Я вздохнул. – Опять ты за свое? Ты что, моя мамаша, чтобы мне указывать? – Я не указываю, Стас. Я просто хочу, чтобы ты понимал, что делаешь. А главное ― где граница, которую нельзя переходить. Егор говорил резко, выглядел уже не просто взволнованным ― встревоженным. – А я такой тупой, да? ― огрызнувшись, я развернул и надкусил свой «Сникерс». ― Спасибо, без тебя вижу. Егор кинул в чашку с кипятком чайный пакетик и нервно сказал: – Стас, ты сам не свой. С тобой что-то происходит. – Спасибо, что заметил, бро! Только вот чего-то поздновато ты это увидел: со мной что-то произошло уже три года назад! ― Я эмоционально махнул «Сникерсом», будто регулировщик на перекрестке. – Нет, именно сейчас… ― Егор не сводил с меня глаз. ― Я не могу объяснить, но это напрягает. Ты как будто… с каждым днем все чуднее. И я боюсь, что когда я наконец пойму, что с тобой, будет поздно. Тут Егор дернул рукой и опрокинул чашку. Чай разлился по столу. Я бросил на лужу салфетки и, кивнув на нее, саркастично заметил: – А может, это не со мной «что-то происходит»? – Это я из-за тебя такой! ― вспылил Егор. И куда делось его обычное спокойствие? Я скривился. – Ты чего такой душный-то в последнее время? Нормально все со мной, не парься. А Томку эту твою я еще немного попугаю да отпущу. Ты сам понимаешь, что таких, как она, перевоспитывать надо. Все для ее же блага, чтоб знала, что с друзьями так нельзя. Расслабься, душный бро. Во, как я теперь буду тебя называть, «мой душный бро»! Я засмеялся, но Егор шутку не поддержал и мрачно замотал головой. Как же меня тогда злило это его морализаторство. Казалось, Егор сильно сгущает краски. Я ведь не подозревал, к чему все приведет. Если бы в тот день мне сказали, что́ произойдет в конце учебного года после выпускного, я бы рассмеялся. Тома… Я думал, что четко вижу те самые границы. Мне же просто хотелось проучить тебя, на мой взгляд, довольно невинно. А из-за того, что в жизни все как-то стало налаживаться, я думал, что дальше дело и не дойдет. Я ведь лишь… забавлялся. У нас с тобой бывали и другие минуты. Иногда в школе я видел тебя, а ты меня ― нет. И я любил эти редкие мгновения. Вот я вижу тебя в коридоре второго этажа. Я в толпе, за чьей-то спиной, и ты проходишь мимо: вьющиеся волосы стянуты в небрежный пучок, один локон выбился и спадает на открытую белую шею. Ты одета в свободную песочную рубашку и брюки-галифе цвета хаки с большими карманами по бокам, на ногах ― грубые черные ботинки. Почти солдат Джейн. В твоем наряде мог быть символизм: из-за меня ты чувствовала себя в школе как на войне. В руках ты так стискивала учебник географии, будто он ― сокровище, которое кто-то пытался у тебя вырвать. А твои сжатые губы казались почти бескровными. Несмотря на подавленный вид, все равно сейчас ты была другой, намного спокойнее, потому что не видела меня. Я понимал: ты боишься меня, тебе больно. Но я никогда не пытался поставить себя на твое место и понять, каково это ― ощущать подобное. Если бы я хоть раз попытался, то ужаснулся бы. * * * Шла третья четверть, когда я впервые действительно задумался, что думает обо мне Тома. Она ведь никогда не жаловалась, не пыталась дать мне отпор. Почему? Однажды я обнаружил ее в раздевалке, на подоконнике. Выглядела Тома не то сонной, не то уставшей. Там я и задал ей эти вопросы: почему она терпит? Почему никому не скажет? А она ответила, что это ничего не изменит. – Я буду терпеть, потому что ты… ― начала она ― и вдруг потеряла сознание. Я подхватил ее, не дал упасть. Только теперь я заметил, насколько нездоровой Тома выглядит, и всерьез испугался. Что случилось с моим мышонком? И только одна мысль вдруг забилась в голове: «Как я буду без нее?» В тот момент я впервые снова, как в детстве, стал ее защитником: вызвал скорую потом сопровождал Тому до больницы и до палаты. В палате Тома зашевелилась, занервничала. Я положил ладонь ей на лоб и сказал, что я рядом. За ее спиной. Я всегда там был и всегда буду. И в какой-то степени я был прав. Тот мальчик из прошлого Томы действительно всегда находился у нее за спиной. Она это знала, чувствовала. А я не верил. Думал, тот мальчик умер вместе с Умкой. У Томы обнаружился острый пиелонефрит ― инфекционное заболевание почек. Это Томина мама мне потом сказала. Так странно было общаться с ее семьей как ни в чем не бывало: они-то не знали, что происходит между нами. Тома провела в больнице две недели. За это время я