– Они вредничали и не хотели рассказывать дурацкие правила. А мне так хотелось тебя порадовать. Поэтому пришлось сорвать крапиву. Тома покачала головой. – Нет, Стас. Ты делал это не из-за меня. Тебе просто нравилось… причинять другим боль. Уже тогда, до того дня. Я нахмурился, пытаясь понять ее слова. А затем напрягся, словно защищаясь от них. Это же… неправда? В ответ я вложил все презрение, на какое был способен: – Ты просто идиотка, если так считаешь. Я был добрым, наивным мальчуганом. Я жил в сказке, а ты… ты превратила меня в чудовище. Тома вжала голову в плечи, то ли от стыда, то ли от страха. Теперь она казалась ниже своего роста. Ей хватило ума не продолжать спор. Тома наклонилась и подобрала с крыши несколько ягод терна. – Помнишь, как мы здесь сидели и объедались им до боли в животах? ― спросила она. Я улыбнулся снова и улетел мыслями в прошлое. Вот нам семь, а может, восемь или девять, неважно. Прохладная осень. Мы притаскиваем на крышу груду одеял, сооружаем из них шалаш. Валяемся, рисуем, играем в настольные игры, лопаем терн и гладим Умку. А когда темнеет, притаскиваем карту звездного неба и фонарики и ищем созвездия. Я толком не помню, о чем мы говорили дальше. Я стоял рядом с Томой и просто предавался воспоминаниям, которые приносила смесь таких знакомых запахов: листья, терн, железо, ваниль, дерево. Не хватало одного: легкого запаха цирка. Также я не помню, в какой момент ушел. Мне понравился этот… праздник? Тома не знала, что сейчас подарила мне то, в чем я так сильно нуждался: на несколько минут вернула в мир «до». * * * Как-то в декабре мне вдруг захотелось пойти в школу вместе с Томой. Я подкараулил ее за гаражом, и, когда она проходила мимо, вышел на дорогу. – Ну, привет. – Чего тебе? ― нахмурилась она, остановившись. – Соскучился. Хочу поболтать в дороге, как в старые добрые времена. Пойдем? Но Тома, застыв, смотрела на меня. Что выражал ее взгляд? Я не мог понять. Либо в глазах было ужас сколько всего намешано, либо, наоборот, темнела пустота. – Сколько все это будет продолжаться, Стас? Эти твои прятки и кошки-мышки? – Пока мне не надоест. – Я хочу выбыть из игры, ― твердо сказала она и поправила лямку рюкзака. – Не получится, То-ма. ― Я издевательски пропел по слогам ее имя. ― Кому и когда выбыть, решаю я. Ты остаешься. – Как далеко ты зайдешь, Стас Шутов? ― она внимательно, без страха посмотрела на меня. ― Сегодня ты снова унизишь меня при всех, а что завтра? Придушишь, подожжешь, сбросишь с крыши? – Слишком легко. Не доставлю тебе такой радости. – Так чего мне ждать? ― Ее голос звучал устало и бесцветно. – Жутких, страшных пыток, Мицкевич, ― сказал я замогильным голосом и с удовлетворением отметил, что она поежилась. – Ну давай, пытай. ― Она беспомощно развела руки в стороны. На секунду я растерялся. ― Что медлишь? Вот я, перед тобой. Ты меня поймал. Что дальше? И правда, а что дальше? Что я чувствовал? Сплошное разочарование. Ведь сейчас ничего такого мне от нее не было нужно. Хотелось просто спокойно дойти вместе до школы. Так что лучше бы ей закрыть рот и покорно идти рядом ― это действительно стало бы шагом к перемирию. Но Тома явно не желала подчиняться. – Раньше ты мне больше нравилась. А как ты в первые дни учебного года дрожала от одного моего голоса… ― насмешливо пробормотал я. ― А теперь чего-то осмелела. Что, нашла новую компанию и крутая стала? Отважная? – Именно так. Друзья помогают прогнать страх. – С нетерпением жду, когда же ты выкинешь свой коронный номер и бросишь их в беде… Тома вспыхнула и потупила взгляд. Я улыбнулся. То-то же! Мне удалось разбить эту невозмутимость. – Я не сделаю этого. – Уверена? Может, поспорим? ― весело предложил я. Тома занервничала. Она переминалась с ноги на ногу и обнимала себя ― смущенно, будто стояла передо мной голой и пыталась закрыться. Я смаковал этот момент. Я уже придумал удачную реплику, чтобы окончательно выбить Тому из колеи, но тут все испортил Егор. – Эй? Всем здоро́во. Том, у тебя все в порядке? – спросил он, подойдя к нам. Тома пришла в себя. – Да, все нормально. Егор с опаской посмотрел на меня. – А что стоим тогда? В школу опоздаем. Слушай, Том, я тебя хотел спросить по реферату… ― И Егор углубился в обсуждение учебы. Я демонстративно не поздоровался с другом, ушел вперед, тем самым показывая Егору свое недовольство. Какого черта он вмешался? Всю дорогу до школы я перетирал свою злость между стиснутыми зубами. Спецшкола. Месяц 11 Первые полгода мама с Яной приезжали каждые