Егорыч постоянно заваливался то влево, то вправо. Управлять квадроциклом с постоянно смещающимся центром тяжести было тяжело. – Жена его Софья Толстая… ― громче завыл дед. – Егорыч, завидую тебе, ― вздохнул я. ― Ты уже старый. Ты не увидишь, в какой ад превратит мир наше пропащее поколение, когда вырастет. Мы злые. Сильные. Глупые. И не умеем прощать. ― Я остановился у Томиного дома. ― Приехали… Мне хотелось незаметно подбросить деда, но не получилось. Как назло, именно Тома первая вышла за калитку. Я грубо спросил: – Чего встала? Принимай товар. Тяжелый он… Вместе мы довели деда до двери. – Спасибо, ― Тома тепло посмотрела на меня. Но моя злость только окрепла. – Я не для тебя это делаю, а для него. Он все время относился ко мне как к родному. Домой я вернулся на пределе. Ну почему она появилась так невовремя? Она не должна знать, что я способен на что-то хорошее. Она, дура, ведь уцепится за это. Злость не прошла и на следующий день. Я встал раньше обычного. Порывшись в гараже, нашел баллончик с красной аэрозольной краской, а затем, придя в школу загодя, написал на входной двери: МИЦКЕВИЧ ― ШЛЮХА! И только тогда злость утихла. 2 Каникул после окончания первой четверти я ждал с нетерпением. Никакой школы. Никакой ванили и клубники. Никакой Мицкевич целую неделю. Мама, по традиции, проснулась с похмелья, около двенадцати. Я готовил на обед суп. Скоро с линейки должна была прийти Янка. Свою же линейку я прогулял. Мама запила таблетки от головной боли кофе. С грустью взяла с барной стойки пустую бутылку из-под ликера, перевернула и потрясла над чашкой, надеясь, что зрение ее обманывает. А затем открыла бар и замерла: там ничего не было. Мама стала обыскивать кухню. – Мам, ты удивишься, но в кофе, помимо бухла, можно много чего добавить. ― Я натирал на терке морковь. ― Например, лимон, молоко, корицу, сироп. – Я предпочитаю ирландский. ― Мама громыхала дверцами шкафчиков. Так и не найдя ничего интересного, мама вылила кофе в раковину со словами: «Не могу пить эту пустую бурду», а затем стала одеваться. – Я в магазин. Что-нибудь надо? – Нет. У нас все есть. ― Я кинул на сковородку измельченные лук и морковь. Я стоял лицом к плите, но по звукам понимал, что делает мама: расстегивает сумочку, проверяет деньги в кошельке, не находит их. Поднимается по лестнице в спальню ― тяжело, медленно. Когда морковь прожарилась до золотистой корочки, наверху снова послышались шаги, но теперь другие. Вниз мама уже спускалась резво и нервно. Она влетела на кухню и спросила с возмущением: – Стас, где деньги? – Какие деньги? ― Я сделал вид, что не понимаю, о чем речь. – Те, что отец давал. Я развернулся, вытер руки о кухонное полотенце. – У меня. Мама была так потрясена, что обрела дар речи только через несколько секунд. – Давай их сюда. ― Она требовательно протянула руку. – Не отдам, ― спокойно сказал я. – Ты чего, оборзел? Она уже кипела от возмущения, но я сохранял невозмутимый вид. – Отец дает тебе деньги на меня и на Яну. Я имею на них полное право, и пусть они лучше будут у меня. – Ты охренел, от матери деньги прятать? ― Мама смотрела на меня со смесью удивления, обиды и гнева. ― А на что еду покупать? – На еду буду выдавать. – Ты кем себя возомнил? ― Она бросила сумку на диван. ― Ты ребенок еще, ты не имеешь права в дела взрослых вмешиваться! – А ты у нас такая взрослая, да, мам? ― Я снова повернулся к плите и, помешав зажарку, бросил через плечо: ― Детей кинула и все бабло на бухло тратишь. – Какое право ты имеешь меня судить? ― завизжала мама. ― Ты ведешь паразитный образ жизни, ты… – Паразитарный, мам, правильно говорить паразитарный, ― перебил я. Она ненадолго закрыла глаза, пытаясь совладать с гневом. – Просто верни мне деньги, Стас, ― наконец сказала она уже спокойнее, но дрожь в голосе выдавала ее нервозность. – Не верну. Это мои деньги и Янины. Мам, не переживай, если что понадобится, я буду выдавать. Но не на бухло. И тогда она закричала еще оглушительнее: – Верни деньги, паршивец! ― И, накинувшись, принялась лупить меня ладонями куда попало. – Успокойся ты! ― Я сжал мамины руки и толкнул ее на диван. Она плюхнулась на сидение, резко замолчала, сжалась и зарыдала. Тут же я почувствовал себя чудовищем. Мне стало жаль маму. – У тебя же проблемы, я вижу, ― проговорил я, садясь рядом. ― Может, тебе к врачу сходить? Он что-нибудь успокаивающее тебе пропишет. Это лучше, чем алкоголь. В воздухе повисла тишина, а потом мама сумрачно произнесла: – Знаешь, Стас, а ведь если бы я тебя не рожала, ничего этого бы не было. И жили бы мы сейчас втроем любящей счастливой семьей. Наступила оглушительная тишина. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать слова и оправиться от шока. – Ну так засунь меня обратно и преврати в яйцеклетку! ― огрызнулся я и вскочил. ― Чего? Не умеешь? Так чего теперь говорить-то? Я не хотел показывать маме, как меня ранили эти слова, поэтому быстро вышел из кухни. За спиной раздался звон битой посуды. Я пронесся по дому бешеным торнадо, быстро оделся, взял из гаража баллончик с краской, а в ванной ― упаковку презервативов. «Это ты и только ты виновата, Тома! Ты разрушила мою семью, а теперь и я разрушу твою идиллию! Вот так. Пусть родные знают, какая ты тварь». Вылетев из дома, я уверенно направился к дому Мицкевич. Дойдя, навел баллончик на калитку и стал выводить краской надпись. В висках стучало, перед глазами стояла пелена. В ту минуту мне было плевать, засекут ли меня. Буквы то расплывались, то снова обретали четкость. Наконец на калитке появилась большая надпись: НАТЯНУТАЯ НА ЧЛЕН ДРАНАЯ КОШКА «Недостаточно. Все еще недостаточно для нее. Мало, мало, нужно больше!» Я чувствовал себя так, будто в желудке у меня черная дыра. Акулы никак не могли насытиться. Распаковав коробку и вскрыв пакетик, я развернул один презерватив и бросил за калитку. А затем ― еще и еще. Я не успокоился, пока не перевел все. Закончив, я почувствовал облегчение. А еще вдруг накатили усталость и непонятное смущение, будто все соседи наблюдали за мной. Я быстро осмотрелся и, убедившись, что меня никто не видит, покинул место преступления. * * *