извелся. Чувство было такое, будто мне ампутировали конечность. Я пытался отвлечься, активнее гоняя по школе мушкетеров. Но это не спасало. Я все думал о том, что она хотела мне сказать. «Потому что ты мне…» Что? Что? Нравишься? Нужен? Не безразличен? Прежде я не думал, что Тома может что-то ко мне испытывать кроме страха и отвращения. Но мысль казалась логичной. Иначе она бы действительно дала отпор. Эти мысли смущали, путали и злили. Я не должен нравиться Томе. Моя игрушка может чувствовать только то, что хочу от нее я: страх. Но если я прав, нужно что-то с этим сделать. Пусть она меня возненавидит. И вскоре я придумал, как этого добиться. Если у Мицкевич есть ко мне чувства, то я их растопчу. Как именно, я понял, стоя с ребятами во дворе. Леший с Комаром лепили двух совокупляющихся снеговиков, остальные рядом курили и болтали о девчонках. – …Она такая берет мою руку и сует себе между ног. Я прифигел, конечно, ― хвастался Толик. Он рассказывал о Рыжаковой, моей однокласснице, с которой пересекся на недавней вписке. – Кто? Рыжакова? Да все ты гонишь! ― не поверил Виталик. ― Она всех отшивает. – А меня не отшила, ― важно сказал Толик. – Ага. В твоем эротическом сне, ― засмеялся Егор. – Да пошли вы! Просто завидуете! – Ну давай поспорим, а? ― предложил Виталик. ― Ставим по пятихатке, засосет Толян Рыжакову или нет? И чтобы с доказательствами! – Да ну на фиг, вдруг Толян не гонит? ― отказался Костя. ― Рыжакова в школе недотрога, а на вписках, может, всем дает. Слухи-то про нее ходят. – А спорим, я Мицкевич засосу? ― вдруг предложил я. ― На пятихатку. На пару секунд повисла тишина, настолько всех шокировало это предложение. А затем всех одновременно прорвало: – У-у-у! – Серьезное заявление! – Шутов, ты мозгами потек? – Мицкевич тебя не выносит! – Да блефует он! Я достал пятьсот рублей, повертел в руках. – Я серьезно. И даже доказательства не понадобятся: я сделаю это на дискаче. Егор хмуро глянул на меня и предупреждающе окликнул. Я сделал вид, что не слышу. – Ну так что? Зассали? – Стас, не нужно! Но Егора быстро задвинули. – А я поспорю! Ничего, Шутов, у тебя не выйдет! ― сказал Витя. ― Только бабло завтра скину. – И я играю против! ― сказал Женя. – И я! ― поддержал Дима. ― Егор, будешь букмекером? Егор замахал руками. – Я в этом не участвую. В итоге я был один против пятерых. В случае проигрыша отдам каждому по пятьсот рублей, в случае выигрыша ― разбогатею на две с половиной тысячи. Парни предвкушали победу. А я лишь усмехался. 2 Я думал, что защищен от тебя крепостью, которую построил сам за три года, но ошибался. Когда я увидел тебя на школьной дискотеке в честь восьмого марта, все внутри замерло. Ты была настоящей куколкой в пышном черном платье, с волосами, уложенными красивыми волнами, с макияжем. Ты была… очаровательной. Я стоял, почти не дыша, и смотрел, как ты танцуешь рядом с Дашкой. Моя крепость рушилась. Мне жутко не понравилось то, что я почувствовал к тебе в эту секунду. Это был будто не я. Точнее… Другой я. Мальчик из альтернативного времени. Тот, кем был бы Стас Шутов, если бы двое детей три года назад не пошли бы к одному чертовому костру. Я смутился, а потому рассердился на себя. Возьми себя в руки! Твоя цель ― спор и деньги! Но, может, этот странный внезапный порыв будет только на руку… Когда заиграла медленная музыка, я пригласил тебя на танец. Ты сопротивлялась, но я схватил тебя за руку и потащил силой. По пути к танцполу я чувствовал легкое прикосновение твоего пышного платья: будто дуновение ветра. В танце я крепко обнял тебя, зарылся носом в твои чистые волосы, пьянея от их запаха: ваниль и клубника. Поразился, как вдруг стало легко, будто гравитация исчезла. Ты, наоборот, была напряженной. Все повторяла: «Зачем? Зачем? Зачем ты меня мучаешь? Чего добиваешься?» И снова так хотелось признаться. Сказать, как я устал. Как я мечтал быть нормальным и не сходить с ума. Просто не мог. Ты пахла нашим общим детством, и, когда я сказал тебе об этом, ты вдруг обмякла в моих руках. – Не спеши меня ненавидеть, ― шепнул я. Я говорил тебе еще много всего, я будто вышел из комы на три минуты. Как было бы здорово, если бы воспоминания можно было сохранять. Закупорить их в банку, а иногда открывать и заново проживать. Тогда банка с воспоминанием о танце хранилась бы у меня в самом доступном месте. Но сейчас мне предстояла непосильная задача: украсть поцелуй у человека, которому я принес столько страданий.