два месяца… но вот они пропустили одну встречу. Стас расстроился. Мама по телефону сказала, что Яна сильно болеет, она не может ее оставить. Стас смирился ― ну что ж, не в этот раз. В следующий раз родные приехали, но пробыли со Стасом совсем мало времени. Вкусностей тоже было гораздо меньше, а вместо атмосферы пикника ― какое-то напряжение. Мама все время ерзала и смотрела на часы, как будто собиралась сбежать. Да и Янка задавала куда меньше вопросов и уже не выглядела такой восторженной, как прежде. Об отце Стас даже не заикался, боясь услышать жестокую правду: тот окончательно решил вычеркнуть сына из своей жизни. Через два месяца мама с Яной снова не приехали; в этот раз отговоркой стал прорыв канализации в доме. И надо же такому случиться именно в родительский день. Стас недоумевал, но в конце концов ему пришлось признать: мама его избегает. * * * Когда Круч был в душе, Стас незаметно вытащил у него из кармана жестяную баночку, отсчитал и забрал шестнадцать таблеток. С тех пор он всегда держал их при себе в пузырьке из-под витаминов. Он мог подсыпать их Кручу в воду или еду. А также ― подбросить в бутылку к другим четырем таблеткам во время посиделок на крыше. Возможностей было полно, но пока Стас не торопился. Ему нравилось наблюдать за Кручем. Он исследовал свое чудовище, словно реставратор ― таинственную картину, под слоем краски которой скрывается совсем другой рисунок, а под ним ― еще один. Казалось, что слоев бесконечно много. Такой картиной был для Стаса Круч. Почти каждый день открывалось что-нибудь новое. Например, Круч, как оказалось, любил цветы. Он вызвался ухаживать за всеми комнатными растениями в школе и хорошо заботился о них. В коридоре на первом этаже последние дни доживала иссохшая пальма, на макушке которой еле держались два жухлых листа. Но после того, как Круч заделался цветоводом, пальма ожила, быстро полезли новые листья. То же произошло с чахлой фиалкой, молочаем, прочими сухими палками, торчащими из горшков. Через пару месяцев школу было не узнать, она превратилась в настоящую оранжерею. Стас, рассматривая густую пышную зелень, поражался, как это возможно? А еще он завидовал: даже у чудовища получалось не только разрушать, но и создавать. Однажды Стас наблюдал, как Круч, опрыснув кофейное дерево из пульверизатора, перешел к бегонии и стал протирать листья влажной тряпкой. Он делал это с необыкновенной нежностью и сам на себя не походил. Это будто был другой человек. – Что, жарко тебе, мой хороший? – ворковал Круч с цветком. ― Да, тут батареи шпарят как в аду. Но ты потерпи, уже апрель, вот-вот отопление отключат. Голос Круча звучал без привычной дерзости, тяжести и всего того, что пугало Стаса. Круч будто разговаривал с любимой младшей сестренкой или братом, и Стас подумал о Яне. А потом ему стало очень неуютно. Что-то опять, как когда-то в часовне, перемешалось в мозгах. Он не стал беспокоить Круча ― вряд ли тот хотел, чтобы его видели безо всех его привычных масок. Стас развернулся и тихо ушел. * * * Во время очередной посиделки на крыше, когда наркотик ударил Круча по мозгам, он вдруг разоткровенничался, начал вспоминать свое детство ― то время, когда все еще было нормально. На этом уточнении что-то больно укололо Стасу в грудь. Круч рассказал о многом. О том, как в летние вечера его одолевали комары, а мама ногтем ставила ему крестик на месте укусов и говорила: «Ну вот, теперь не будет чесаться». И ведь действительно не чесалось. О реке, пересекавшей их район: мост через нее проходил только в одном месте, поэтому, чтобы не делать крюк, приходилось пересекать ее вброд, часто и с велосипедом. О любимой молочной лапше, которую делала бабушка; о ненавистных печеночных оладьях, которые получалось съесть, только если зажать нос и запить компотом, чтобы не чувствовать вкуса. О первом заработке: как с друзьями натаскивали ведра воды с колонок и развозили грязь перед въездом в дачный поселок, чтобы там застревали машины. Прятались в укрытие и, когда машина попадала в ловушку, выходили и предлагали помощь за чаевые. О том, как в первый раз влюбился в девочку в восемь лет; о заброшенной радиовышке с площадкой на вершине, куда он позвал эту девочку на первое свидание. Ее звали Аня, у нее был хвост набок, пушистая желтая резинка и синие колготки. Потом эта девочка ушла к другому мальчику. Тот умел крутить сорок восемь «солнышек» на качелях, а он, Круч, выдавал только двенадцать. За это Круч украл ее самокат и его велик и утопил их в карьере.