А потом наступила школа и снова навалились тяжелые воспоминания. А еще ― новые проблемы. 3 Я долго отказывался признавать: в семье все окончательно разладилось. С каждым днем дома становилось хуже. Усугубили ситуацию проблемы в папином бизнесе. В городок пролезла крупная сеть фитнес-клубов, из-за которой папа теперь терял клиентов. Он все чаще был взвинчен и раздражен. Мама стала более замкнутой и грустной, от нее нередко пахло вином. Я винил во всех печальных переменах себя. И только Яна оставалась лучиком света. Родители все больше времени проводили с ней, словно вычеркивая меня. Стена гостиной превратилась в выставку Яниных рисунков, на камине стояли ее уродливые поделки. Родители хвалили ее по любому поводу. Когда я видел то, какой любовью и восторгом ее окружают, мои акулы злились и кусали меня изнутри. Ведь в начальной школе я тоже занимался творчеством и дарил родителям подобные поделки и рисунки, но они складывали все в коробку… Тем не менее я попытался хоть что-то в семье склеить самостоятельно. Я решил исправиться. Перестал огрызаться, стал послушнее. Общался с родителями вежливо, не скандалил. Пару раз красиво украсил стол к обеду, научился делать на турнике еще несколько трюков, помогал маме по хозяйству, занимался с Яной уроками, сам смастерил вазу и подарил маме. Но родители словно ничего не замечали. Однажды я в очередной раз открыл шкаф и увидел, что ваза все еще стоит там, задвинутая за лотки с крупами. Я выбросил ее. Мама не заметила и этого. Я специально попросил изюм для мороженого, который хранился в том же шкафу. Мама открыла дверцу, покопалась и вытащила пачку как ни в чем не бывало. И тогда я снова стал желчным и капризным. Казалось, это единственный способ докричаться до родителей: «Эй, я здесь! Я существую!» Я словно был невидимкой. И никто, казалось, не хотел считаться с моим существованием. * * * Моя жизнь последние два года складывалась из маленьких ритуалов, нарушение которых могло повлечь страшные последствия. Например, я любил пить пакетированный чай из чашки со слоном. Ее ручка была в форме хобота. За завтраком мне нравилось наматывать нитку от пакетика слону на хобот, и я ревностно следил за тем, чтобы больше чашку никто не брал. Был и другой ритуал. Мама обычно делала на завтрак мои любимые шоколадные оладьи с джемом из протертой клубники. Но в то сентябрьское утро мама приготовила сырники, а не оладьи. И, к моему негодованию, вместо джема на столе стояла сметана. – Что это? ― Я брезгливо ткнул в сырник вилкой. – Сырники. ― Мама старательно делала вид, что все в порядке. – Я не хочу сырники. ― Я отложил вилку. ― Хочу оладьи. – Но сегодня ты будешь есть сырники, ― отрезал папа. – Я могу сделать оладьи. ― Мама все-таки встала. ― Правда, обычные, не шоколадные, какао кончилось… – Ир, сядь, ― одернул ее отец. ― Он съест сырники. Я вздохнул, взял вилку и стал ковырять сырник. Но тут снова увидел эту чертову сметану и скривился. – А где клубника? – Кончилась, ― виновато сказала мама. ― Со сметаной тоже очень вкусно! Последнее она добавила с таким напускным восторгом, что я со злостью отбросил вилку. Папа тут же разозлился: – Это что еще за фокусы? – Это что, так сложно? ― вспылил я. ― Проследить за тем, чтобы дома были клубника и какао? Это всего два продукта. Раз ― клубника, два ― какао. ― Я демонстративно загнул два пальца. ― Если это так сложно, я могу взять это на себя… – А ну закрыл тявкалку, щенок! ― рявкнул папа, и я от неожиданности замолчал. ― Ира, не смей ему больше ничего готовить! Мама все еще стояла в неудобной позе, разрываясь между двумя намерениями: пойти к плите и сесть за стол. В итоге она отошла разлить всем чай. На семейные скандалы мама реагировала по-своему: сбегала. – Ты что себе позволяешь? ― Папино лицо скривилось. ― Вот вырастешь, заработаешь на собственный дом и будешь так со слугами разговаривать! А здесь ты в моем доме, и изволь подчиняться моим правилам! Мать все для тебя делает, у плиты крутится с ранья, пока ты дрыхнешь, а ты все недоволен. ― Он еще повысил голос: ― Быстро взял в руки вилку, и чтобы молча все съел! Даю тебе две минуты. Мне не очень-то хотелось узнать, что будет, если я не послушаюсь, поэтому снова взял вилку. Но тут… мама, подавая всем чай, передала Яне мою чашку! – Это моя! ― Я гневно посмотрел на сестру. Яна испуганно подвинула чашку ко мне. Отец это увидел, взял чашку и переставил обратно к Яне. Тревога и ужас у меня в душе разрастались. – Это моя чашка! ― повторил я. – Хватит, Стас! ― Папа хлопнул по столу. ― Мне твои истерики уже вот где. ― Он провел пальцем по горлу. ― Возьмешь другую. Из этой сегодня попьет Яна. Но в моих глазах уже стояли злые слезы. – Нет, она моя, моя! Это не просто чашка, как он не понимает? Это ритуал и оберег… Яна встала и, взяв чашку, направилась к раковине. – Я другую возьму, пап. Это Стасика чашка. И он пьет из нее чай в пакетиках. Это важно. Яна быстро вылила заварной чай, прополоснула чашку, положила внутрь пакетик и поставила передо мной. Яна всегда была очень чуткой, все понимала без слов. А может… Ее тоже мучали кошмары, и она понимала, что подобные ритуалы защищают от внутренних монстров? Я встал налить кипятка. Папа злобно сверлил меня взглядом. – Доволен? Вся семья перед ним пляшет, бегает на задних лапках. Ты же этого добивался, да? Паршивец. Последнее слово он прошипел с такой злобой, что у меня задрожали губы. Невольно я разжал пальцы. Чашка выпала и разбилась о пол. – Упс! ― ядовито сказал я, смотря отцу в глаза. ― Как жалко! С этими словами я развернулся и ушел в свою комнату. В спину донеслось: – Ты что себе позволяешь? А ну вернись, гаденыш, я тебя не отпускал! В кухне заплакала Яна. Следом послышался успокаивающий голос мамы. Она тщетно пыталась склеить то, что уже не подлежало восстановлению. 4 В этот же день в школе мой класс познакомился с новой географичкой. Тихонова Олеся Юрьевна оказалась женщиной лет тридцати пяти, с модным каре, ― красивой, но какой-то… вульгарной, напоминала немного дешевую пластмассовую куклу. Впрочем, большинству учителей в школе вообще было за пятьдесят, и сначала мы обрадовались молодой учительнице. Но скоро от радости ничего не осталось. Уже на первых минутах первого урока Олеся Юрьевна объявила о контрольной на знание столиц. Бойкая Ирочка тут же подняла руку: – Олеся Юрьевна! Но мы их еще не проходили. Географичка так глянула на бедную Ирочку, что та сразу стушевалась. – Встать, ― ледяным тоном приказала Олеся Юрьевна. Ирочка смущенно встала. – Фамилия? – Кузнецова. – Я смотрю, ты лучше учителя знаешь, что давать, а что не давать на самостоятельных? ― Географичка прищурилась. – Нет, я просто сказала, что мы этого не проходили, ― пролепетала Кузнецова. – Я разрешала тебе говорить? – Нет. – Но смотрю, что ты очень любишь поговорить. Сейчас мы утолим твой словесный голод. К доске. Спотыкаясь, Ира вышла к доске, где Олеся Юрьевна долго и со смаком мучила ее вопросами на знание столиц, а потом усадила с двойкой и позором. Ирочка принесла себя в жертву: у остальных появилось время бегло подучить столицы или сделать шпаргалки. Поэтому на следующем уроке, когда Олеся Юрьевна раздала работы с оценками, среди двоек попадались тройки и даже четверки. Вот так с самого начала учебного года Тихонова стала для всех ожившим, насквозь гнилым ночным кошмаром. Олеся Юрьевна словно прибыла экспрессом из ада. Она просто обожала измываться над учениками и запугивать их. Причем свирепствовала она не только на уроках. Иногда она приглядывала жертву в коридоре и, накидываясь на нее, распинала: за одежду, прическу, косой взгляд, беготню. Вполне в ее духе было обозвать ученика бомжом, оскорбить его родителей, которые допускают такой внешний вид ребенка. Почти весь урок она над кем-нибудь измывалась. В этих зверствах географичка будто черпала жизненные силы: на губах сразу появлялись улыбка, щеки розовели. Обычно лицо казалось бледным, а сама учительница ― будто неживой, от нее так и веяло холодом. Мы прозвали ее ледяной пещерой. Излюбленной шуточкой было: – Как думаете, сколько градусов у географички между ног?