. За заминку, дрогнувший голос или чтение без выражения следовал хлесткий удар по ладоням железной линейкой. Поэтому Тома рассказывала стихи блестяще, хоть на конкурс чтецов отправляй. Но ее ладони все равно были в красных следах: чтобы не расслаблялась. В очередной раз в раздевалке Тома устало смотрела на меня, не отрывая взгляда, произнесла: – «Только ночи страшны от того, что глаза твои вижу во сне я…»[2] От смысла слов стало неуютно. – Никогда больше не читай это стихотворение, ― жестко велел я и сильнее обычного ударил линейкой по ладони Томы. Находились у нас и другие забавы, где были задействованы Томины руки. Мне нравились ее маленькие слабые ладони, тонкие пальцы и бледные, дрожащие кисти. Такую кисть спокойно можно было обхватить двумя пальцами и сжать до хруста костей. Это были не руки, лапки маленькой трусливой мышки. Когда я ловил ее в столовой, то снова заставлял положить ладони, на этот раз на стол, и растопырить пальцы. Я играл с Томой в ножички, правда, вилкой. Она снова подчинялась, у нее не было выхода. Будет гораздо хуже, если она не подчинится. Я медленно втыкал вилку в столешницу между Томиных пальцев, сначала между большим и указательным, потом между указательным и средним, и так по очереди, с каждым разом увеличивая скорость и весело повторяя: – Чикин-пикин, пальчик выкинь! Тома закрывала глаза и тряслась. Я забавлялся: вот ведь дура… Я же на ножичках собаку съел, а потому мазал редко. Но все-таки мазал, и на руках Томы оставались ровные ряды с четырьмя красными отметинами. Тома… а ведь иногда я просто стоял с тобой рядом. Нежно обнимал, перебирал волосы, брал за руку и переплетал пальцы. Ласково смотрел на тебя и нашептывал всякое разное. Например, как ты прекрасна и как вкусно пахнешь. Ты ― единственное, что дает мне смысл жить. Я никогда тебя не оставлю, мы всегда-всегда будем вместе. Тебе никуда не деться, я пройду с тобой через всю твою жизнь. Мы начнем встречаться, ты представишь меня родителям как своего парня. И родители будут счастливы, потому что не знают, кто такой Стас Шутов. А ты послушно выйдешь за меня и никогда никому не расскажешь правду, или будет хуже. И это навсегда. И всю жизнь ты будешь страдать, бояться и терпеть. Однажды ты начнешь мечтать о смерти, потому что знаешь: в аду легче, чем со мной. С твоего лица теперь ни на секунду не сходило затравленное выражение. Губы ― жеваное мясо. Потухший взгляд будто обращен внутрь. Ты сгорала, я видел это. С каждым днем я оставлял от тебя все меньше и меньше. Спецшкола. Месяц 12 Прошла ровно половина срока. Стас думал об этом, проговаривал шепотом, чтобы почувствовать вкус необычного воображаемого напитка, налитого до середины бокала. Скоро станет легче, с завтрашнего дня оставшийся год пойдет на убыль. Все чаще Стас думал, насколько было бы лучше, если бы Круч его ненавидел. Если бы подружился с Резаком. Но каждый раз, когда Круч пытается помочь, защитить, поддержать Стаса… его становится трудно ненавидеть. Как будто Круч из «того дня» и Круч из спецшколы ― два разных человека. И это Стаса очень путало. Отпустил ли он прошлое? Нет. Он в любой момент мог представить всю боль того дня, и она вспыхивала с прежней силой. Но что-то изменилось. Не раз за эти годы Стас представлял разные красочные картины. Вот он взрослый, богатый, успешный, встречает Круча ― жалкого нарика, отброса. «Ты помнишь меня, Круч? Ты помнишь, что ты сделал? ― скажет ему Стас. ― Теперь посмотри на меня и посмотри на себя. Тебе вернулось твое зло». Иногда в своих фантазиях Стас обещал Кручу сотку, если тот вылижет его ботинки. И тот радостно принимался за дело. Как-то Стас даже поклялся себе, что так все и будет: он поднимется и найдет Круча, чтобы ткнуть его носом в свой успех. Но теперь клятва казалась нелепой. Ему незачем что-то доказывать Кручу. Иногда Стас просто представлял, как открывает Кручу правду. В голове Стас создавал собственное кино. Он проигрывал диалоги, придумывал слова, которые скажет, и ответные реплики Круча. А также все эмоции, свои и его. В воображении Стаса Круч, узнав правду, поступал по-разному. Иногда вставал на колени, выл от отчаяния: раскаивался, ненавидел себя, умолял о прощении ― но Стас не прощал. Он хотел развернуться, уйти, но тот не отпускал, хватал за одежду. Он не хотел лишаться дружбы со Стасом, Стас ― единственный человек, который мог его понять, ― слишком много стал для него значить. И этот момент доставлял Стасу истинное наслаждение, хоть он и знал, что это нереально. Порой в мыслях Стаса Круч, услышав правду, с испугом отшатывался и закрывался руками, будто защищаясь. Его губы дрожали. Он повторял шепотом: «Этого не может быть, этого не может быть. Я не мог, Стас. Только не с тобой». ― «Но ты это сделал». ― «Я не хотел, не хотел…» В этом разговоре Стас в подробностях описывал, во что Круч превратил его жизнь. Круч все понимал, и для него это было мучительно. Стас признавал, что диалоги в его голове были неестественными, литературными, чересчур драматичными. В жизни все звучало бы совсем по-другому. Круч бы никогда не сказал таких слов и так бы себя не повел. Но Стасу нравилось прятаться в этих фантазиях. И реакция Круча в воображении Стаса была именно такой, какой он ждал. Стас не знал, сколько он на самом деле значит для Круча, и старался не думать о том, что в реальности это значение может быть куда меньше, чем в воображении. Так было легче. В мыслях Стаса Круч был сильно привязан к нему, и правда должна была его убить. Может, вот ― истинная причина, почему Стас не прерывал странной дружбы? Может, Стасу хотелось привязать Круча к себе, а потом убить правдой? Это куда эффективнее, чем лишние двенадцать таблеток. Было и другое предположение. Часто, смотря на Круча, Стас думал: а смогли бы они быть настоящими друзьями при других обстоятельствах? Анализировал разные ситуации, придумывал их альтернативное знакомство, и каждый раз ответ был неутешительный: да. Стас ловил себя на мысли, что действительно хотел бы иметь такого друга, как Круч. Но не здесь, не сейчас. Не в этой жизни, где они оба сломанные. Возможно, где-то в параллельной Вселенной другие Круч и Стас ― лучшие друзья. Настоящие, преданные друг другу. И не было в той реальности жутких событий, которые случились в этой. И маленький осколок той, параллельной дружбы, каким-то образом смог попасть в эту реальность. Он и заставил двоих, чья дружба невозможна, неосознанно потянуться друг к другу. Когда Стас подумал о таком, то устыдился своей бурной фантазии. И все же отношение его к Кручу колебалось как весы. Но затем случилось то, что бесповоротно склонило их на одну из сторон. В тот день Стас в очередной раз сцепился с Резаком из-за иконки ― на стадионе, когда группа совершала пробежку. Резак поравнялся со Стасом и побежал с ним в ногу. – Что, Барби еще вспоминает утерянные бусики? Плачет по ночам? ― приторно и весело спрашивал он. Стас игнорировал издевки, молчал. Но Резак не унимался: – Знаешь, а это уже наскучивает. Избавиться, что ли, от этой вещицы? Стас напрягся. Резак заметил это и все так же издевательски продолжил: – Может, выбросить ее в мусорку? Хотя не-не… Лучше спущу в унитаз! Стас накинулся на Резака. Их удалось разнять только шестерым, среди которых был и Круч. Прибежал физрук, а следом ― режимники и воспитатели. Свисток звучал так пронзительно, что Стас чуть не оглох и на второе ухо. Пока Стаса и Резака разнимали, Круч попал под случайный удар, из носа у него брызнула кровь. – Кто? ― Воспитатели переводили взгляд с одного ученика на другого. Резак был весь в крови. Ему ничего не оставалось, кроме как выйти вперед. Стас только собрался сделать шаг вслед за ним, но Круч его опередил. – Это был я. ― Загородив Стаса собой, он вышел. Как и Резак, Круч был в крови, и у взрослых не возникло и мысли, что он взял чужую вину. От его голоса внутри у Стаса все перевернулось. Он так удивился, что на несколько секунд потерял дар речи. Так и стоял в толпе, ничем не показывая, что участвовал в драке. Взрослые не обратили на него внимания. – В карцер оба. А ну двигайте, ― грубо велел один из режимников и ткнул Резака дубинкой в бок. Круч встретился глазами со Стасом, и тот прочел во взгляде: «Молчи. Так надо». Следом за ним, подгоняемый дубинкой, поплелся и Резак. Он тоже глянул на Стаса ― с неприкрытой злобой. И все же Резак тоже не выдал Стаса: такое было негласное правило у мальчишек ― никого не сдавать смотрящим, даже своих врагов. В этот день перед отбоем Стас надолго задержался в уборной. Стоя у длинного желоба, открыв все краны, он смотрел, как к нижнему краю стекается вода. Он задавал себе одни и те же вопросы. Почему он не вышел вперед? Почему не крикнул, что виноват он? Стас не знал. Стоило признать: ему приятно, что Круч заступился. Для Стаса раньше не делали ничего подобного. В прежней жизни он сам отвечал и принимал решения за друзей. Но чтобы кто-то поступил так с ним? Это казалось странным. А теперь вот Круч ради Стаса отправился на неделю в карцер. Зачем он сделал это? Ради их дружбы? Но что Стас сделал такого, чтобы Круч считал его таким классным другом, за которого можно и в карцер сесть? Как было бы здорово жить в фильмах, где есть только черное и белое. Где злодеи творят исключительно зло, герои ― добро, и где не надо думать о том, что где-то может быть по-другому. Например, в реальной жизни, где у людей есть множество граней, а мотивы их поступков редко поддаются пониманию. С этой мыслью Стас засунул руку в карман, вытащил пузырек. Высыпал на ладонь шестнадцать белых таблеток. Несколько секунд он задумчиво смотрел на них, словно не понимая, что с ними делать, а затем уверенно бросил в желоб. Поток воды унес таблетки к нижнему краю, где они, вращаясь в маленьком водовороте, скоро исчезли в сливе.